Наутро оказывается, что боль в мышцах была не просто от усердной работы и не менее усердных танцев.
— Должно быть, вода в озере была слишком холодная, — улыбается Чонгук слабо, пока Тэхён едва не снося всё на пути крыльями, в панике ищет нужные травы. — Нет-нет… другая полка…
Он проснулся от головной боли и такого сильного озноба, что ещё чуть-чуть — и кровать под ним начала бы трястись. Дело пустяковое, всего лишь небольшой жар, даже сбивать не нужно, но Тэхён просто до смерти перепугался.
Чонгук, сказать честно, боялся за сохранность своего дома, потому что Тэхён то и дело беспокойно дёргал крыльями. Пострадало уже два горшка — и это только то, что Чонгук заметил.
Всё оказывается не так плохо — Чонгук может позволить себе провалиться в беспокойный сон, а не следить за Тэхёном всё время. Тэхён справляется на удивление хорошо — приносит воды из колодца (без напоминаний!), колет дрова и даже пытается приготовить обед. Выходит, мягко говоря, так себе, но Чонгук ценит его старания.
Это приятно.
Каждый раз, когда он болел, то оставался на свое собственное попечение — рядом не было никого, кто бы спросил у него, нужно ли ещё одно одеяло, или обтирал его горящий лоб холодной водой. А тут разом такое внимание и забота, что он даже теряется. Тэхён наверняка ни разу в жизни с такой ситуацией не сталкивался, вот и старается изо всех сил.
Чонгуку снятся кошмары. Он не бредит — состояние всё же не такое страшное, но достаточное для того, чтобы он мог спутать короткие обрывочные сны с реальностью.
Снится отец. Сон странный и совершенно бессмысленный — какие-то мельтешащие неясные воспоминания. Вот отец улыбается ему, вот они наперегонки спускаются к озеру, вот Чонгук мучительно пытается запомнить названия трав и их предназначения.
А вот и тот момент, когда отец слёг с лихорадкой. Сколько Чонгук себя помнил, у отца всегда было удивительно крепкое здоровье: ни простуд, ни отравлений, ни тем более чего-то посерьёзнее. Отец себе даже ничего не ломал на его памяти.
Чонгуку тринадцать и он совершенно не знает, что делать — просто слепо следует просьбам отца: приготовить отвар, сделать компресс, наложить повязку; оглядываясь назад, он понимает, что отец знал, что умрет. Такая гадкая несправедливость — умереть от простого пореза во время работы в саду…
Сон меняется и искажается, вот кривые застарелые рубцы на спине его отца, а вот они прорастают крыльями, чёрными-чёрными, и вспоротая ими кожа истекает не кровью, а чем-то чернильным, густым, склизким… Тэхён оборачивается через плечо.
— Чонгук!
Он резко садится в кровати, весь в холодном поту и трясущийся, как на самом жутком морозе. Тэхён смотрит на него с тревогой в глазах, держа его за плечи и стоя перед кроватью на коленях. Чонгук в панике осматривает его лицо, вцепившись в его руки, оглядывает сложенные за спиной крылья, пока не убеждается, что всё в порядке и ему просто приснился дурной сон.
Он со вздохом опускается обратно на подушки, утирая мокрый лоб рукавом рубахи.
— Тебе приснился кошмар? — спрашивает Тэхён тихо, убирая его волосы со лба. — Ты звал… папу. Я так испугался, Чонгук. Думал, ты в бреду.
Чонгук молчит, восстанавливая сбившееся дыхание и ощущая, как бешено колотится в груди сердце. Папа. Он так отца сто лет не называл, даже думать о нем в таком ключе перестал. Кошмар будто отпер дверь, за которой он хранил детские воспоминания, пробрался к самому нежному и беззащитному… Так неприятно.
— Вот. — Прохладная ладонь Тэхёна пробирается ему под затылок и чуть приподнимает его голову. — Выпей, тебе должно полегчать.
— Откуда тебе знать? — шепчет Чонгук пересохшими губами, но всё же приоткрывает глаза и берётся за миску.
— Ты… вообще-то, ты сам сказал мне, что делать, прежде чем отрубился. Чонгук, ты же сказал, что всё не так страшно.
— Всё и не страшно. — Чонгук кривится, вкус трав на языке горький и вяжущий. — Завтра-послезавтра пройдёт.
Тэхён смотрит на него, выгнув в недоверии бровь, и принимает из его рук миску. Уходить от его кровати, тем не менее, не торопится — Чонгук прикрывает глаза, но всё равно слышит его тихое размеренное дыхание. Проходит, наверное, несколько минут, пока он не решается спросить:
— Что тебе снилось?
— Не хочу говорить об этом, — бормочет Чонгук.
— А… ты можешь не отвечать, если не хочешь, но… где твой отец?
Чонгук не хочет отвечать, а поэтому только отворачивается, зарываясь носом в подушку и крепко жмурясь. Тэхён ещё недолго сидит подле него, а потом со вздохом поднимается, поправляет его одеяло и куда-то уходит.
Наутро становится чуть легче. Перед этим приходится пережить беспокойную ночь, полную головной боли, холодного пота и нытья в мышцах; под утро он и вовсе не может заснуть, рассматривая спину Тэхёна в предрассветных сумерках.
Чувствовать заботу о себе всё ещё приятно: Тэхён обтирает его лицо холодной водой, поит его травяным отваром (вот без этого можно было бы и обойтись), переделывает каждодневную работу по дому и делает ещё одну попытку приготовить завтрак. Попытка проваливается, но Чонгуку нравится следить за тем, как он копошится на кухне, дёргая крыльями от досады и то и дело сшибая на пол горшки.
Если он останется, — проскальзывает в сонном разуме Чонгука, — нужно будет запастись деревянной посудой.
Ближе к полудню, когда он в очередной раз просыпается, Тэхён говорит:
— Давай-ка руку. Помогу тебе сесть.
Чонгук приоткрывает один глаз и смотрит сначала на Тэхёна, а потом на котелок в его руках, из которого исходит на удивление вкусный аромат.
— Зачем?
— Нужно поесть. Ты вчера целый день ни крошки в рот не взял.
Чонгук дуется и отворачивается.
— Я не хочу есть.
И правда — аппетита у него не было совершенно, как и чувства голода. Да и чувство было такое, что стоит ему поесть, и его тут же стошнит.
Тэхён присаживается на край его кровати, аккуратно уложив за спиной крылья, и протягивает ему руку.
— Когда у меня была лихорадка, то ты насильно запихивал в меня еду. Говорил, что мне нужно восстанавливать силы и всё такое. И теперь ты думаешь, что я не захочу тебе отомстить?
Чонгук дуется, берётся за протянутую руку и нехотя садится, принимая из его рук ещё тёплый горшочек.
— Откуда это? Не ты же приготовил.
— Нет, я заходил к Джине, потому что боялся, что ты умрёшь с голода. Она приготовила это специально для тебя. И мне тоже еды положила, так что это всё твоё. Съешь хотя бы половину.
Тэхён протягивает ему ложку, но Чонгук её не принимает, внимательно глядя ему в глаза.
— Ну что? — вздыхает Тэхён. — Не смотри на меня так. Хотя бы треть.
— Останешься со мной?
Возможно, это уже перешагнуло через границу назойливости, а Тэхён сейчас бросит в него ложкой, скажет, что сыт этим по горло и улетит. Чонгук просто не может думать ни о чем другом. Они так и смотрят друг на друга, пока Тэхён не кивает.
— Останусь.
— Ч-что? — ахает Чонгук. — Правда? Ты же не говоришь это только для того, чтобы меня умаслить?
— Боже, — закатывает глаза Тэхён. — Нет, совершенно точно не для этого, но я был бы благодарен, если бы ты взял ложку и поел по-человечески…
Чонгук улыбается и прикрывает глаза, потирая лоб пальцами.
— Это чудесно. Спасибо тебе.
— Ну, я колебался, но уверился в том, что за тобой нужен глаз да глаз, когда ты болеешь. Если ты упадёшь в колодец, например, или сломаешь себе ногу, кому ещё за тобой ухаживать?
Чонгук закатывает глаза и толкает его в плечо.
— Я попрошу, я уже много лет сам за собой ухаживаю.
— И как только жив остался?..
— Я не ребёнок!
— Тогда возьми ложку и поешь, раз не ребёнок. Или мне тебя с ложечки покормить?
Чонгук фыркает со смеху и берет у него ложку, опуская её в горшочек. Аппетит так и не пришёл, но пропало чувство, словно его вывернет, стоит чему-нибудь оказаться у него в желудке.
***
Может, из-за слов Тэхёна у него и поднялось настроение, но состояние улучшаться не торопилось. Стоят то ли вечерние сумерки, то ли предрассветные, а он то ли просыпается, то ли бредит, то ли до сих пор видит сны, непонятно, и Тэхён сидит у его кровати. Он мягко улыбается, когда Чонгук смотрит на него; его рука у Чонгука в волосах, пока другой он подпирает подбородок.
— Такое странное чувство, — шепчет Тэхён тихо-тихо. — Ты вот вроде болеешь и такой противный, а всё равно хочется смотреть на тебя и смотреть. И волосы у тебя грязные, но не могу удержаться — так и хочется погладить…
Чонгук бы закатил глаза или сказал что-нибудь резкое, но не хочется. Тэхён продолжает гладить его волосы, и он, прикрыв глаза, снова проваливается в сон.
Было это реальностью или нет, он так и не понимает.
***
— Ты что тут делаешь? — спрашивает Тэхён, находя его на крыльце.
— Сижу, — говорит Чонгук. — Дышу свежим воздухом — устал уже дома лежать. Не волнуйся, сейчас тепло, а жар, кажется, спал…
Тэхён прикладывает ладонь к его лбу, и Чонгуку совершенно неуместно вспоминается, как отец проверял его на жар, приложившись губами к его лбу. Может, сказать Тэхёну, что все люди так делают?..
— Ещё немного горячий, — качает головой Тэхён. — Пару дней ещё лучше отлежаться.
— Знаешь, мне бы сейчас в поле…
Тэхён поднимает брови и усаживается на крыльцо рядом с ним, аккуратно сложив крылья за спиной.
— А двух дней это не подождет?
— Начинает холодать, а мне нужно собрать цветки наперстянки до того, как они зачахнут… Боюсь пропустить этот момент, тогда придётся ждать следующей осени.
Тэхён пожимает плечами, и крылья с шорохом поднимаются и опускаются за его спиной.
— Если покажешь мне, как они выглядят, то я наберу их сам. Мне всё равно нужно было на рынок сходить.
Чонгук хмурится.
— На рынок? В одиночестве?
— Ну-у, да? Я хотел купить свежее молоко, Джина сказала, что нужно пить по вечерам, чтобы спалось крепче. Тем более, я уже ходил по деревне сам. К Джине, например.
Чонгук задумывается, когда Тэхён с Джиной успели так спеться, и не ревнует ли он.
— Да, но до её дома — рукой подать, а рынок на другом конце деревни.
— Я не могу понять, что тебя так тревожит?
— Я… — заминается Чонгук, — я просто не уверен, безопасно ли это.
— Чонгук. — Тэхён качает головой и скептически вздёргивает брови. — Меня растили воином. Думаешь, я не смогу отбиться от кучки сельчан?
— Да, но если их будет много, то…
— Тогда я просто раскрою крылья и взлечу. Не думаю, что они смогут с этим что-нибудь сделать.
Чонгук задумчиво примолкает. И правда ведь.
