***
Хэнк не позволяет им гурьбой ввалиться в лабораторию. Ну как не позволяет. Пытается не позволить по мере возможности. Вздыхает сердито, ворчит – и это больше похоже на дурацкий медвежий рык, Пьетро считает своим долгом сообщить об этом синему немедленно. В процессе улепетывания от мохнатых лап по всей лаборатории. – На рык старого объевшегося медведя, - добавляет он, пока Хэнк взмахивает лапами бессильно – рукава белого халата натягиваются на мохнатых запястьях так сильно, что в ткани образуются мелкие прорехи и всклокоченная синяя шерсть торчит нелепо и устало. – Я хочу – могу – помочь. Пьетро совсем не уверен в том, что может помочь. Хоть кому-то. Кому он вообще помогал в последнее время? Просто не хочет уходить. Он и так слишком долго был слишком далеко от всего, в чем ему полагалось участвовать. – Пьетро, – говорит Хэнк нервно, устало, и что-то в звучании его голоса даже вызывает в Пьетро чувство вины. Достаточно слабое, чтобы не суметь заглушить его за секунду. Окей, хорошо, может, за две. Слишком долго, верно? – Пьетро. Мне действительно будет легче разобраться со всем, если ты постараешься не мельтешить. Пьетро вскидывает руки вверх открытыми ладонями в обезоруживающем жесте: – Мельтешить? Я даже не знаю значение этого слова, приятель! Ты его выдумал, да? Хорошо, кажется, он тоже нервничает. Должно быть, это чертовски заразная штука. - Пьетро, пожалуйста. Это срабатывает. Пьетро замирает, прислоняется к белой стене, чувствуя затылком ее разъедающий холод. В кармане у него раздражающе и, кажется, неуместно громко, хрустят черенки от съеденных во время сбора урожая яблок. Последний сохранившийся отголосок беспечного утра. Джин тоже остается. Ее никто и не пытается выставить за дверь. Ей позволяют проскользнуть тоненькой рыжей тенью мимо сердитого, озабоченно хмурящегося Хэнка, мимо всех его бесчисленных тускловато-прозрачных, позванивающих встревоженно склянок и пробирок, по пути легко и успокаивающе коснуться напряженной руки Пьетро ладонью. Позволяют встать рядом с профессором и Эриком на одной линии, склониться к постели, вокруг которой в один тугой вихрь закручиваются запахи крови, железа, разочарования. Но никак не надежды. Хэнк бесцеремонно распихивает их всех, ворча, всех, кроме Чарльза – того обходит бережно, не задевает ни одной шерстинкой подлокотники кресла. Запускает руку со шприцем под сломанные перья, чертыхается бесконечно, и Ангел едва слышно стонет этим своим слабым мяукающим звуком в унисон. – Будет мало, - бормочет Хэнк сам себе, бросаясь обратно к столу, сшибает микроскоп локтем, проливает что-то зеленое, слабо и едко полыхнувшее. Пьетро успевает кинуться вперед, подхватить в полете хотя бы микроскоп – хоть чем-то он здесь полезен. Хэнк даже не оборачивается. Чарльз и Джин сосредоточены совершенно одинаково, словно повторяющие друг друга зеркальные отражения. Воздух между ними потрескивает, рябит, искажается. Глаза у обоих пустые и пугающе светлые, пугающие чистые, губы напряжены. Они забирают боль из слабо ворочающегося тела на кровати, словно вытягивают осколки из глубокого пореза, медленно, тяжело, но решительно. И это тянется, кажется, вечность. Пьетро успевает сбегать за чистой водой для Хэнка, за новыми полотенцами, за бинтами, за хмурящейся, словно не понимающей до конца, сердится она или встревожена, Рейвен, за обедом для голодных, столпившихся под дверью детей – ладно, обедом сильно сказано, он просто утащил на всех пиццы из ближайшей пиццерии – за черт знает чем еще. Он бы с радостью сгонял за опускающимся за размытый, потерявший в сумраке все краски горизонт солнцем, ухватил бы светило за обжигающий край, притащил обратно, но это больше похоже на работу для какого-то совершенно другого супергероя. Точно не для него.***
В просторной лаборатории Хэнка зажжена каждая лампа, каждая горит ярким – чересчур ярким – почти обжигающим светом, обдавая маслянистым блеском все трещины и сломы на тяжелых крыльях Ангела, болезненно белым очерчивая сосредоточенный профиль Чарльза и скулы Джин. Эрик, кажется, так и не двигается с места за все эти часы. Он замирает мрачно, настороженно, словно впаянное в стену изваяние, и истолковать эмоции, замершие на его лице, в сдвинутых бровях, в сжатых губах, так же сложно, как оттащить тревожащегося за состояние его ненаглядной Джин Скотта от двери лаборатории. С последним, Пьетро, кстати, так и не справляется, не действуют даже требование немедленно прекратить облизывать дверную ручку и последующий телепорт упрямца вместе с Куртом в запертую комнату. Скотт все равно сбегает, даже пытается лезть в драку – фигня, Пьетро все равно быстрее. Саммерс так и остается стоять под дверью, отстукивать мрачно какой-то ужасно фальшивый ритм босыми пальцами ног по полу. Ждет свою Джин. Эрик торчит на своем посту с точно таким же мрачным, как у Скотта лицом, только изредка – иногда по рыку Хэнка, иногда, не дожидаясь его, вероятно, по мысленной просьбе Чарльза – ведет рукой, перебирает пальцами, приподнимая металлические перья в нужных местах. Пьетро притаскивает и отцу стакан воды – хотя его, конечно, конечно же, никто не просит – тыкает в бок полунервно и, дождавшись, привычно мрачного, вопросительного взгляда, немного успокаивается. По крайней мере, его не игнорируют снова. И – эй – это было бы слегка обидно. – У тебя такой вид, будто ты хочешь сказать, что мы совершаем ошибку? – шепчет он торопливо, стараясь занять тишину хоть чем-то. – Ну типа, мы ведь жизнь спасаем, нет? Я знаю, он вроде как наш враг, но мы же спасаем, а не уничтожаем… Эрик поднимает брови, и Пьетро пытается найти хоть намек на бледную усмешку за этим странным выражением, которое никак не может истолковать. Эрик поднимает брови и молчит. Джин у кровати расслабляется наконец, нашаривает стул тонкими руками за спиной слепо, устало. Хэнк замирает у своего стола, озабоченно споря с самим собой вполголоса. Чарльз остается таким же собранным, сжимает и разжимает ритмично узкие пальцы покоящихся на неподвижных коленях рук. Сощуренный взгляд Эрика замирает на этих руках, словно припаянный, смягчается какая-то стальная морщинка между бровями, расслабляются губы. Стакан из рук сына он все еще, конечно, не принимает, будто Пьетро сомневался. – Спасаем, – повторяет Эрик эхом. – Среди тех, кого хотят спасти, существуют и те, кто не умеет быть спасенными. Чарльз встряхивается тяжело, словно только что вынырнул из-под проливного дождя, поднимает на старого друга глаза, хмурясь печально, ловит окончание мрачной фразы, и глаза у него темные, словно ночное бурное море. Пьетро отступает на шаг вместе со своим дурацким стаканом, стремясь не оказаться в перекрестье их взглядов, больше напоминающем безмолвную борьбу сейчас, давний, не прекращающийся спор о том, о чем он может лишь догадываться. И голос Чарльза, обычно мягкий, звучит с неожиданной суровой уверенностью: – Это не значит, что не стоит спасать тех, кто категорически не желает, чтобы их спасали.* Никто не должен остаться один, Эрик. Хэнк настороженно – это выглядит привычным, давно отработанным жестом – поднимает голову от своих пробирок и спутанных клубков бинтов, среди которых он внезапно выглядит как пушистый заигравшийся котенок, хоть и огромный, и синий, за мгновение до того, как Эрик выпрямляется: – Мы оставили его на поле боя, Чарльз. Раненого, истекающего кровью. Мы уже тогда решили не спасать его. Покажи мне, где здесь место твоим речам о благородстве. У Чарльза поникают уголки губ расстроенно и устало, опускаются так низко, будто он даже под дулом пистолета не намерен больше улыбаться: – Мы не бросили его. Я искал искры чужих разумов после боя, искал, Эрик. И не нашел ничего. Там оставались только мы. Эрик морщится, но не возражает, пока Хэнк встревает торопливо и глухо: – Должно быть, Псайлок уже унесла его. Ангел тихо стонет с кровати, словно соглашаясь, шевелится, и его крылья скрипят тоскливо, будто каждое перо плачет и хочет жить. Пьетро морщится, который раз за день испытывая это странное, не слишком желанное чувство жалости. Собственные слова про спасение врага эхом звучат у него в голове. Джин не оборачивается со своего стула, держится за голову так крепко, словно боится, что если отпустит виски хоть на мгновение, те не выдержат, расколются. Пьетро ставит стакан на стол между Эриком и Хэнком – такой себе барьер, если на нервах вдруг полезут в драку, но все же – пробирается ближе к Джин, обнимает ее за плечи подбадривающе. За напряженные, словно высеченные из камня, плечи. И чуть не выпускает, чуть не отскакивает от неприятного ощущения. Оно краткое, мимолетное, наверное, лишь показалось, почудилось. Почудилось, что в голову – словно пинцет в рану – запустили ментальное щупальце, острое, прощупывающее мысли, чувства. Запустили, расталкивая кости черепа, пошарили бесцеремонно и резко, безболезненно вынули обратно. Пьетро настораживается, собирается весь в один плотный комок подозрения. Но Джин – их Джин – уставшая – даже яркие волосы, кажется, поникли – сжавшаяся в комок Джин вовсе не кажется опасной. – Должно быть, показалось, – шепчет он сам себе, убеждает сам себя, пока подруга расслабляется под его руками, вздыхает глубоко и, запрокинув голову, улыбается тускло. За их плечами Чарльз просит – просит не как обычно, со спокойной убедительностью телепата, не давая повода усомниться в своих словах, – просит неуверенно, давая шанс отступить: – Эрик, его крылья… Эрик не дает другу договорить. Вздыхает глубоко, шагает вперед, сжимая коротко плечо Чарльза ободряющим жестом, и легко опускается перед кроватью со свернувшимся на ней Ангелом – причудливым сплетением боли, пропитанных кровью бинтов, вызванного препаратами и телепатией болезненного сна и металла. – Хорошо, - говорит Эрик – вряд ли им, скорее себе, себе и Чарльзу, разминает пальцы с хрустом, сосредотачивается, пока профессор, отзеркаливая недавний – очень личный и теплый – жест старого друга, кладет ладонь тому на плечо. – Я могу здесь помочь, Чарльз. * «Счастливчик Джим» - Кингсли Эмис, 1954 г.