***
Чонгук чувствует, как на сердце становится тепло-тепло, когда они вместе расстилают на крыльце холщовое полотно и аккуратно раскладывают на нём добытые Тэхёном листья. Чонгук Тэхёна тщательно проинструктировал: срезать только листья, красивые пурпурные цветы не трогать; среза не касаться и вообще быть крайне осторожным; листья не мять и перекладывать хлопковой тканью, чтобы не дали сок… — Листья у наперстянки очень ядовитые, — объясняет он, осторожно раскладывая их по ткани и отделяя листья от стебельков. — К ним надо относиться с уважением. Тэхён, сидящий рядом и складывающий отрезанные ненужные стебельки в отдельный мешок, удивленно изгибает брови. — Зачем тогда они тебе нужны? Хочешь кого-то отравить? Чонгук фыркает. То же самое, почти слово в слово, он и спросил у отца, когда они вместе сушили наперстянку в конце осени восемь или девять лет назад. — Если обращаться с ней очень осторожно и использовать совсем немного, то она лечит больное сердце. Если хочешь, можешь помочь мне сварить из неё лекарство… Это фамильный рецепт, такого больше никто не знает. За ним ко мне даже приходят из соседних деревень. Тэхён смотрит на него с любопытством в глазах, и Чонгук не может сдержать улыбки. Каждый октябрь они с отцом так же собирали листки наперстянки и сушили её на солнце, раскладывая на крыльце, пока отец рассказывал ему легенды о наперстянке и объяснял, зачем она ему нужна. Долгие пять лет Чонгук занимался этим в одиночестве, тщательно вчитываясь в отцовские заметки, чтобы ничего не напутать и не отравить никого по случайности. — Твой отец… он тоже был лекарем? — спрашивает Тэхён негромко, наверняка заметив его странное — сентиментальное — состояние. — Да. Один из лучших в округе, насколько я помню, его даже хотели забрать в замок, но он отказался. У нас это потомственное. — Отказываться от предложений работать в замке? — фыркает Тэхён, и Чонгук смеётся. — Ну, и это, кажется, тоже. Моя мама была знахаркой, бабуля тоже, папа говорил это на пять поколений назад идет. Так что, мне кажется, у меня просто не было выбора, кем становиться. Тэхён замирает, и Чонгуку приходится отобрать у него листок наперстянки, который он очень опасно сжал в пальцах. — Ты… ты хотел заниматься чем-то другим? — Нет, — отвечает Чонгук мягко. — Я всем доволен. Сначала было обидно, что у меня даже не было права на выбор, но я всё равно этим бы занялся. Тем более, когда отец умер, некому было занять его место. — Давно он умер? — Видно, Чонгук очень уж красноречиво замолкает, потому что Тэхён тут же спохватывается. — Погоди. Это было бесцеремонно, да? Чонгук морщит нос. — Ага. Ещё как. — Можешь не отвечать, если не хочешь. Чонгук всегда пытался не думать об этом, избегал эту тему даже мысленно наедине с собой, что говорить о том, чтобы высказать кому-то свои переживания и мысли. Не сказать, что у него было так уж много людей, с которыми можно было бы это обсудить: Джина тактично не касалась этой темы, её муж, пекарь, на которого Чонгук работал какое-то время, как-то всё же попытался поговорить с ним об этом. Чонгук, тогда ещё четырнадцатилетний юнец, впал в истерику. Теперь, правда, ему уже не четырнадцать, старые раны превратились в рубцы — большие, уродливые и непременно напоминающие о себе, но теперь хотя бы не болящие и не кровоточащие от каждого прикосновения. Поэтому он прочищает горло и говорит, не глядя на Тэхёна. — Семь лет назад. Скоро будет восемь. Короткая пауза, слышно только щебетание птиц. — Ты остался совсем один, да? Сколько лет тебе было? — Тринадцать, — вздыхает Чонгук. — Не подумай, я не жалуюсь, но мне было ужасно, ужасно тяжело. Я подрастал, горбатясь на кухне пекаря и разгребая всё, что оставил мне отец, пока мои друзья влюблялись, строили отношения, учились жизни и вообще — жили. Все ожидали от меня того, что я стану таким же, как отец, возлагали на меня какие-то надежды и видели во мне взрослого мужчину… Мне было тринадцать, Тэхён. Мать я в глаза не видел — она умерла, пока рожала меня. Я надеялся только на то, что про это как-нибудь узнают бабушка с дедушкой, но теперь я даже не уверен, что они живы — от них уже десять лет ни весточки. Я просто… я такой одинокий, Тэхён. Единственное, что всегда было рядом со мной — мои травы. Тэхён ничего не говорит, когда он захлебывается в эмоциях — просто придвигается чуть ближе и кладет руку на его плечо, легонько сжимая — такой успокаивающий, комфортный жест. Чонгук прикрывает глаза, стараясь скрыть предательски вскипевшие в них слезы, и глубоко вздыхает, пытаясь прийти в себя и сглотнуть колючий комок в горле. — Извини. Как-то разом всё вывалил. — Не извиняйся. Главное, тебе стало легче после этого. И… не знаю, станет ли тебе от этого спокойнее, но теперь ты не одинок, так? — Да, — улыбается Чонгук невольно. Эта мысль никогда не переставала вызывать у него улыбку. — Так. Они молчат, пока раскладывают оставшиеся листья на ткани тонким слоем, чтобы поскорее высохли, и только потом, когда полотно отодвигается в сторону, чтобы освободить проход, Тэхён замечает негромко и с расстановкой, кажется, тщательно подбирая каждое слово: — Ты тоже. Я имею в виду, ты тоже хороший лекарь, как и твой отец. Даже не потому что ты много знаешь и много умеешь — дело в том, что это идёт от сердца. Это видно, потому что ты всегда со страстью рассказываешь о своём деле и, как я заметил, за свою работу ты никогда ничего не просишь. Мало того, ты помог мне, дрозду, хотя совершенно не должен был. Может, тебе и не станет от этого легче, но ты наверняка оправдал ожидания всех тех людей. Чонгук снова ощущает, как в сердце расползается мягкое душащее тепло, которое заставляет его губы снова расползтись в улыбке. — Спасибо.***
Чонгук влюблен. Странное, странное чувство: он вроде в том возрасте, когда в самый раз влюбляться, бегать за девушками и в конце концов заводить семью с оравой маленьких детишек, но это всё кажется слишком чужеродным, как будто он не имеет на такое права. По всей логике он должен был влюбиться в кого-нибудь ещё давно, пытаясь сбежать от повседневщины и тяжёлой работы лекаря-травника. Но нет. Может, время было не совсем подходящее. Может, неподходящими были люди. Только вот ведь незадача: он влюбился не в девушку и даже, вроде как, не совсем в человека. У него в общем-то и не было выбора — Тэхён красивый (до ужаса, непозволительно красивый, словно и ненастоящий даже), Тэхён ласковый (а как ещё Чонгук должен реагировать на то, что он постоянно гладит его по волосам, когда он жалуется, что не может уснуть?), Тэхён рядом. Последнее — самое важное. Тэхён именно тот, кто впервые за долгие годы наконец избавил Чонгука от гнетущего чувства одиночества. Он никогда не слышал о том, что мужчине позволено было быть с мужчиной. Такое негласное правило: мужчина и женщина, так правильно, так все счастливы; никто об этом вслух не говорил, потому что это было очевидно. Чонгук думает об этом неделю или больше, прежде чем прийти к выводу: сельчане называли и его решение спасти Тэхёна неправильным, когда это было самым правильным поступком, который он когда-либо совершал. Не всё то, что говорили люди, было исконно верным. У Чонгука, как-никак, была своя голова на плечах. Чонгук мирится со своими чувствами на удивление просто: кажется, какой-то частью разума он давно их осознал и принял. Теперь он может без зазрения совести рассматривать Тэхёна, пока он спит или хлопочет по дому или вообще делает что угодно, может касаться его невзначай — так, придержать за пояс, пока проходит мимо, или стряхнуть с его волос несуществующую соринку. Когда они вместе ходят в баню или в особо тёплые осенние дни наведываются на озеро, Чонгук невыносимо смущается: так сильно, что кажется, Тэхёну стоит только увидеть его пылающие от стыда щёки, и он раскусит его на раз-два. Он все же любуется (пусть теперь и со смущением), потому что у Тэхёна невероятно красивые крепкие плечи и грудь. Смотреть ниже он не решается.***
Стоит промозглое октябрьское утро: Чонгук достал из кладовой все свои меха и шерстяные вещи, чтобы хватило на двоих, благо, они с Тэхёном одного роста и почти одинакового телосложения. Единственное, что представляло проблему — пара крыльев, поэтому Чонгук уже в который раз направлялся к швее, чтобы попросить её перешить теплый кафтан, разрезав его сзади для крыльев и пришив к прорезям пуговицы. Тэхён остался дома: он загорелся идеей готовки, набившись Джине в подмастерья, и как раз делал — очень старался — обед. — Чонгук, — улыбается швея, когда он уже по привычке заходит, держа в руках ворох вязаной одежды. — Опять за помощью своему крылатому другу? Чонгук вздыхает. — Если бы я знал, как сделать это, то точно не потревожил бы вас, нуна. С каждым днем всё холоднее, а ему носить нечего. Она улыбается такой понимающей улыбкой, что подозрительно, и принимает из его рук вещи. — Где Тэхён, кстати? Я ждала, что он придет, даже все хрупкие вещи убрала подальше… — Он готовит завтрак, — фыркает Чонгук. — Ему почему-то очень понравилось готовить. — И как получается? — На удивление хорошо. Он даже не слукавил: Тэхён смотрел на него с такой надеждой и ожиданием, когда он пробовал очередной его кулинарный шедевр, что мог кормить его и грязью — Чонгук бы всё равно сказал, что вкусно. — Тогда как-нибудь пригласите на обед, в долгу не останусь, — улыбается она тепло. — Ну что я могу сказать, вязка крупная, придётся по краям обработать крючком, чтобы ничего не разошлось… Чонгук, а крылья у него не мёрзнут? На дворе слишком холодно, чтобы собиралось столько людей, — думается Чонгуку, когда он наконец выходит от швеи, объяснив ей всё, что было нужно. Тем не менее, на площади почему-то толпятся люди, но привычного гомона нет — на улицах слишком тихо для такого количества сельчан. Чонгук ахает, заприметив массивные чёрные крылья и, даже не раздумывая, бросается к площади. По пути понимает, что это совсем не Тэхён — ростом и телосложением совсем другой, но тревоги это у него все равно не отнимает. Появление в деревне дроздов никогда не значило что-то хорошее. Горло сжимает спазмом от быстрого бега и от холодного воздуха, а частично и от страха, поэтому он чуть не задыхается, когда наконец оказывается на площади. Дроздов больше, чем ему сначала показалось — их четверо или пятеро, все в серебристо-серых мехах и грозно выставленными за спиной крыльями — Тэхён так никогда не делал, всегда держа их плотно сложенными. Чонгук понимает, что это своего рода боевая стойка, устрашающая позиция, чтобы казаться ещё больше и внушительнее. Один из дроздов ловит его взгляд и смотрит на него так внимательно, словно совершенно всё про него знает. Знает про то, что в его доме укрывается их беглый собрат, отказывающийся возвращаться в замок, знает, что в его жилах на четверть крови от чёрного дрозда, такого же беглого и мятежного… На мгновение Чонгук даже уверяется, что дрозды пришли за ним, чтобы снести ему голову с плеч, как замечает Донсона, которого один из дроздов ведет за собой к центру площади. Он бледный, как полотно, глаза бегают по столпотворившимся на площади селянам — Чонгук втягивает голову в плечи, как если бы это помогло ему остаться незамеченным. Все молчат, пока один из дроздов выносит прямо перед Донсоном уже знакомый Чонгуку сундук, открывая его и высыпая в грязь стрелы. Люди ахают, дрозды с мрачным презрением отводят глаза, а Чонгук только и может, что смотреть на одинокую, отлетевшую в сторону стрелу с аистовым оперением. Насколько глуп или жаден Донсон, раз не избавился от стрел сразу же, как Чонгук раскрыл его? — Ким Донсон, — говорит один из дроздов тихо. — Указом главнокомандующего королевской гвардией вы обвиняетесь в убийстве четырех чёрных дроздов и одного аиста и приговариваетесь к казни через публичное повешение. — Он замолкает на секунду и добавляет хмуро: — Ваше счастье, что четвертование устранили. Панически бегающий по зевакам взгляд Донсона всё же падает на Чонгука, и тот отшатывается назад. Он не должен чувствовать вину, совершенно не должен. Тем не менее, он разворачивается и, оскальзываясь на раскисшей от ночного дождя дороге, бросается прочь.