***
Ханджи убегает, и Чонгуку кажется, что весь его план провалился. Правда, на следующее утро он просит Тэхёна набрать воды из колодца, и тот надолго пропадает, так что Чонгук даже начинает беспокоиться. — А летать ты умеешь? — Умею, но сейчас не могу, пока у меня крыло больное. Когда Чонгук его вылечит, то буду летать снова. Чонгук усмехается, стоя на веранде и наблюдая за тем, как Тэхён и Ханджи болтают у дороги. — А можно я потрогаю? — Можно. Только пообещай, что не будешь дергать за перья. Ханджи часто-часто кивает, и тогда Тэхён расправляет здоровое крыло и протягивает его ей. Отлично. План прошел на ура. Тэхён возвращается через полчаса, без воды, зато с маленькой корзинкой ежевики. — Девочка принесла, — поясняет он, кладя корзинку с ягодами на стол. — Ханджи. Сказала, это за «лачичник». Чонгук тихо смеется. — Она прелесть, правда? — Да, я… я вообще люблю детей. По работе их очень редко вижу, правда. А если и вижу, то оставляю о себе не самое хорошее впечатление. Чонгук смотрит на него пристально. Он вполне себе мог представить, о чем Тэхён вёл речь — наверняка о детях тех людей, кого ему пришлось казнить. Они до сих пор ни разу не говорили об этом — даже не поднимали тему того, чем Тэхён занимался до того, как Чонгук его подобрал. Временами очень сложно было поверить в то, что этот парень (который, к слову, частично птица), восторгающийся лютиками и маленькими девочками, на самом деле убийца. Чонгук не спрашивает, потому что видит, как неприятно Тэхёну об этом говорить. — Тэхён, — напоминает он, и тот вскидывает голову вопросительно. — Вода. Тэхён хлопает себя по лбу, говорит, что ведро оставил в колодце, и уносится обратно во двор.***
Наступает осень — подкрадывается холодами по ночам, запахом палой листвы и поспевающими в садах яблоками. Тэхёну значительно лучше — температура уже давно полностью спала, носить повязки уже нет необходимости, а рана под швами, которые Чонгук все же решил наложить, постепенно затягивается. Не настолько, чтобы он смог взлететь, но достаточно, чтобы не держать крыло постоянно прижатым к телу. Немудрено, что в деревне уже все давно знают о том, что Чонгук подобрал дрозда. Теперь вот на них все оглядываются, когда они идут по главной улице. Оглядываются, смотрят кто в открытую, а кто косится, кто с опаской, а кто с неприкрытым презрением. Чонгуку плевать на это — на осуждение, на шепотки и на слухи, потому что репутация для него не значит ровно ничего. Он лекарь — все знают о том, что в своём деле он разбирается и обязательно сделает всё, что в его силах. Будут ли они ему доверять — их дело. Тэхён вот — наоборот. У него осанка обычно гордая и статная, с крыльями, горделиво вздымающимися за спиной. Видно невооруженным глазом, как ему неуютно, когда на него все смотрят — крылья опущены, а сам он уткнулся взглядом в пальцы, которыми теребит шнурок от завязки. Чонгук и не ожидает, что все в деревне примут дрозда с распростертыми объятьями, конечно нет. Просто ему до жути хочется, чтобы в нём видели не монстра из детских баек, а человека. То самое мягкое живое нутро, что Чонгук смог разглядеть за чёрными крыльями. — Липовый? — спрашивает Чонгук, склоняясь над прилавком с выставленным мёдом. — Отборный, — кивает торговка. — Чище нашего точно не найдете. Тэхён заглядывает за его плечо с любопытством — Чонгук может почувствовать на себе его дыхание, — и торговка нет-нет, да кинет на него взгляд. Тоже — опаска, немного страха, недоумение. Чонгук уже кладет в сумку горшочек с медом, аккуратно закутав его в полотно, и собирается уходить, как торговка окликает его. — Так это… ваше домашнее животное? — спрашивает она неуверенно. Тэхён зло шипит, и Чонгук вполне может его понять — вопрос грубый, и задан даже не Тэхёну, словно она не знает, что он умеет разговаривать. — Он, — отвечает Чонгук терпеливо, когда торговка от испуга вжимает голову в плечи, — не животное. Он человек. И он мне друг. Тэхён смотрит на него серьёзно.***
Городская швея ему всегда нравилась — свою работу делала добротно, цену не задирала до небес, да и просто человеком была хорошим. И она начинает нравиться ему еще больше, когда запросто пропускает в лавку Тэхёна. — Здравствуй, Чонгук, — говорит она, но напряжённо поглядывает в сторону Тэхёна, рассматривающего висящие на стенах отрезы ткани. — Что-то нужно? — Да, моему другу, — это слово он опять так подчеркивает, что швея в недоумении хмурится, а Тэхён даже вздрагивает, оборачиваясь, — нужна рубашка. Примерно такая… Тэхён, повернись-ка. Тэхён послушно разворачивается, но крылом случайно сшибает со стола катушку ниток. Чонгук ловит её в последний момент и извиняется. Швея всё ещё смотрит на обоих с подозрением, предусмотрительно отойдя подальше и даже не думая приближаться. — Не посмотрите? — интересуется Чонгук, и та чуть щурится в ответ. — Ну же, — вздыхает Тэхён. — Думаете, я монстр какой? Эти слова заставляют её удивиться — наверное, она, как и остальные, не ожидала, что он разговаривает по-человечески, а не шипит, рычит, клекочет или ещё бог знает что. Тем не менее, она медленно приближается, оценивает рубаху Тэхёна, в которой от прорезей для крыльев вниз уходят пуговицы, чтобы он мог снять её через голову. — Не так уж и сложно, — кивает она. — Придется повозиться, но ничего страшного. А какого цвета хотите? Чёрного? Смотрит она на Чонгука, спрашивая, но Тэхён с энтузиазмом восклицает: — Жёлтого!***
Тэхёну очень нравятся лютики: Ханджи учит его плести венки и вплетает полевые цветы в его чёрные волосы. Смотрится странно — волосы для этого коротковаты, поэтому все торчит в разные стороны; Ханджи смеется, когда Тэхён неловкими пальцами пытается вплетать лютики в её волосы, которые для этой цели подходят гораздо больше. Эти двое неплохо спелись, сидят у Чонгука во дворике и болтают о всяком, пока Чонгук отвлекается от дел и наблюдает за ними из окна. Это даже немного обидно — Ханджи так к Тэхёну привязалась, что каждый раз не преминает прожужжать Чонгуку все уши о том, что «Тэхёни-оппа» пообещал поднять её в воздух, когда крыло заживет. Чонгук тем вечером спрашивает: — А меня ты на крыльях покатаешь? Тэхён смотрит на него с недоумением. — Ну-ну, давай хоть сейчас. — Это значит «нет»? — Чонгук, вот ты вроде такой умный, а не понимаешь. Мы сами по себе легкие, и крылья у нас большие для того, чтобы хотя бы мы сами могли взлететь. Вот у аистов размах крыльев гораздо больше, специально чтобы поднимать людей в воздух — их можешь и просить. — Он окидывает Чонгука взглядом и добавляет: — Тебя я даже на земле вряд ли подниму. Чонгук усмехается. Ладно, не больно и хотелось.***
Джина смотрит на Ханджи с укоризной. — А с волосами что? Я же заплетала тебе косы. — Я учила Тэхёни-оппу плести косички! У него волосы слишком короткие, вот он на моих и учился… Кстати, ма, отпустишь нас с ним до озера? Оппа умеет делать дуделки из камыша, сказал, что научит меня в обмен на косички… Вечереет; в сумерках крылья Тэхёна чернее чёрного, будто дырами зияют — наступишь и провалишься. Они с Ханджи заболтались у дороги, не заметили, как начало темнеть — вот Чонгук с Тэхёном и вызвались проводить её до дома. Ханджи вертится у маминых ног, пока та смотрит на Тэхёна с подозрением. Всё то же подозрение. Её можно понять — каждая мать будет подозревать всех (а особенно если они не до конца люди и не с самой хорошей репутацией), с кем будет дружить её дочь. Чонгуку она безоговорочно доверяет — он ей почти как сын, но к Тэхёну очевидно относится с неодобрением. — Я подумаю, Ханджи, — говорит она, и Тэхён едва заметно улыбается. Не «да», но всё же не твёрдое «нет». Приятно ведь. Ханджи уносится вглубь дома, когда слышит своих братьев, а Джина остается в дверном проёме. — Чонгук-и, ты… вы… не зайдёте на ужин? Тэхён хмурится, сцепляя руки за спиной. — Ужин? — Это когда едят вечером, — уточняет Чонгук. Тэхён толкает его под бок, и Джина немедленно напрягается, словно опасаясь, что он это всерьёз, а не играючи. — Я прекрасно знаю, что такое ужин. Боюсь, я вас только стесню за столом. Ваши мальчишки меня всё ещё побаиваются, да и… крылья, наверное, мешать будут. Мне за столом нужно много места. Джина склоняет голову к плечу, слегка улыбаясь. — Вы никогда не ужинали с семьей? — Ужинал, конечно! С братьями в замке. Но и столы там огромные, за один всю деревню усадить можно. Чонгук про себя улыбается — очень приятно наблюдать за тем, как трескается лед. Джина настаивает на том, что если уж они будут ужинать у себя, то она хотя бы даст им с собой немного чечевичной похлебки и угостит вишневым пирогом. Чонгук помогает ей на кухне, пока Тэхён и Ханджи возятся на веранде — она выпросила ещё несколько минуточек. — Зачем ты его подобрал? — спрашивает Джина, пока переливает похлебку в горшок. Без осуждения спрашивает — не в плане «на кой ляд ты себе дрозда домой притащил», а просто чтобы узнать, что им двигало. — Он был ранен и нуждался в помощи. А кто если не я? Аисты дроздам не помогают, деревенские бы только добили. Он вспоминает Донсона и морщится. — Своих не бросаем, значит? — Никого не бросаем. Свои, не свои — без разницы.***
Тэхён подозрительно молчаливый, когда они завтракают вишнёвым пирогом. «Немного» чечевичной похлебки оказалось целым горшком, а она оказалась слишком вкусной, чтобы не набить себе животы под завязку. На пирог вчера сил не хватило. — Что такое? — спрашивает Чонгук тихо. Тэхён отмахивается. — Ничего. Ерунда. Чонгук пожимает плечами. Ерунда так ерунда. А даже если и нет — то не Чонгука это дело, если Тэхён захочет, то сам расскажет когда-нибудь. «Когда-нибудь» случается, когда они идут собирать ежевику в лесу чуть дальше озера. — Я просто думаю о том, возвращаться ли мне обратно в замок. Чонгук замирает, глядя на него через густые кусты. Конечно, он понимал, что это будет неизбежно: с самого начала он только и надеялся, что поскорее наступит тот момент, когда Тэхён взлетит и сможет улететь обратно в замок. Он не ожидал, что это наступит настолько скоро, не ожидал, что Тэхён вообще будет колебаться с выбором, не ожидал, что сам не захочет его отпускать. С Тэхёном удобно — уютно и постоянно есть с кем поговорить, с кем завтракать и чьё дыхание слушать по ночам, когда не спится. — Почему? — В смысле, «почему»? Думаю и думаю. Просто… там меня ждут, там у меня есть призвание, и там я свой. А тут я своим никогда не стану. Чонгук громко фыркает, срывая ягоду с куста так агрессивно, что она лопается у него в пальцах и пачкает их фиолетовым соком. — А тут тебя не ждут? — Кто? Я. — Ханджи? Она тебе едва ли оды не поёт. Ты сместил меня со звания её любимого оппы. Тэхён тихо посмеивается, и Чонгук может видеть нежность, мелькнувшую в его глазах. — Ничего, вырастет и всё поймет. — А насчёт призвания? Боже, да ты мне каждый день твердишь о том, что ненавидишь это. А теперь у нас, видите ли, призвание. Тэхён молчит, сосредоточенно собирая с куста ягоды, а когда отвечает, голос у него смертельно серьёзный. — Ненавижу я это или нет, я был рождён для этого. В самом прямом смысле. Меня и растили как убийцу, этого из меня не выгонишь. Сложно на это что-то ответить, потому что да — дроздов выводили только во дворце, почти сразу после рождения отдавая на обучение. Тэхён оставался убийцей, да-да, вот этот парень за кустом ежевики с красными от сока пальцами и одиноким лютиком, который кое-кто забыл вытащить из его волос. — У тебя есть выбор, — говорит Чонгук мягко. — У всех нас есть выбор. А людям ты нравишься, тебя скоро примут, как своего. — Почему ты так уверен? — Лет пятнадцать назад тут жил дрозд, даже семью завёл. Самый искусный сапожник был — к нему в подмастерья из соседних деревень набивались. Его все считали своим, никто на крылья и внимания не обращал. Тэхён смотрит на него с удивлением. — Семью завёл? — Тебя только это зацепило? — Да просто… Ничего. Забудь. Кстати, этот сок с пальцев как-нибудь отмывается? Сколько тру, ничего не выходит… Чонгук опускает взгляд на собственные, выпачканные красным пальцы. Похоже на кровь.