Научи меня прощать

Мы приехали на дачу моих родителей. Нельзя сказать, что и на мою тоже, потому что себя я давно с ними не отождествлял. Но вот сейчас, когда не осталось вариантов, вспомнил про это место, где так быстро промчалось детство. Дом с тех времен превратился из маленькой одноэтажной постройки в настоящий загородный коттедж. Отец однажды, перебрав на семейных посиделках, маскируя шутками горькую для себя правду, опрометчиво ляпнул: «сына не вырастил нормального, но хоть дом человеческий построил». От меня замечание не ускользнуло, и, услышав о себе «очередную» правду, я уехал тогда на первой электричке, злясь на себя за то, что поверил, а в итоге лишь снова получил порцию унижений. Больше уже я не появлялся на семейных торжествах, окончательно уяснив: как бы отец ни пытался заново выстроить со мной отношения, лицемерие никогда нам не преодолеть. Но сегодня, посчитав, что они все-таки мне должны, я привез сюда Поля. Гнать нас отсюда никто не будет, даже если они и узнают о непрошеном визите своего сына и его любовника, сделают «ровные» лица и скажут нужные слова, они ведь у меня те еще лицемеры. Ну и искать нас здесь не должны. В любом случае мы тут ненадолго. Мой план подразумевал быструю развязку и однозначный финал. Пока я разбирался с отоплением, Поль, разложив продукты в холодильник, уже устроился на диване перед телеком, закутавшись по самые глаза в шерстяной плед. Котел в подвале работал исправно, я запер ворота и входную дверь, сделал чай и с чистой совестью пошел к Полю на диван. Он лежал и смотрел новости, где рассказывали о подробностях ведения расследования «нашего» дела. Ничего нового не сказали: все так же краснолицый, а в миру Петренко Антон Николаевич, продолжал оставаться в больнице. Круг подозреваемых все ширился, но из перечисленных лиц ни одного совпадения с реальными «налетчиками» не было. Как не было ничего о нас, как не было ничего о Глебе. Щелкнув пультом, Поль отвернулся лицом к спинке дивана, недовольно выдохнув. Я отставил пустую чашку на стол, и, устроившись удобнее, положил себе на колени его ноги. Сжал щиколотку чуть выше резинки съехавшего шерстяного носка, и, забравшись под штанину, погладил его теплую кожу. — Поешь что-нибудь. Целый день ведь голодный. — Не хочу. — Чай выпей тогда, я сделал с бергамотом и лимоном. — Никит, ты как мамочка со мной. Все в порядке, не нужно, — непонятная для меня обида слышалась в его голосе. Слова немного царапнули самолюбие: все-таки я от всего сердца к нему… На его взгляд, моего внимания, должно быть, через край, и это непривычно — зная меня, оно и понятно. Но я по себе сужу: всегда в нелегкие времена были приятны его проявления любви ко мне в форме простой заботы, будь то вовремя принесенная чашка кофе или смс-ка с простым пожеланием хорошего дня, поцелуй на ночь. Да, я такой, возможно, так сразу и не скажешь, но не избалованные родительской любовью дети падки на ласку и лесть, хоть и тщательно это скрывают. Я молча смотрел в мигающие на экране картинки, по инерции продолжая разминать его стопы. — Полежи со мной, — попросил он тихо. Я лег рядом, забравшись под плед, обнял сзади. За окном тихо падал снег, и я понимал, что скоро, очень скоро нас здесь не будет. Все-таки странно понимать, что придется все бросить и далеко не по своей воле, а в силу обстоятельств. Возможно, не все только от нас зависит, возможно, есть какие-то судьбоносные предначертания, возможно, и Поль мне той самой судьбой и предназначен. Иначе почему мы всегда друг к другу возвращаемся? — Поговорить не хочешь? — снова нарушил тишину он. — О чем-то конкретном? — Да. — Говори. — Что ты задумал? — он шумно выдохнул мне в предплечье, дыхание приятно опалило кожу. — Не молчи. Ты так ничего и не рассказал. Ты же не бросишь меня? — Не сходи с ума. Даже если бы захотел… Я не могу без тебя, ты же знаешь. — Я не об этом. — О чем тогда? — Ты ведь задумал что-то, что может нас разлучить? — Я пока толком и сам еще не знаю, что задумал. — Не ври. План у тебя всегда есть, это как с теми парнями в масках, появившимися из ниоткуда. Если бы я только знал… Я положил руку ему на плечо, слегка сжав пальцы в знак поддержки. Это был наш жест утешения, как и наш общий косяк: я не сказал ему о своей «крыше», чтобы лишний раз не поднимать неприятную тему, он пощадил, утаив угрозы Глеба. — План есть, только я не могу на него решиться. — Ты убить его хочешь? — Было бы идеально, — невеселый смешок сорвался с губ. — Нас бы обоих это устроило, — как же я блефовал, чтобы он мне поверил. — Но нет. Есть одна вещь которая поставит его на место, не хочу пока говорить, нужно еще кое-что обдумать. — Ты только не лги мне, Никит. Просто знай: я с тобой до конца, чтобы ты ни задумал. — Ты только не прощайся, ладно? Знаю я этот тон. Мы выберемся, вот увидишь. — Не щади меня. Не стоит все валить на свои плечи. Я хочу помочь. Хочу, чтобы ты не один был, чтобы мы вместе… — Подожди. Рано еще в чем-то участвовать.Пусть сначала наступит завтра. И хватит думать об этом. — Думать? Ты серьезно? У меня венок этот с фоткой могильной из головы не идут. Как тут не думать? — У меня тоже, малыш. Но я всё улажу. Скоро всё закончится, и ты будешь в безопасности. Хочешь на праздники в Париж? Я билеты давно взял. — Билеты? Серьезно? — я услышал улыбку в его голосе. — Да, хотел тебе сюрприз сделать на Новый Год. — Почему именно Париж? — Хочу знать, как ты жил до меня. — А я разве жил до тебя? — Конечно, просто ты еще не знал, что живешь. — Мне сейчас кажется, что у меня даже сердце не билось, пока тебя не увидел. — Я тебя тоже… очень, — губы непроизвольно коснулись его шеи, он сжался под поцелуем, я сделал вид, что не заметил. — Так что, рванем в Париж на все праздники?.. А может быть, насовсем? Что думаешь? — Мне без разницы куда, главное, чтобы с тобой. Меня бесконечно сильно возбуждали его признания. Я прижался сзади плотнее и зашептал ему в ухо. — Не верю ни единому слову. — Не веришь? — удивленным эхом отозвался Поль. — Конечно, нет. Ты же меня не подпускаешь, — рука недвусмысленно легла на живот, пальцы перебирали ткань его кофты, не решаясь задрать основательно и проникнуть чуть ниже. — Могу согреть тебя быстрее и эффективнее, чем это старое одеяло, — решился я, наконец, на грязноватые намёки. Поль усмехнулся. — И с каких пор ты стал себя сдерживать? — С тех самых, как ты начал меня элегантно динамить, — я пробрался к нему под кофту, осторожно поглаживая теплый живот. — Или снова пошлешь? — Это для твоего же блага. — Не понял. — Я же тебя знаю. Тебе больше времени нужно, чтобы свыкнуться. — То есть, ты все-таки меня сознательно игнорировал? — Сознательно. — Тогда рискну спросить, с чем, на твой взгляд, мне необходимо было свыкнуться? — С нехорошими мыслями обо мне. — Думаешь, я иначе к тебе относиться стал? — Думаю, секс со мной тебе сейчас в тягость, и так еще долго будет. — Ты это серьезно сейчас? — Да, я так на самом деле считаю. — Ты неправ. Не правильно все понял. — Да что тут непонятного? Вроде, все налаживается, вроде, ты простил. Но все-таки что-то есть, что заставляло тебя все эти дни держаться подальше. — Ты так неправ. Все эти дни я по тебе скучаю, — говорить легко и трудно одновременно, с правдой всегда так — она быстро слетает с языка, но ты еще долго сомневаешься, стоило ли быть настолько искренним. — Скучаешь? — отозвался эхом. — Очень сильно. Я просто считал, что тебя лучше не трогать первое время. Я ведь все понимаю… Тебе нелегко. Только ты тоже меня пойми… Я же не могу тебя внаглую домогаться, и как бы мне ни хотелось, важнее сейчас твое состояние. А оно далеко от нормального. Дыхание его участилось, он спросил взволновано: — То есть думаешь, уже можно? — Ты мне скажи. — Ты хочешь? — А что, не чувствуешь? — ответил, вжимаясь в него сзади едва ли двусмысленно, ведь что может быть общего между стояком и двусмысленностью? — Ты вообще хочешь или именно меня? — Ты нормальный такое у меня спрашивать? Сам как думаешь? — Я бы сам себя не захотел, после того, что ты видел, — отозвался он тихо. Долго, наверное, решался это произнести. — А тебя никто и не просит себя трахать. Мне дай. — Ты серьезно? Серьезно меня хочешь? Или просто дело в том, что секса давно не было? — Ну вот опять. По-ля. Не неси чушь. Для меня давно секс и ты — вещи неразделимые. Давай уже… расслабься, я сам все сделаю… — нес я хрень ему в затылок, уже развязывая шнурки на его штанах. Почему-то сейчас я чувствовал, что уже можно, что ему это даже нужнее. От долгого воздержания темнело в глазах, и от его томных стонов, когда я пробрался под резинку и обхватил ладонью встающий член, крышу совсем снесло. Когда я сам был уже более чем в боевой готовности, то приспустил его штаны. Он прогнулся рефлекторно, вжимаясь мне в живот прохладными полуголыми ягодицами, и зашептал сбивчиво, пока я его растягивал: — Скажи, что любишь. — Люблю. — Скажи полностью, так, чтобы я поверил. — Люблю тебя, милый, — постепенно входя в него, шептал я. Поль удовлетворенно прогнулся еще сильнее, открываясь, позволяя полностью в себя войти. — Теперь веришь? — Верю… Только тебе одному и верю. Мои пальцы тонули в светлых, мягких волосах, голубые глаза были плотно закрыты. Я брал его медленно и глубоко, сейчас не хотелось никакого экстрима, было важно просто чувствовать его так, чувствовать его… и любить. Поль отзывался на каждый толчок хриплым стоном. Казалось, мы не делали этого вечность, и его тело по-новому раскрывалось в твердом кольце моих рук. Ему было хорошо — я мог сказать с уверенностью, ему нравилось все, что я делаю, всё было, как раньше, в самом начале, до всего этого дерьма. Закончилось быстро: сказалось затянувшееся воздержание, запредельное возбуждение, ну, и его близость, его покорное согласие, доверчивая поза — все, что было в нем, нравилось только сильнее, и хотелось еще больше его стонов, дрожи тела, сладковато-терпкого запаха от взмокших волос. Нежные губы шепнули моё имя, и мне стало в тысячный раз больно от мысли, что они могли так же шептать чье-то другое. Эта боль уже была моей неотъемлемой частью, ревность давно стала неуловимым оттенком нашего секса, но я больше не сокрушался, я знал: он всё равно только мой и всегда только мне принадлежал. Не знаю, что со мной случится, если все угрозы обернутся реальной опасностью. Без него ничего нет. Лишь обнимая его сильнее, я отчетливее понимаю, что принял правильное решение: я должен всё исправить, должен сохранить нас для нас самих — это единственный выход, единственный способ и дальше быть с ним.