Процесс исцеления

— Сможешь поднять сюда собаку? — интересуется Пьетро, и у Эрика в глазах вспыхивают на какой-то неуловимый миг смешинки, вздрагивают, словно огонёк, коротко лизнувший головку спички и тут же погасший. Мгновение слишком быстрое, слишком призрачное, но Пьетро успевает поймать его, сияет довольно. Межвидовый терроризм не слишком благодатная почва для того, чтобы научиться смеяться. Возможно, мирная жизнь в Школе Ксавье окажется для отца необходимой панацеей. — Зачем бы мне это делать? — удивляется Эрик. Бульдог лает на них снизу — изумлённо и недоумевающе — запрокинув круглую щекастую голову, подпрыгивая на коротких лапах. Пьетро болтает здоровой ногой в воздухе поддразнивающе, и чувствует, как магнетическое поле, создаваемое отцом, предупреждающе тянет его за металлическую вставку на сапоге. — Будешь так дёргаться — свалишься, — предупреждает Леншерр невозмутимо. Пьетро не ведётся на равнодушный тон — этим его не впечатлишь — фыркает в ответ: — Вряд ли профу понравится, если я неприглядно размажусь об пол, верно? Необходимой к выполнению работы на чердаке оказывается меньше, чем предполагалось, поэтому помощь Эрику ожидаемо не требуется. Но Пьетро не выгоняют, только буксируют осторожно к какой-то балке под крышей чердака, забрасывают на неё мягко и благосклонно воспринимают болтовню. Пьетро не знает причины, и возможно, Эрику просто скучно работать без компании, скучно перетаскивать здоровенные листы металла, когда от них никто не уворачивается. А возможно — но на это не стоит надеяться, чтобы не обнадёживать себя беспочвенно и не переживать потом, — общение с Пьетро нравится Эрику. Какая-нибудь психологическая муть вроде подсознательного стремления к сближению с родной душой. В любом случае, Пьетро не слишком желает понимать мотивы отца. Ему хватает того, что его держат — крепко и цепко, не выпуская ни на миг из магнетической сети — за молнию, за значки на куртке, цепочку. Хватает того, что Эрик устало опускается рядом на балку, нарочито небрежно интересуется состоянием ноги своего спутника и даже почему-то поддерживает легкую беседу. — У него металлическая бирка на ошейнике, — сообщает Пьетро деловито. Эрик смотрит внимательно — сперва вниз на собаку, потом — насмешливо вскинув бровь — на Пьетро. — Это, конечно, меняет дело, — говорит он вежливо. — Нам совершенно точно необходима наверху собака в дополнение к твоей гиперактивности. Да, идея с собакой, возможно, не слишком удачная. Но Пьетро нравится это «нам», то, что Эрик признаёт существование их маленького союза. -…допустим, я прыгаю, твоей силы в таком случае хватит, чтобы меня поймать вовремя? Эрик закатывает глаза и почему-то не предлагает ядовитым голосом проверить гипотезу. *** — Вот ты где, — говорит Скотт с привычной торжественной уверенностью. Он задирает голову вверх так же неловко, как бульдог до этого, и Пьетро радостно машет приятелю со своей балки. — Его тоже поднимем к нам? — интересуется Эрик скептически. Он поднимается во весь рост, выпрямляется, словно вновь собираясь подчинить себе весь мир. Но у него пыльная клетчатая рубашка на плечах и непоколебимое спокойствие в глазах. Пьетро спокоен за отца, хотя бы сейчас. — Нет, — говорит он важно, поудобнее перехватывая костыль. — Думаю, я помог тебе достаточно, буквально сделал большую часть, мой вклад неоценим, всё такое. Поможешь спуститься, а? Эрик пожимает плечами, и металл в костюме Пьетро тянет его вниз так же мягко, как и поднимал до этого. Отец продолжает поддерживать до того момента, пока Пьетро не упирается надёжно костылём в пол и не вздыхает отважно: — Отпускай. Собственная неповоротливость и неподвижность наваливаются вновь, едва молния перестаёт позванивать напряжённо, а цепочка тянуть за шею осторожно, и Пьетро бессильно ударяет костылём в пол. Ороро и Курт смотрят на него с одинаковым сочувствием, но во взгляде Скотта читается укоризна. — Вы налаживаете отношения, — говорит он строго, когда Эрик салютует им на прощание и идёт — ступая мягко прямо по подвесным деревянным балкам — вглубь чердака. — Это первая часть твоего плана по доведению до сведения Магнито, что он твой отец, я верно понимаю? — Эрика, — имя вырывается у Пьетро раньше, чем он успевает остановить себя, сжать губы крепче. Приходится продолжать, потому что Скотт ухмыляется довольно. — Он Эрик, а не Магнито. И вообще, какого чёрта? — Это действительно не твоя забота, Скотт, — говорит Ороро мягко. Школа меняет и её, делает черты лица нежнее, характер ласковее, взгляды теплее. У Шторм блестят глаза, но не как прежде — острыми, хищными вспышками не человека, зверька, не знающего, откуда ожидать нападения, — нет, они сияют ровным, спокойным светом. Те же перемены Пьетро замечает в Эрике, и именно этот свет душевного спокойствия он и боится погасить в отце своим неожиданным признанием. Его собственные чувства выдержат вынужденное молчание. Скотт смотрит на Ороро неверяще, недоумевающе. — Да ладно, — говорит он сердито, отбрасывая весь свой нарочито взрослый налёт уверенности. — Ты же таскаешься за ним по всем углам и красноречиво вздыхаешь, приятель! Пьетро отмахивается с нарастающим раздражением. Он даже не может сбежать от неприятного разговора, может только медленно хромать вдоль стены под аккомпанемент глухого стука костыля. Ороро вступается за сохранение тайны Пьетро перед Скоттом, но и она не успевает вовремя спрятать острую вспышку жалости под пушистыми ресницами. Курт и вовсе переступает с ноги на ногу так неуверенно, моргает так печально, словно проблемы друга касаются его в том же объёме, что и самого Ртуть. Скотт стоит ближе всех, смотрит сердито, и за стёклами его очков пылает ярко-красное пламя, и Пьетро упрямо не может понять, почему о нём так заботятся. Раньше подобное желание никто не торопился выказывать. Сестрёнка была ещё слишком мала, ей самой требовалась поддержка, вытирание постоянно простуженного, беспрестанно шмыгающего носа и сказки по ночам. Матери хватало поспешного похлопывания своего мальчишки по спине и — как дела сынок, порядок? — короткого дежурного вопроса. Возможно, Пьетро сам виноват. Не давал ей достаточно времени на заботу. Не смог обуздать собственную жажду скорости. — Так не может продолжаться, — говорит Скотт с неожиданной серьёзностью. — И дело даже не в твоей ранимости и неуверенности. — Я даже не знаю значения этих слов, — фыркает Пьетро, и получается, пожалуй, чересчур грубо. Хотя на друга это не производит никакого впечатления. — Тебе не следует по своей прихоти лишать Магнито права знать, — заявляет Скотт. — Хоть он почти разнёс Каир, убил Кеннеди… — Не надо так говорить, — просит Ороро мягко, но её глаза мрачнеют, затягиваются тёмными облаками. Эрик Леншерр убил Кеннеди. Пьетро слышал это невероятное множество раз, из разных — и вполне, кажется, убедительных — источников. Достаточно для того, чтобы поверить, верно? Эрик Леншерр пытался спасти Кеннеди. Это Пьетро слышал всего два раза. От отца — оправдывающегося, разочаровавшегося в собственных силах — и от Чарльза — беззаветно верящего тому, кого все считают убийцей. Верящего старому другу. — Эрику, — поправляет Пьетро упрямо, и Скотт морщит переносицу. — Эрику не нужно это знание. Должно быть, ограничение в движениях подсознательно заставляет Пьетро экономить и слова. Предложения получаются слишком короткими, а в горле колется и мешает настойчиво остробокий, ощетинившийся мириадом колючек ком. Курт встревает неожиданно. Рябит на мгновение в воздухе размытым синим пятном, словно собираясь испариться от смущения, а потом выпаливает, и густая краска индиго собирается плотными пятнами под острыми скулами молодого мутанта, образуя своеобразный румянец. — Но семья, — говорит Курт, волнуясь, проглатывая мягко окончания слов. — Ему — Эрику — ведь нужна семья. Не знание, Пьетро, семья. В искристо-жёлтых глазах Курта — бледный налёт страха. Страха, что он ошибается, ошибается в людях в целом, в их мотивах и логике. Ошибается в том, что Эрику действительно нужна семья. И Пьетро не может, не хочет подпитывать это разъедающее друга изнутри чувство. Поэтому он хлопает ободряюще и благодарно Курта по плечу — юный мутант тянется навстречу с готовностью, он любит дружеские, добродушные прикосновения, должно быть, избавляется таким образом от воспоминаний о болезненном тактильном опыте, получаемом везде, где Вагнера не принимали. Скотт продолжает смотреть пытливо и укоризненно, где-то наверху Эрик гремит очередным тонким листом металла, а в коридоре — среди калейдоскопа красных бликов за очками Циклопа, облачно-белых волос Шторм и синих переливов кожи Курта — не хватает яркого огненно-рыжего сполоха. — Ты бы подумал лучше о Джин, — замечает Пьетро устало. — Где она, кстати? Скотт мрачнеет мгновенно, и уверенно-настойчивый настрой его рассеивается за невероятно короткое время. Ороро отводит светлые глаза, хвост Курта подрагивает нервно, завивается в тугие кольца. — Она занята, — говорит Циклоп наконец, и его голос звучит очень отстранённо. — Восстанавливает особняк. Всё ещё. *** Пьетро не уверен, что Джин вообще спит. Она по-прежнему бродит по зданию — теперь уже одна, без Рейвен. Та, неусидчивая от природы, быстро устаёт заниматься одним монотонным делом, бросается то к Хэнку — рассматривать с искренним детским любопытством, как он настраивает восстановленный Церебро, то к Чарльзу — просто пристраиваться рядом и восполнять долгими разговорами неоправданно длинную, ненужную разлуку. Джин не собирается прекращать свою работу, кажется, ни на миг, хоть её лицо и становится всё белее с каждым днём. — Мне кажется, ты не в себе, — ворчит Скотт, когда они вчетвером — унылым хвостиком — ходят за подругой. — Это какая-то навязчивая идея, серьёзно. Джин оглядывается на них удивлённо, словно в первый раз замечая компанию, запускает тонкие пальцы в волосы. — Вовсе нет, — она смеётся по-прежнему светло, словно пытаясь убедить друзей, что перед ними всё ещё прежняя Джин. Но улыбка соскальзывает с губ слишком быстро, и девушка морщится, пропуская огненные пряди между пальцами. — Не думай так громко о том, что я спятила, Скотт, у меня от твоих мыслей болит голова. Не говоря уже о том, что это обидно. Скотт вспыхивает, распаляется, и огонь в его глазах искрится за стёклами очков: — У тебя болит голова от того, что ты чересчур увлеклась! Как профессор позволяет тебе так над собой издеваться? Профессор не позволяет. Профессор пытается убедить Джин прекратить мучить себя, отдохнуть, пытается день ото дня и получает в ответ только постоянное виновато-торопливое: — Я почти закончила. — Иногда я жалею, — говорит Чарльз Эрику и Рейвен горько. — Что Джин такой сильный телепат, и я не могу просто убедить её успокоиться и заснуть. С каждым днём я перестаю видеть под этой оболочкой нашу Джин. Её мотивы светлые, созидающие, но отдавая свою силу на восстановление особняка, наша девочка теряет себя. Профессор прав — восстановление каждой новой детали дома удаётся Джин всё быстрее, а возвращение в реальную жизнь с каждым разом представляет собой всё большую трудность. И с каждым разом профессор мрачнеет всё больше после бесполезных бесед с девушкой, и мгновение, за которое беспокоящийся Скотт вскипает, становится всё короче. Юные ученики-мутанты искренне восхищаются своим восстановленным домом, а Джин, кажется, вовсе не спит по ночам. Зато тому, кто не спит, не снятся страшные сны. *** Пьетро не понимает, почему всё это происходит вновь. Они ведь разобрались со спасением мира, а про новую миссию ничего не говорили ни профессор, ни Мойра, стабильно заглядывающая в особняк по пятницам, в конце недели, неизменно уставшая после работы, неизменно довольная воцарившимся на земле миром. Относительным, конечно, но всё же. Пьетро не понимает, почему. Почему в воздухе вновь полно пепла и дыма, почему ватный пух облаков темнеет изнутри, пропитывается кислотным дождём. Почему земля гудит под ногами, дрожит, словно в лихорадочном припадке. На Пьетро даже нет защитного костюма — та же лёгкая куртка, которую он носит в особняке. Дома. В мирное время. Сейчас же вокруг, кажется, снова война. Сломанная нога по-прежнему раздражающе неподвижна, но вместо плотного гипса её обволакивает песок, застывший, серый, холодный. Песок и на губах Пьетро, скрипит на зубах, крошится с ресниц под веки при моргании. И лучше бы в глазах было больше песчаных крошек, хоть они и колются до слёз. За песчаной завесой Пьетро не смог бы разглядеть Апокалипсиса. Апокалипсиса, который должен быть мёртв — холоднее ледника, неподвижнее камня, Джин разнесла его на крошечные частицы, чёрт возьми. Апокалипсис улыбается равнодушно синими губами и выглядит до отвращения правдоподобным. — Живучий египетский мудак, — фыркает Пьетро раздражённо. Он не может пошевелиться, не может напомнить врагу, что он вообще-то уже побеждён. — Синяя пыль обратно слиплась? Чертовски старые трюки с песком, что за фигня? Апокалипсис не тратит времени на ответ, и Пьетро снова — как и тогда, в битве — оказывается бесполезен, может только кричать от боли и слушать треск костей в собственной ноге. По какой-то грёбаной причине это происходит снова. — Убей его. Апокалипсис хватает его за волосы холодными жёсткими пальцами, словно металлическими скобами, дёргает голову вверх. И Пьетро мгновенно жалеет, что это движение не было попыткой покончить с ним быстро. Потому что к ним — по небрежному обыкновению не касаясь пыльными ботинками земли — плывёт Эрик. И на нём та же клетчатая рубашка со сбившимся воротником, в которой он восстанавливал чердак утром, в которой сидел на балке рядом с сыном, касаясь его плеча своим, и то же непоколебимое спокойствие в глазах. Пьетро сжимает зубы крепче, от режущей боли в колене темнеет в глазах, выступают колючие слёзы, смешиваясь под веками с песком, и равнодушное лицо отца едва различимо под образующейся мутной пеленой. И это чертовски похоже на обман зрения, на жестокую иллюзию. Отцы не должны убивать своих сыновей. Это чертовски неправильно и страшно. Металлическая цепочка на шее Пьетро дёргается, выползает из-под футболки, натягивается угрожающе, давит на горло, и Пьетро испуганно трепыхается в хватке Апокалипсиса. Железные пальцы не отпускают его волосы, цепочка затягивается со звоном, и у отца очень холодные пустые глаза. … — Чёрт, — говорит кто-то над головой Пьетро, и он выныривает из темноты, задыхаясь, растирая шею. Перед глазами не серое небо Каира — высокий потолок в гостиной особняка Ксавье, а в горле всё ещё стоит ком, и дышать выходит с трудом. А потом цепочка на шее натягивается вновь, и Пьетро паникует мгновенно, вскрикивает задушенно. Замочек украшения глухо щёлкает у него за спиной, и медальон соскальзывает с шеи тоненькой быстрой змейкой. — Ты мог задохнуться. Голос принадлежит Эрику, и это он держит снятую цепочку над головой Пьетро, покачивает ей осуждающе. Пьетро хлопает глазами бестолково, сонно и уясняет просыпающимся, стряхивающим с себя налёт страшного сна разумом, что его не собираются убивать. Воля Эрика больше не принадлежит Апокалипсису. Отец не причинит боль своему сыну. Пока Пьетро размышляет с непривычной заторможенностью, Эрик склоняется ниже. У него тёмные отблески тревоги в глазах, цепочка, свешиваясь с ладони, скользит коротко по шее сына, а рубашка пахнет деревом. И Пьетро, повинуясь ещё не улетучившемуся страху, повинуясь внезапному порыву сонного сознания, хватает одной рукой Эрика за шею, тянет к себе, утыкается носом в жёсткий ворот рубашки. И бормочет: — Папа, пап, — радуясь, что они оба живы, а чёртов синий мудак разнесён на несметное количество крошечных частиц. И больше никогда не появится. Но Эрик отодвигает его осторожно и твёрдо, убирает чужую руку с шеи и садится рядом на диван. — Что? — переспрашивает он со смешком. — Пьетро, это не твой отец. Это я, Эрик. Ты ещё не совсем проснулся, парень. И какая грёбаная ирония судьбы. Пьетро снова закрывает глаза, смыкает веки плотнее и ворчит сердито, торопясь оправдаться, что-то про то, что Эрик, Чарльз, Хэнк как настоящие родители для детей, живущих в особняке, что нельзя так резко вырывать людей из сновидений, и вообще, какого чёрта, Эрик ходит вокруг и тащит чужие цепочки. — Детям снятся страшные сны, — говорит отец коротко, и Пьетро чувствует затылком тепло чужой — родной — руки, покоящейся на диване рядом с его головой. — Тебе тоже, верно? Ты вертелся так, что цепочка обмоталась вокруг шеи. — Это был самый мерзкий и страшный сон из всех, что я когда-либо видел, — ворчит Пьетро уверенно. — Могу поклясться всей коллекцией своих пластинок. А она большая, уж будь уверен! Эрик вздыхает согласно, и медальон Пьетро позванивает в его пальцах: — Чарльз думает, что это Джин. Она использует так много силы в течение дня, что ночью её разум не может успокоиться, и образуется что-то вроде сети, которая втягивает сознания всех в доме и обращает их ночные страхи против них. И это ещё как-то связано с тем, что Чарльз называет Силой Феникса. Они говорят о серьёзных вещах, но Пьетро не может удержаться, тянет руку назад, пихает легонько отца в плечо: — Повезло тебе, чувак, что ты настолько выносливая машина, что даже не нуждаешься во сне по ночам. Эрик фыркает, принимая насмешку, и — что ж — его слова объясняют неожиданный нелепый кошмар Пьетро. В какой-то мере. А значит, у них есть проблемы поважнее, чем думать о собственных тайных опасениях.