Процесс исцеления

Рейвен тоже сердится на Эрика. Должно быть, ей обидно за непривычно молчаливого с недавних пор, то и дело поблескивающего печальными влажными бликами в глазах, за ресницами Чарльза. Потому что с самого момента возвращения Рейвен в дом, где прошло её детство, Чарльз, кажется, надёжно занимает всё доступное место в сердце своей вновь обретённой сестры. Есть ещё, пожалуй, местечко для Шторм, боготворящей Рейвен до невозможности. И конечно, уголок для Хэнка — они думают, что дети не замечают, ха. Эти двое вздыхают слишком грустно, бросают украдкой тоскливые взгляды слишком часто. Они же ведут себя в точности как Скотт и Джин, трогательно влюблённые, трогательно смущающиеся. Как вели себя Скотт и Джин. Когда Скотт не был так угрюмо молчалив, не сверкал такой отчаянной краснотой воспалённых усталых глаз, не игнорировал так упрямо еду и сон. Когда Джин была в сознании. Рейвен определённо сердится на Эрика. Пьетро понимает весь масштаб её праведного, полыхающего ярким пламенем гнева, когда слышит их разговор. Точнее, слышит, как Рейвен ругает Эрика. И — честное слово — этот шпионаж у Пьетро выходит совершенно случайно, без всякого предварительного планирования, как бы ни хотелось прояснить всю сложившуюся ситуацию порой. Он просто развлекается на пару с Куртом, используя силу телепортации последнего. Пьетро отчаянно хочет отвлечься от тревог и сомнений, поселившихся с недавних пор у него в голове, зудящих раздражённо, как стая никогда не засыпающих мух. А Курт — с его открытой чистой душой — просто хочет помочь. И потому они загадывают по очереди самые неожиданные места в особняке и не медля телепортируются туда. Проверяя удивительные способности Курта и собственную выносливость. Они едва не застревают в дымоходе, толкаются отчаянно, хватаются друг за друга в накатывающей холодными волнами панике, чихают от щекочущей в носу сажи. Они падают, задыхаясь собственными беззвучными криками, с площадки недостроенного Хэнком Церебро. И — когда Пьетро кажется, что ему уже, должно быть, не придётся вести долгие изматывающие разговоры с нашедшимся недавно отцом, — Курт всё-таки ориентируется в пространстве. Обвивает друга, как лиана и телепортируется в коридор мгновенно. Они оказываются в грубо сколоченном деревянном ящике, среди книг, бестолково колотят ладонями по пыльным обложкам и едва не оказываются полностью выведенными из строя юным обладателем ящика. Малыша зовут Пётр, и он очень пугается падающих в его вещи чумазых людей. В качестве не слишком приятного бонуса, малыш обладает недюжинной силой и способностью заковывать собственное тело в почти непробиваемую сталь. От металлических кулаков Пьетро и Курт с трудом уворачиваются, а вот от детского испуганного плача спастись удаётся только путём долгого разговора по душам. Они узнают, что малыш уже придумал себе прозвище — Колосс, что он не любит, когда с ним сюсюкаются, и мечтает завести ручного дракона. Или кошку. Как повезёт. Из комнаты малыша Петра они телепортируются на лестничную площадку под самой крышей, и Пьетро обнаруживает с неудовольствием, что кончики его волос увязают в толще стены. Курт охает и извиняется, у него весь нос в саже, и глаза виновато круглые, а Пьетро балансирует на гипсе и давится смехом, несмотря на то, что застрявшие волосы тянут голову назад. А потом они слышат Рейвен. Она шипит, словно разъярённая кошка, где-то внизу, и Пьетро замирает от неожиданности. Курт застывает рядом, становясь сразу серьёзным, прислушиваясь внимательно. — Кто-то провинился, — сообщает Пьетро одними губами со смешком, и Курт, должно быть, обладает действительно интересной способностью мгновенно проникаться сочувствием к чужим неприятностям. У него даже лицо меняется, смягчается как-то — хотя, казалось бы, больше некуда — и большие глаза наполняются состраданием. И тут же Пьетро становится не до смеха. Потому что в ответ на возмущение Рейвен раздаётся хоть и приглушённый, но по-прежнему звеняще стальной голос Эрика. — Не нужно отчитывать меня, — говорит Эрик холодно, и его слова гулко звенят в пустом коридоре. — Занимайся своими делами, Рейвен, наши отношения с Чарльзом касаются только нас двоих. Рейвен фыркает отчётливо, ничуть не впечатлённая явным отстранением Эрика: — Как же. Это мы уже проходили. Вы ничего не можете решить в одиночку, только носы задираете, гордясь своей самостоятельностью. К чему приведёт твоё показное молчание? — Радуйся, — отец повышает голос, и Курт морщится расстроенно. — Что я разговариваю хотя бы с тобой. — Я в восторге, — яд сочится из каждого слова девушки. — И чем же я заслужила такую благосклонность? — Уж точно не тем, — отрезает Эрик, и от дальнейших его слов Пьетро подпрыгивает, забыв про застрявшие в стене волосы, едва не скулит от внезапной боли, и Курт бросается к нему. — Что скрывала от меня новость о том, что у меня, оказывается, объявился сын. Курт улыбается Пьетро сочувственно и, кажется, шепчет что-то подбадривающее. — О, так ты наконец поверил Пьетро. Надо же, я полагала ты более твердолобый. Это была не моя тайна, Эрик. — Это было важно, Рейвен! — голос у Эрика срывается на мгновение, и это мгновение наполняет сердце Пьетро неожиданным теплом. Важно. Отец считает его важным, чёрт возьми. — Это могло всё изменить. — Действительно, — говорит Рейвен едко. — Тогда ты бы потащил мальчика на свою сторону, а? Семейное возмездие, как интересно и трогательно. — О чём ты говоришь, Рейвен? — на этот раз голос Эрика напоминает рычание. — Он ребёнок, ему не место на поле боя! Я не могу поверить, что вы с Чарльзом спокойно притащили его в этот хаос. Пьетро чувствует ободряющее пожатие трёхпалой руки Курта у своего локтя и кивает ему торопливо, не глядя. Он не ребёнок — они ведь Люди Икс теперь, верно, спасители человечества? Это утверждают — гордо, в один голос — и Чарльз, и Рейвен, и Хэнк. Но слова Эрика легко вливаются в образ настоящего отца, который создаёт себе потерянный и вновь найденный сын. — Мы никого не тащили. Ты упускаешь, что Пьетро может решать сам, он уже взрослый. — Не достаточно взрослый, чтобы осознавать всю суть войны. Рейвен вздыхает раздражённо, её голос наполняется льдом, и Пьетро может даже представить, как вспыхивают, должно быть, её яркие янтарные глаза. — Думай как угодно, — говорит девушка холодно. — Но ты не можешь так издеваться над Чарльзом. Ему слишком больно и от того, что приходилось хранить эту тайну от тебя так долго, и от того, что она вышла на свет так несвоевременно и грубо. Рейвен носит дома мягкие тапочки, а не привычные туфли на невероятно высоком и тонком каблуке, поэтому звук её шагов почти неслышен. Но она уходит, закончив разговор, и, наверное, пора сматываться тоже, поэтому Пьетро говорит едва слышным шёпотом, подзывая Курта: — Вытаскивай меня отсюда. Курт берёт его под локоть сосредоточенно, но Эрик внизу вновь подаёт голос, и на этот раз ни в одной ноте не скользит нарочитая злость, только тоскливая отстранённость, словно он обращается не к Рейвен: — Ведь он мог погибнуть там. Пьетро хмыкает облегчённо. Конечно, как бы не вёл себя Эрик по отношению к Чарльзу, и ежу понятно, как он на самом деле стремится защитить, уберечь старого друга. А значит, они помирятся. И Чарльз перестанет смотреть так виновато и печально огромными глазами. И Пьетро перестанет мучить совесть. Рейвен молчит мгновение — и Пьетро даже кажется, что она уже ушла, а Эрик — вероятно, отчаявшись, — разговаривает с пустотой, — а потом отзывается строго и прохладно: — Мог. И — серьёзно — Пьетро ожидал чего угодно. — Ты спасла его, — говорит отец неожиданно. И это не совсем верно, ведь это он, Эрик, первым сделал шаг к вызволению Чарльза, первым преградил дорогу Апокалипсису. А потом в игру вступила Джин с её неподражаемыми силами… — Ты спасла моего сына. Пьетро захлёбывается собственным дыханием, задыхается на вдохе. И выточенная из металла серебристая буква «М» жжёт кожу под футболкой раскалённым прикосновением. — Спасибо, — говорит Эрик глухо. И не добавляет ни слова больше, хотя Пьетро тянется вперёд, насколько позволяют костыль, гипс и волосы, увязшие в стене, тянется, готовясь слушать дальше жадно. Рейвен вновь хмыкает, но смягчается наконец: — Не благодари меня. Я хочу спасать, а не уничтожать, — а потом говорит неожиданно. — Курт. Я слышу, как ты стучишь хвостом. Курт поспешно хватает хвост в синие ладони, смотрит на Пьетро виновато. Рейвен уходит с тихим смешком, удаляется по коридору, а Эрик возникает на нижней ступени лестницы, с поджатыми строго губами и недовольным взглядом. И смотрит, минуя Курта, прямо в лицо Пьетро. — У меня волосы застряли, — бормочет тот, вздёргивая подбородок. Чёрт, неужели они не могли быть более незаметными. — Я вытащу их, мы свалим и забудем всё, что слышали. Ну, типа знаешь, короткая детская память, всё такое. Ещё чего, запоминать всякие сопливые излияния. Сердитое выражение на лице Эрика сменяется уже привычной смесью удивления и позабавленности. — Где застряли? — спрашивает он, благородно игнорируя фразу про сопливые излияния. — В стене, — отзывается Пьетро, готовясь мужественно переносить насмешки, и Эрик действительно не выглядит особенно обеспокоенным, хотя и не смеётся, не улыбается даже. Только подходит, наклоняет голову Пьетро вниз бесцеремонно и хмыкает над его затылком. — Неудачная телепортация. — Великолепно, — говорит отец насмешливо. Его широкие ладони кисло и солёно пахнут металлом, и, значит, он снова занимался чем-то нудным и долгим, холодным и металлическим. — Ты в полном восторге? — интересуется Пьетро весело. — В совершеннейшем, — подтверждает Эрик серьёзно. — Как-нибудь научи меня. А теперь к делу. Курт, ты сможешь перенести его так, чтобы парень не лишился шевелюры? Курт радостно пожимает плечами, и хвост его изгибается причудливым зигзагом за спиной: — Легко, мистер Леншерр! — Тебе повезло, Пьетро, — замечает отец, усмехаясь. И хотя дальнейшие слова он адресует Курту, его тяжёлая рука по-прежнему за затылке сына, среди спутанных волос. — Подбросишь заодно меня к моей комнате, Курт? — Обленился? — интересуется Пьетро насмешливо, и его чуть треплют по загривку, одобрительно и легко. — Иногда можно, — отзывается Эрик, а потом Курт хватает их обоих за локти и переносит вмиг — в ударившем по ушам хлопке и облаке взметнувшейся пыли — к комнате Эрика, в светлый коридор, людный, с озорным перемигиванием ламп на стенах. —…Чёрт, отвык от таких скачков. Пьетро ощупывает торопливо волосы, убеждается в их целостности, и Эрик выпутывает неловко руку из его вихров. Спутанные пряди цепляются за слишком торопливые пальцы, и Эрик бросает на Пьетро короткий трудноопределимый взгляд, прячет ладонь в карман брюк. — Спасибо, что подбросили, — говорит он коротко. — Не застревайте больше в стенах. Никогда не видел ничего нелепее, Пьетро. Курт кивает серьёзно и довольно, явно собираясь добросовестно выполнить наказ, но Пьетро — пропуская мимо ушей насмешку — поворачивается к двери комнаты вслед за Эриком, встаёт в проёме так торопливо, как позволяет костыль. — Хэнк снимает мне гипс завтра, — говорит он торопливо. — Я бы стащил сегодня — днём позже, днём раньше, какая разница? — да мохнатый учует и задаст мне трёпку. Эрик хмурится, и Курта позади них нагоняет Шторм, ловит в торопливые, отдающие свежим ароматом озона объятия, тянет за собой. — Никакого «я бы стащил сегодня», — чеканит Эрик, и у него в голосе эти раздражающие приказные нотки. Как у матери, когда она пытается удержать Пьетро от очередного сумасшедшего поступка. — Хэнк сказал ждать до завтра, значит, жди. Никаких фокусов, Пьетро. Быть может, тон Эрика раздражает Пьетро. Или же воспоминание о матери. Но он мгновенно взвивается возмущённо, опускает на пол костыль со стуком. — Какое тебе дело? — интересуется он ядовито. — Захотелось вдруг побыть отцом? Я большеват для этой фигни. И вновь эти глупые, ненужные едкость, резкость. Их не должно быть в разговоре. Их не должно быть в списке того, что Пьетро хотел бы сказать отцу. Но он не может сдержаться, не может противиться захлёстывающей душу обиде. Уже который раз. Эрик смотрит на него мгновение, смотрит тоскливо, хмуро и как-то сквозь, словно пребывает мыслями не здесь, не с Пьетро, а где-то далеко. Быть может, в другом месте. В другом времени. — Тебе…надо помириться с Профом, — бормочет Пьетро жалко. Он сдувается слишком быстро и нелепо, как воздушный шарик. — Он не виноват, правда… Никто не виноват в том, что Пьетро так долго и отчаянно боится сказать правду. Эрик переводит на него всё тот же хмурый взгляд, смотрит на выскочившую из-под футболки подвеску в виде буквы «М», и она шевелится вяло на груди Пьетро, ощущая магнетические волны. — Помирюсь, — соглашается он вдруг, без выражения. И Пьетро — ободрённый — спешит протиснуться мимо отца в комнату. Эрик перехватывает его за локоть: — Пьетро. — Я помню, — бормочет тот сердито — рука словно в железных тисках. — Мы не родня, нам лучше держаться подальше друг от друга, всё такое. Но чёрт, тебе самому-то не кажется, что ты преувеличиваешь? Небо чистое, Апокалипсис развалился на части, войны нет. — Я не говорил, что мы не родня, — возражает Эрик со вздохом. — Я сказал, что я не знаю. — А потом сдаётся, добавляет отстранённо, словно сам не уверен в собственных словах. — Хочешь посмотреть, над чем я работаю? — Ты работаешь? — переспрашивает Пьетро, беспомощный после внезапной и совершенно не нужной вспышки бесполезного гнева, вытягивает шею. Весь пол в комнате Эрика завален тонкими листами металла, и привычный кислый запах наполняет воздух по всему периметру. — Я хочу. Хочу посмотреть. Эрик отодвигается молча, позволяя ему пройти. Кто знает, может быть, он разрешит Пьетро сотворить с одним из металлических листов что-нибудь забавное и бестолковое. Это вроде входит в придуманный Пьетро образ настоящего отца.