Процесс исцеления

Как ни странно, Эрик не использует пресловутую цепочку в качестве оружия, как его равнодушная туманная копия. Он не устраивает и маленький конец света в пределах пустынного озёрного берега, и Пьетро даже становится немного неловко за то, что предполагаемая им реакция отца оказывается лишь никому не нужным сценарием со слишком бурными и слишком глупыми спецэффектами. Эрик реагирует по-другому. И — честное слово — лучше бы он всё крушил. Потому что да, мама, кажется, читала Пьетро нотации о том, что иногда лучше выместить гнев, выбросить его в окружающий мир, чем держать внутри, и делать глаза такими холодными и непроницаемыми. Должно быть, Пьетро способность делать подобное выражение лица во время ссор с семьёй досталась от отца. Потому что именно так выглядит Эрик теперь — когда ему удаётся подавить ошеломление, удаётся спрятать растерянность. У отца ледяной, стальной взгляд, как блестящая металлическая поверхность, не пропускающая солнечный свет, лишь небрежно и презрительно отражающая его. И Пьетро пожимает плечами неловко, и шею всё ещё саднит. Потому что что он ещё может сделать теперь? — Обойдёмся без пылких объятий? — спрашивает он осторожно, с претензией на разрядку обстановки. — Ну, типа знаешь, воссоединение семьи, все дела… Эрик сужает глаза в ответ, и Пьетро не может различить, держит ли отец руки в карманах расслабленно или сжимает в кулаки. Кажется, второй вариант всё же ближе. — Семьи, — повторяет Эрик далёким эхом, и это звучит даже не вопросительно. — Хочешь сказать, что ты — моя семья. Пьетро пытается снова преувеличенно расслабленно пожать плечами, но мышцы сводит словно в судороге, и выходит лишь нервное подёргивание. Хэнк и Курт замирают по обе стороны от товарища крепкими — будто монолитными — истуканами, и Пьетро благодарен им, что ощущает в трудный момент такую нужную поддержку. Дружеские касания придают ему силы. Силы говорить. Жаль только, смысла во фразах не появляется больше и неоткуда взяться на языке нужным словам. Пьетро обычно шустрый не только в движениях, но и в болтовне. Рядом с Эриком эта сила отчего-то не действует. — Знаешь, так бывает, — выпаливает Пьетро, и, правда, ему бы стало намного легче, если бы Эрик приподнял брови удивлённо, показал бы какую-нибудь эмоцию что ли. Доказал, что он живой человек — из плоти и крови, такой же, как его сын. А не холодный истукан. — Так бывает, когда у родителей появляются дети. Они почему-то сразу называются семьёй, и как-то никто особенно не протестует, верно? — Это всё не объясняет, — бормочет Эрик в ответ. Зелёный густой лес за его спиной идёт рябью, колышется медленно и неуверенно, а их собственные колеблющиеся отражения в озёрной глади расплываются медленно, тают, словно на берегу никого нет. — Это не объясняет. Пьетро прерывает его в какой-то боязливой поспешности. Словно отец может уйти, исчезнуть. — Я мог бы обратиться к биологии и анатомии, но, думаю, в этих процессах ты сам спокойно разберёшься. У Эрика вспыхивают глаза, блестят яростно, и Хэнк шепчет предупреждающе: — Пьетро. Характерный хруст песка вокруг них пропадает, сменяется звенящей, закладывающей уши мягкой, ватной тишиной. — Ты не можешь быть моим сыном, — говорит Эрик неверяще, качает головой растерянно, и это больнее, чем удар Апокалипсиса, ломающий кости. Размытые, бутылочно-зелёные силуэты деревьев на заднем плане втягиваются в землю с протяжным тоскливым свистом, и Пьетро сжимает зубы, кусает губы до боли. — У меня никогда не было сына. У меня была только…дочь. Их выкидывает из сознания Джин бесцеремонно, не так мягко, как происходило первое перемещение. Хэнка и Курта отрывает от Пьетро, ощущение их поддерживающих рук пропадает, как пропадает и опора под ногами. Пьетро заваливается на бок неловко, распластывается на земле, как лягушка. Вокруг него крутится, кружится, словно в сумасшедшей карусели, комната Джин. Хэнк — меховой и ворчащий — оказывается справа. Он тоже лежит на полу, стонет сердито, пытается вытащить руку из-под колена ошеломлённого Курта. Голос Чарльза — хриплый и встревоженный — заставляет их вздрогнуть синхронно. Профессор по-прежнему не выпускает ладонь Джин, и взгляд его тёплых ясных глаз расстроенный и растерянный. — Зачем? — говорит Чарльз нежно и печально, говорит с трудом, словно ему сложно собирать мысли в голове. — Зачем вы сделали это, зачем вступили в схватку с Фениксом? Скотт ориентируется быстрее всех, не тратит время на бессмысленное качание головой в попытке привести мысли в порядок, вскакивает — шатаясь, как пьяный, — бросается к кровати Джин, почти падает на одеяло. Он хватает свободную маленькую ладонь Джин в свои — крепкие и бережные — сжимает и бормочет, путаясь в словах так же, как в движениях: — Джин, давай, теперь ты должна прийти в себя. Мы же победили эту тварь, давай же! Пьетро садится на полу с трудом как раз вовремя, чтобы увидеть, как печально Чарльз прикрывает глаза. Джин лежит неподвижно, не откликается на мольбы Скотта, не подаёт признаков жизни. — Не в наших силах одолеть Феникса, Скотт. Он пока не освоился, не свыкся с полученной свободой, и именно поэтому вам удалось вымотать его. Феникс — слишком могущественная сила, и мы выпустили его. Чарльз умолкает, кусает нижнюю губу яростно, словно пытается целенаправленно причинить боль себе. И голос у него совершенно потерянный, шепчущий, почти неслышный: — Я заставил Джин выпустить Феникса. Пьетро с пола не видно лица Скотта, видно только, что руку Джин он не выпускает, сжимает — напротив — крепче, переплетает её тонкие пальцы со своими — почти не подрагивающими. — Вы не виноваты, профессор, — говорит Скотт звенящим голосом, почти яростно. — И заканчивайте нести такую отчаянную чушь, раздражает, серьёзно. Я знаю Джин — и вы знаете — она сильная, она справится. — Она очень сильная, — произносит Курт с благоговением, почти шёпотом, и Скотт бросает на него короткий взгляд со своего места. Прежде, чем снова обратиться поддерживающее пламя своего обеспокоенного взора на спящую — и такую спокойную — Джин. Чарльз смотрит на них благодарно, смотрит грустно и подтверждает эхом: — Она придёт в себя. Ей нужно только накопить силы, отнятые Фениксом. Пьетро пытается подняться, пытается, совершенно забыв о костыле. Приподнимается на руках, падает обратно неповоротливым грузом, тихонько ругается от собственного бессилия. И чувствует на себе пристальный взгляд Чарльза. Чувствует, пока Хэнк осторожно тянет его наверх, чувствует, пока мохнатые лапы бережно ставят его на ноги. Пьетро знает, чем это обернётся. — Ох, — говорит Чарльз, и голос его — оправившийся было, восстановившийся — вновь приглушается нахлынувшей болью. — В этом доме так много тайн. — Одной, кажется, стало меньше, — голос Эрика звучит так, словно его хозяин едва сдерживается, чтобы не огрызнуться, сердито, расстроенно. Леншерр тяжело поднимается с пола — он где-то за спиной Пьетро, отряхивает рубашку неторопливо, и Ртуть сжимается, словно на него собираются напасть сзади. Но новая волна гнева Эрика направляется не на него. — Скажи мне правду, Чарльз. Неужели об этом маленьком секрете знали все, кроме меня. Чарльз не отвечает долго, смотрит печально, мрачно, и в светлых глазах его разливается болезненная темнота. — Я знал, — говорит Чарльз наконец, Эрик втягивает воздух прерывисто, и Ртуть неловко разворачивается в руках Хэнка, подтягивая ногу. Ему — до какого-то мучительного чувства — хочется видеть лицо отца. — Я узнал от Рейвен. — Значит, и она, — бормочет Эрик потерянно. Он не смотрит на Пьетро, отводит взгляд подчёркнуто старательно. — Она тоже. — Хэнк, — говорит Чарльз глухо. — Мойра. Чарльз не называет имена детей — Скотта, Джин, Ороро и Курта — и Пьетро благодарен ему. Эрик и так разворачивается к сыну, смотрит прямо в глаза пылающим яростно взглядом, и юноша — сам поражаясь своему отчаянному безрассудству — подаётся вперёд, подставляет и так горящее лицо под пламя отцовского осуждения. Это хотя бы чувства, не ледяное равнодушие. — Даже Мойра, — Эрик говорит словно режет, и на этот раз разочарование затапливает его взгляд целиком, почти не оставляя места для иных чувств. — Ты не думал о том, что стоит сперва сказать мне? Он не дожидается ответа — и, кажется, не особенно ждёт — прикрывает глаза, смыкает ресницы, будто тяжёлые ставни, словно отгораживаясь, закрываясь от Пьетро. Опускает — будто преград между ними мало — широкую руку на подрагивающие веки. Пьетро видит, различает каждую мелкую мозоль на ладони отца, каждую напрягшуюся вену. Пьетро не знает ничего ни об одном из старых белёсых шрамов на руках Эрика, ни о блеклых полустёршихся цифрах на запястье. Он больше двадцати лет был лишён права знать историю всех этих отметин, знать всю подноготную мира, в котором обитал Эрик. И Пьетро распаляется от обиды на судьбу, от обиды на мать, которая скрывала так долго и нечестно, от обиды на отца, который оказывается вдруг слишком далёк. И слова выходят колючие, грубые. Совсем не те, что хотел сказать Пьетро на самом деле своему папе. — Если бы ты не бросил нас с мамой, — выпаливает Пьетро яростно, и Чарльз, кажется, прикрывает глаза расстроенно, зная его слова наперёд, уже прочитав их в чужой голове. — Тебе не пришлось бы сейчас сетовать на то, что какая-то Мойра знает больше, чем ты, о твоём собственном сыне. Эрик вспыхивает мгновенно, словно заранее разжигал в себе огонь, заранее ждал распаляющих слов. Пронзительным звоном взрываются все металлические предметы в комнате, коридоре, и Хэнк подаётся вперёд встревоженно, дёргает за собой Пьетро: — Эрик! Подвижный хвост Курта ходит ходуном, дёргается непрерывно. Скотт не поднимает глаз от кровати Джин, прижимается лбом к тыльной стороне её ладони и, кажется, не видит ничего, кроме своей подруги. Чарльз молчит, не произносит ни единого успокаивающего слова, даже, когда в коридоре начинают хлопать двери, и обеспокоенные, вновь разбуженные дети гурьбой вываливаются в коридор. Эрик не разносит дом. Он даже не гнёт металлические петли двери. Он только цепляет грубо потерянный костыль Пьетро с пола, вкладывает одним движением руки в ладонь сына и разворачивается к выходу, прямой, строгий, статный. — В таком случае, — говорит он холодно. — Я не горю желанием и дальше узнавать что-то о тебе. Можешь продолжать делиться мыслями с Мойрой. Или Рейвен. Или Хэнком. Как тебе угодно. Дети в коридоре не расступаются и на этот раз. Более того, они заглядывают вопросительно в лицо Эрика, дёргают его за рубашку, спрашивают что-то о Джин. И Пьетро не хочет знать, что отец отвечает, не хочет видеть, как отец отвечает всем этим чужим детям, после того, как оттолкнул своего собственного ребёнка. — Пьетро, — говорит Чарльз устало, и подбадривающий ментальный поток вливается в разум Пьетро, расслабляет напряжённое сознание. И только теперь юноша ощущает колотящую его нервную дрожь, чувствует, как подрагивают губы. Это оказывается сложнее, чем он думал, чертовски сложно. — Пьетро. Он думает вовсе не так, как говорит. *** Не то, чтобы за столом особенно пустеет. Но Ороро сочувственно косится на пустующее место Скотта рядом с ней, на его непривычно аккуратно задвинутый стул, и, кажется, в её стакане с чаем бурлит самая настоящая морская буря. — Мне в кашу не попадает ни один рыжий волос, — говорит она хмурому Пьетро печально, и это острое забавное наблюдение. — А раньше были везде. Дурацкая привычка Джин причёсываться за столом. У неё очень, очень красивые волосы, но когда они оказываются в еде, это раздражает. Но без этого как-то не так. Пьетро кивает согласно, морщится грустно. Прекрасные волосы Джин покоятся тяжёлым, неподвижным медно-рыжим грузом на подушке в её комнате, и Скотт, терпеливо дежурящий возле постели девушки, нежно пропускает отдельные шелковистые пряди сквозь бережные пальцы. Рейвен относит ему тарелку каши, чашку ароматного тёмного кофе, но Пьетро более чем уверен, что Скотт лишь кивает, не глядя, и еда остаётся остывать на тумбочке, терять запах и цвет. Скотт оказывается невероятно верным. За столом пустует ещё одно место, и дети косятся на него с удивлением. Железный Эрик никогда не пропускает завтраки, Железный Эрик обязательно собственноручно заваривает кофе профессору, Железный Эрик с тщательно скрываемой полуулыбкой убеждает детей, что в мире нет ничего полезнее овсяной каши. Для мутантов особенно. Пьетро переживает больше всех, и в животе у него, кажется, появляется крупный, тёмный, ощетинившийся острыми колючками ком. Этот ком не позволяет есть, заставляет пищу застревать в горле. Не позволяет вести привычную утреннюю беседу с Ороро и Куртом — слова задерживаются в лёгких, и выходит лишь что-то вроде потерянных вздохов. — Он ведь не ушёл? — спрашивает Пьетро торопливо, едва дождавшись, пока профессор закончит завтракать, закончит уговаривать маленького Джонни не подпаливать другим детям тосты по причине их якобы недостаточного подрумянивания, закончит неторопливо отдавать Хэнку распоряжения по поводу дневных занятий. — Он ведь не мог уйти, правда? Чарльз смотрит на него с сочувствием, и эта эмоция никогда не бывает обидной в исполнении профессора, даже по отношению к излишне гордому Скотту. — Он не хочет разговаривать со мной, — делится Чарльз расстроенно. И добавляет мягко, когда Пьетро уже разворачивается, ссутулив плечи, чтобы похромать прочь. — Он пытается закрыть свой разум, но, возможно, он откроет тебе дверь в свою комнату. Этот путь гораздо проще, Пьетро. Вам необходимо поговорить. *** Пьетро невероятно громко стучит своим проклятым костылём — гул разносится по всему длинному коридору — поэтому не особенно удивляется, когда дверь в комнату Эрика оказывается закрытой. Закрыта на ключ и, возможно, даже приварена изнутри с помощью какого-нибудь трюка с расплавленным металлом. Пьетро доходит до двери, крутится возле неё, неловко прыгая на здоровой ноге, и уже собирается малодушно повернуть назад. Но почему-то стучит. Стучит костылём, выбивая торопливую дробь, неуместно весёлую, почти торжественную. И не успевает остановиться, когда дверь распахивается. Костыль вырывается у него из рук, устремляется к потолку стрелой, словно отчаянно хочет стать свободным и улететь в небеса быстрокрылой птицей. Костыль не зависит от Пьетро. Пьетро зависит от костыля. Оказавшись без опоры, нацелившись уже на очередной удар в дверь, он теряет равновесие, конечно же, падает с совершенно не мужественным писком, падает вперёд, готовясь встретить носом порог. Но его ловят, ловят слишком торопливо — так, что металлические значки звенят истерично, — ловят уже привычным способом — за весь металл, что есть в костюме. — Ты пытаешься сломать мне дверь, — отмечает Эрик прохладно, и это не то, что Пьетро собирается услышать от отца. — Ну и чем я это заслужил? Пьетро хлопает глазами, но сбиваться с толку и перестраиваться не собирается, поэтому выпаливает быстро то, что волнует его сейчас больше всего: — Ты ведь не уйдёшь? Ты не собираешься уходить из Школы из-за этого? Потому что я, конечно, не особенно привык страдать из-за мук совести, но не очень хотелось бы быть причиной возобновления твоей террористической деятельности, и… Эрик морщится красноречиво, прерывает Пьетро собственным вопросом. Неожиданным и каким-то неважным в свете складывающихся событий: — Муки совести? Не думаю, что тебе известно, что это вообще значит. Пьетро смелеет — и, чёрт возьми, кажется, общение с отцом, с каждым разговором всё больше превращающееся в драму, упорно делает из него что-то вроде робкого подобия Курта, — улыбается шире. Его держат — надёжно и крепко, несмотря на неожиданно открывшуюся правду, несмотря на всё воцарившееся между ними недопонимание. Ему не дадут упасть. — Я что-то слышал о совести, — говорит он весело. Эрик не улыбается, но и особенно злым не выглядит, и это уже успех, кажется. Если не мыслить полутонами. — Но не уверен, что это действительно подходит мне. Эрик мрачнеет, и костыль, повинуясь его движениям, плавно опускается в ладонь Пьетро. Без магнетической хватки Пьетро покачивается, не сразу находит нужную точку опоры. Потому что сразу становится как-то чертовски пусто. И одиноко. — Не подходит, — отзывается Эрик эхом. — Только не тебе. Что ты хотел от меня? Не то чтобы Пьетро знал точно, что обычно хотят от отцов сыновья. Но точно не арктического холода в голосе, в глазах. Точно не порога, безжалостно разделяющего их, родных вообще-то. Точно не мрачного, отстранённого, дежурного вопроса. Эрик ждёт ответа, ждёт, опираясь на косяк устало, и Пьетро перехватывает костыль поудобнее, смотрит исподлобья недовольно. — Ты не был на завтраке, — частит он торопливо. — Тебе принести кофе? Горячую булочку? Там был джем — абрикосовый — и мёд — просто потрясающий. Профессор ничего не говорил тебе про Джин? Скотт до сих пор сидит с ней, не верю, что Чарльз не знает, что с Джин происходит… — Пьетро, — начинает Эрик, и Пьетро не нравится этот предупреждающий жест — поднятая рука, а воздух в лёгких уже заканчивается, попытки отсрочить вопрос выглядят искренне глупыми, разговор с отцом не вяжется. К чёрту. — Ты не уйдёшь? — спрашивает Пьетро сердито. И ждать ответа молча оказывается не в силах, торопится заверить. — Потому что если хочешь, могу уйти я, мне не привыкать. Вернусь в подвал, мама будет рада принять меня обратно, хотя ворчать будет точно. Спросит, что с ногой… — Если я хочу? — переспрашивает Эрик, перебивает на полуслове, смотрит мрачно. — Ты правда полагаешь, что я могу просто собраться, оставить всё, что мне дорого, и уйти неизвестно куда из-за того, что произошло между мной и несмышлёным ребёнком? — А потом перебирает пальцами правой руки и — Пьетро успевает сжаться в ожидании опасности — ловит в кулак что-то маленькое, отливающее серебром, протягивает сыну. — Вот. Маленькая буква М — вся в остроконечных гранях, вся в блеске серебра — переливается металлическими искрами в ладони Пьетро, он смотрит на отца недоверчиво, и тот пожимает плечами немного неловко. — Я обещал тебе сделать эту дребедень. — Ты не обещал, — довольно бормочет Пьетро, торопливо сжимает пальцы в кулак, царапает гранями подвески подушечки пальцев. — Я поставил тебя перед фактом. Эрик не сдерживается, улыбается — самым краешком губ, коротко, мимолётно, — но этого мгновения хватает, чтобы Пьетро решился. Решился и выпалил, словно пробуя на вкус новое слово, ощущая, как стучит его собственный пульс, отзываясь во всём сжатом кулаке, пронизывая серебристую подвеску: — Спасибо, пап. Эрик мрачнеет слишком быстро — Пьетро не успевает сообразить, перестроиться на иной лад. — Я не думаю, что это уместно, — говорит Эрик сквозь зубы. — Я полагаю, что твоя мама ошиблась, назвав меня твоим отцом. У меня никогда не было сына… Пьетро не даёт ему закончить, потому что его вновь обдаёт жгучим холодом, как в самый яростный мороз. Он наступает на отца, смотрит исподлобья сердито и сообщает отчётливо: — Мою маму зовут Магда Максимофф. Ты помнишь её? Судя по выражению лица Эрика — по распахнутым широко глазам, по нервно сжатым губам — он помнит. Хорошо помнит. — Магда? Не может быть… Пьетро фыркает: — Мне лучше знать, чувак. Она не успела сказать тебе обо мне — ты смылся. — Я был тогда в бегах, — отзывается Эрик, и он растерян, и это он сейчас обороняется. — Я не хотел подвергать её опасности. — И меня, — добавляет Пьетро. Это нечестное дополнение, но если отец не хочет признавать сам… — Это очень мило с твоей стороны. Эрик трёт глаза тыльной стороной ладони, и металл в костюме Пьетро дребезжит нервно. И к чёрту, осторожность, — Пьетро делает шаг вперёд. Шаг к отцу. Но Эрик отступает. Отступает опять, сбегая, оставляя Пьетро одного. — Не надо, — говорит отец глухо. — Я не знаю, мой ты сын или нет, но тебе надо держаться от меня подальше. Я совсем не умею беречь то, что становится для меня близким.