Смоляно-черный

— Нет, они не плохие. — А Мингю говорит, что плохие, — настаивает Чонгук и крутится вокруг корзины. — Папа, можно ещё? Отец остругивает ещё один корешок сладкого лакричника, очищая его от кожицы, и вручает Чонгуку. Чонгук тут же сует его в рот и носится вокруг корзины с утроенным энтузиазмом. — Некоторые — может и да, — кивает отец. — Но нельзя судить всех по одному. — Это как? — Вот скажи, дедушка Сон, который своих собак палками гоняет — он хороший? Чонгук решительно мотает головой. Старикан гонял палкой не только собак, но и всех соседских детишек, которые подходили к его дому слишком близко. — А бабуля Ынкён? Она хороший человек? — Самый лучший! Отец улыбается. — Вот так и с дроздами. Некоторые из них плохие, а некоторые — хорошие. — А Мингю говорит, что они людей убивают. — Не они так решают. Им приказывают. Чонгук молчит, разжёвывая корешок и наблюдая за тем, как отец отделяет соцветия календулы от стебельков. — А Хансоль? Он хороший дрозд или плохой? Папа улыбается. — А ты сам как думаешь? Чонгук опять замолкает, не зная, что на это сказать, но в конце концов вспоминает, как Хансоль катал его на своих крыльях, невысоко поднимая его над землёй. Чонгук с друзьями это просто обожали. — Он тоже хороший. — Ну вот. Чонгук опять убегает на улицу, потому что Мингю и Югём позвали поиграть на мечах. Отец, когда он возвращается, весь извалянный в пыли и с ссадиной на скуле, только смотрит на него неодобрительно. — Иди умойся. И руки хорошенько вымой, иначе за стол не пущу. Чонгук дуется. Больно ему надо руки мыть — он столько раз ел грязными руками ежевику прямо с кустов, и что теперь? Умер что ли? Отца он всё же слушается — наскоро умывается чистой колодезной водой и несётся к столу. На ужин — дичь с травами, и Чонгук опустошает тарелку быстрее, чем отец успевает достать ложку. От игр с мальчишками всегда аппетит нагуливался просто зверский. — Пап, кстати, а что с бабулей Ынкён? Где она? Отец мешает подливку в тарелке ложкой. — Далеко отсюда. Не знаю точно где, но это даже к лучшему. Никто не должен об этом знать. — Это потому что Хансоль дрозд, да? — Именно. — А как они познакомились? Чонгук привык к тому, что на лице отца почти всегда стоит одно выражение — мягкое, спокойное, с блеском мудрости в глазах, и его всегда пугало, если это выражение менялось. Обычно это случалось, когда происходило что-нибудь страшное, или из ряда вон выходящее, или когда Чонгук выводил его из себя… Теперь в его глазах застывает что-то странное. Чонгук узнает этому название много лет спустя — «сентиментальность». — Это было ещё до того, как я родился. — И я? — Ты тем более, Чонгуки. Тогда шла война, а бабуля Ынкён была одной из добровольцев, что помогали раненым воинам. Она была лекарем, прямо как я и как твоя мама. Обычно лекарей на поле боя не трогают, но воины из соседнего королевства… они были из тех, кого смело можно назвать плохими людьми. Они убивали не потому что им сказали, а потому что им самим хотелось. — Они убили бабулю Ынкён? — ахает Чонгук в ужасе. — Нет, это… это немного не так работает. Но они хотели. А тогда чёрные дрозды были основной атакующей силой, один из них остановил этих солдат, но… Аистов тогда ещё не было. Не вывели. Чёрные дрозды не помогают людям, ты же знаешь, а Хансоль помог. Чонгук прижимает руку к груди. — И они влюбились друг в друга? Отец улыбается. — Не сразу. Хансоль нашёл её после войны, чтобы убедиться, что всё хорошо, и… А потом решил остаться. — Так можно? — Нельзя, вот поэтому они и сбежали. Но я думаю, они там счастливы. Чонгуку было тринадцать, когда умер отец. Матери он никогда не видел — умерла при родах, так что он остался совершенно один. Тогда он только и надеялся на то, что издалека внезапно заявятся бабуля Ынкён и Хансоль и заберут его с собой, чтобы он был счастлив вместе с ними. Чуда не случилось — Чонгуку пришлось ускоренно взрослеть. Теперь он не мог гонять на улице целыми днями со своими друзьями — чтобы не умереть от голода, ему приходилось помогать пекарю, а попутно выучиваться врачевательству по запискам, что оставил ему отец. Все эти годы он вспоминал историю о бабуле Ынкён и о Хансоле, чёрном дрозде с мягким сердцем, что спас её на войне, а ещё нянчил Чонгука на своих крыльях, когда тот был совсем маленьким. Но гораздо больше того ему в память врезались два грубых продольных шрама, которые он увидел на спине своего отца, когда обмывал того перед похоронами.

***

Тэхён просыпается посреди ночи в холодном поту, вскрикивает и барахтается, запутавшись в простынях. Чонгук подскакивает с постели, немедленно к нему подбегает и встряхивает за плечи, удостаиваясь удара крылом в качестве благодарности. Он не удерживается на ногах и чуть не влетает затылком в стол. Наверное, от грохота его тела о деревянные половицы Тэхён просыпается окончательно — садится на кровати и смотрит на него поблескивающими в темноте глазами. — Чонгук? Все в порядке? — Конечно, — глухо стонет Чонгук с пола. — Ты прекратишь бить меня крыльями? Я мог и помереть. Тэхён глухо ойкает. — Прости. Я… мне, кажется, просто кошмар приснился. — Про что? Тот только отмахивается. — Не суть. — Ладно, — хмурится Чонгук, поднимаясь с пола и потирая ушибленный затылок. — Нормально себя чувствуешь? Принести ещё воды? — Нет, только… ещё одно одеяло можно? — Нельзя, — отрезает Чонгук, и Тэхён тут же обиженно замолкает. — У тебя жар. Под одеялами только хуже станет. Чонгук выходит, чтобы все же принести ему немного воды, но когда возвращается в дом, Тэхён уже спит. Всю ночь ему снится что-то, что заставляет его беспокоиться.

***

Тэхён ещё спит, когда Чонгук уходит на рассвете, чтобы встретиться с аистом. Тот, нужно отдать ему должное, не опаздывает — прилетает даже раньше, чтобы вручить ему полную корзину тысячелистника. Говорит: засуши, но не на солнце, Чонгук благодарит его, наверное, раз двадцать, пока тот не хлопает его по плечу, советует быть осторожнее и улетает. Тэхён просыпается, когда он уже приходит и перемалывает цветки ромашки вместе с тысячелистником в ступке. Он вскакивает, на автомате тянется к поясу, ещё не проснувшись толком, но Чонгук его осаждает. — Ножны с клинком я снял. Мало ли что тебе в бреду привидится. Тот молчит. Смотрит на него исподлобья. — Взял мой клинок без разрешения? — Расслабься, — закатывает Чонгук глаза и продолжает методично орудовать ступкой. — Я положил его под кровать. Если я тебя так напрягаю, можешь достать их и повесить обратно на пояс. Тэхён всё ещё смотрит на него с подозрением, но за ножнами не тянется. Чонгук меняет ему повязки, на этот раз обрабатывая раны соком свежих трав, помогает ему умыться и приносит завтрак из простой булки хлеба, свежих слив из сада и отвара коры ивы. Тэхён морщится, но всё же выпивает всё до последней капли. Он всё ещё слаб, и у него до сих пор жар, но раненое крыло уже не гноится так сильно, а его больше не колотит ознобом. По крайней мере, сил у него хватает хотя бы на то, чтобы смотреть, как Чонгук раскладывает тысячелистник на полу и связывает его в пучки, чтобы повесить под потолок. — Зачем он нужен? — М? — переспрашивает Чонгук, оборачиваясь. — Тысячелистник? Тэхён смотрит на него с кровати, щека прижата к подушке, глаза полуприкрыты. — Ага. — Это трава с очень сильными лечебными свойствами, — объясняет тот, как когда-то объяснял ему отец. — В наших краях почти не растёт, а жаль. — М-м… Это тебе аист принёс? — Именно. Пролетел весь путь от замка только чтобы принести мне корзину этой травы… Не знаю, что ты там думаешь насчет остальных аистов, но этот — хороший парень. Тэхён молчит так долго, что Чонгук поворачивается, чтобы посмотреть на него — у того сморщен нос, словно он только что выпил настойку из самой горькой полыни. — Ну-ну. — Почему ты их так не любишь? От такого простого вопроса тот надолго замолкает, хмурясь, а потом отворачивается к стене и ворчит: — Просто не люблю и всё.

***

Дни тянутся густым сиропом, полные привычного запаха трав, опасливых взглядов от односельчан и валяющихся по всему дому перьев. Чонгук привыкает ко всему — не так это и страшно, если учесть, что Тэхён крепнет и вполне уже может встать на ноги. Летать он, ясное дело, не может — говорит, что крыло болит нестерпимо. Зато он ходит за Чонгуком всюду, сложив крылья за спиной — по дому, по дворику и до опушки леса, где он собирал травы. Раз уж он более менее дееспособен, Чонгук находит ему домашнюю работу по мелочи — принести воды, вымести сор из дома (по большей части это были его собственные перья), помочь Чонгуку с ужином. От Чонгука он не отходил — опасно было, наверное. Чонгук колет дрова во дворе, пока Тэхён сидит на земле поодаль и подает ему поленья. Чёрные крылья сложены за спиной и слегка подрагивают с каждым ударом топора, а сам он с любопытством смотрит на то, как Чонгук кидает расколотые поленья в горку. Нет бы помочь… За оградой скопились детишки из соседней семьи — смотрят на обоих настороженно, будто готовые в любой момент убежать. Для них сидящий во дворе Чонгука чёрный дрозд будто интереснее бродячего цирка, что посещал деревню каждый год… Чонгук кидает на них короткий взгляд, пока утирает лоб от пота, и Тэхён следит за направлением его взгляда. Он просто смотрит на детей, но этого хватает для того, чтобы те тут же повскакивали со своих мест и бросились врассыпную. — Почему они меня так боятся? — ворчит Тэхён, подавая ему очередное полено. — Думают, я сорвусь с места и всех их съем? Чонгук пожимает плечами. — Ты знал, что непослушных детей пугают тем, что придет чёрный дрозд и утащит их с собой? Я даже песенку такую слышал… Тэхён громко фыркает. — Ну отлично.

***

— Все думают, что они герои. Но они просто добросовестно выполняют свою работу — то, для чего они и были рождены. Мы тоже, несмотря на то, что наше дело гораздо более сложное и неприятное. Чонгук застывает с поднесенной ко рту ложкой и поднимает на него взгляд. — Прошу прощения? — Ты спрашивал меня, за что я не люблю аистов. Я тебе ответил. Чонгук опускает полную ложку похлебки обратно в тарелку. — Но в этом же не они виноваты. Виноваты люди, что построили вокруг них такую репутацию. — Тем более! — Ох, так вот в чём дело, — усмехается Чонгук. — Тебе тоже хочется нравиться людям, да? Хочется, чтобы твои труды ценили по достоинству? Щёки Тэхёна покрываются едва заметным румянцем, а сам он поднимается из-за стола и шипит: — Когда ты заснёшь, я тебя задушу. Даже жалеть не буду.

***

Тэхён уже привыкает, что Чонгук может оставить его одного дома, а Чонгук в свою очередь может ему довериться. Он продолжает отлучаться так же часто, как делал это раньше — посетить дома с больными, сходить в пекарню или на рынок, чтобы запастись едой. На этот раз он уходит рано с утра, когда Тэхён ещё спит. Оружейник, Ким Донсон, как Чонгук и ожидал, тоже ранняя пташка — он как раз стругает что-то во дворике, окруженный древесными щепками, и приветственно вскидывает руку в перчатке при виде Чонгука. — Доброе утро, Чонгук-а! — улыбается он. — Тебя что сюда привело? — Осмотреть вашу ногу, — отмахивается Чонгук. — Не болит, когда погода меняется? — Нет, — мотает головой Донсон, возвращаясь к своему делу. — Не особенно. Зайдёшь в дом, пока я закончу с топорищем? Чонгуку это только на руку — он кивает и поднимается в дом, где пахнет железом и, кажется, немного кровью. Когда Донсон поднимается в дом, Чонгук стоит к нему спиной у раскрытого сундука. Сундук полон стрел с одинаковым оперением — смоляно-чёрным, гладким и слабо блестящим под светом. Чонгук берёт одну в руки, крутит её в пальцах, с любопытством рассматривая наконечник, и показывает её застывшему Донсону. — Красивая. Где берёте перья? — Покупаю, — отвечает тот твердо. — Правда? Похожи на дроздовые… дорогие, наверное. О! — он тянется за стрелой, мелькнувшей светлым оперением на самом дне сундука. — А это? Совсем как аистовые. — Мальчик, — говорит Донсон смертельно серьёзно. — Положи мои стрелы на место и закрой сундук. Это не твоё дело. Чонгук усмехается, а потом запускает руку в сумку и достает оттуда сломанную стрелу: наконечник всё ещё в запекшейся крови, оперение точь-в-точь как у стрел, которыми полон сундук. — Вот это я вытащил из крыла дрозда, которого нашёл подбитым у леса. Знакомая работа? А теперь перестаньте оправдываться и послушайте меня. Вы превосходный лучник и я это знаю, но этого дрозда вы не убили — промахнулись, наверное. Что помешало добить его? Дети, которые играли на опушке? Хорошо, допустим. Сколько дроздов вы убили и ощипали на свои чёртовы стрелы? — Какая разница, — рычит Донсон. — Они убийцы и заслуживают этого. — А аисты? Они тоже заслуживают? Погодите, я понял. Вас ведь в лесу нашли со сломанной ногой? Вы это к себе так аиста приманивали? У Донсона кровь отливает от лица, а глаза сощуриваются с такой злостью, что Чонгуку становится не по себе. Всё же, угрожать оружейнику в доме, полном его собственного оружия… Тем не менее, он продолжает: — Я знаю, что за убийство дрозда грозит казнь. А за убийство аиста? Вы же знаете, как над ними трясётся королевский двор… — Чего ты от меня хочешь? Чонгук усмехается. Он всё ещё сохраняет ледяное спокойствие. — Взглянуть вам в глаза, раз вы убиваете невинных существ только ради перьев, стрелы с которыми, наверное, стоят целое состояние. Он закрывает сундук, бросает сломанную стрелу оружейнику на стол и собирается уйти, проходя мимо него к выходу. — Чёрный дрозд убил мою жену, — говорит Донсон тихо. Чонгук не оборачивается. — Мне жаль.

***

— А вот это? — Это лютик, — объясняет Чонгук терпеливо. — И это обычный сорняк, я такие не собираю. Тэхён крутит желтый цветок в пальцах, рассматривая аккуратные лепестки. — Жалко. Он красивый. Стоит мягкий солнечный полдень, напоенный запахом полевых трав и стрекотом насекомых, доносящимся от озера. Чонгук осторожно срезает зрелые побеги горицвета и складывает их в корзину, пока Тэхён сидит рядом в траве и частично ему помогает. Частично — потому что он то и дело срывает всякие сорняки вроде пырея или пальчатника и спрашивает Чонгука, что это за травы такие. Он выглядит, как щурящаяся на солнце чернильная клякса: раскинувшиеся по траве крылья слабо блестят перьями под солнцем. — А это? — Клевер. Скоро можно будет собрать его и засушить, пекарь обычно листья в муку добавляет… Пока что он мне тоже не нужен. — А-а… Жалко. Он тоже красивый. Чонгук закатывает глаза, поднимается и подсаживается к нему ближе, прихватив нож. — Видишь? — спрашивает он, найдя крепкий стебель лакричника. — Это лакричник, ещё солодкой называют. Тэхён с любопытством наблюдает за тем, как Чонгук подкапывает ножом землю вокруг и с усилием вытягивает корень. — И что? Он тебе нужен? Хочешь, чтобы я собрал его? Чонгук качает головой, обрезает стебель и очищает корешок от кожуры, протягивая его Тэхёну. — Попробуй, — говорит он, и Тэхён принимает корень из его рук с подозрением. — Ну же, просто попробуй. Тот с неуверенностью сжимает корешок зубами, а потом ахает, поднимая на Чонгука глаза. — Он сладкий! Чонгук посмеивается и возвращается обратно к своему горицвету. — Вот именно. Всё оставшееся время Тэхён занят тем, что с усердием выкапывает корешки лакричника и складывает их около себя, а Чонгук может со спокойной душой собирать горицвет.