Scorpions — Always Be With You
Сам воздух комнат пропитался молчанием. Взгляды, порой пересекаясь, пугливо упирались в стены или пол. Они не хотели говорить об этом — о том, что случилось вопреки здравому смыслу одного и к тайной радости другого. Кетиль стыдился своего порыва. Но то чувство острой жалости, ответственности за эти слёзы... Он не мог понять, жалеет ли о своём поступке, или же?.. Его напряжённая спина и сжатые губы сразу говорили Хенрику: «Ничего не было, слышишь?», и Хенрик делал вид, что ничего не было. Он чувствовал, как всё было хрупко. Словно они оказались за стенками замёрзших мыльных пузырей, и надави хоть пальцем — мир рассыплется брызгами многоцветных стёкол. Мгновение, взрыв и затем — неизвестность. Чёрная ли, синяя? Никто из них не знал, боясь своим любопытством разрушить последний рубеж. Они оба хорошо понимали, что значит табу. Прикосновения обжигали обоих жидким азотом, заставляя торопиться, чтобы скорее прекратить этот мучительный контакт. Казалось, что помедли они, и пальцы прилипнут к коже, как мокрая холодная ладонь к затянутому льдом окну. Отпечатки пальцев сгладятся, подтают, сливаясь с морозными узорами, срастутся с ними, выпуская белые иглы и стрелы с тихим снежным хрустом, и рука пристанет навек. И отодрать — только с плотью. И отрезать — только с болью. В Кетиле не было той любви, которую так хотел видеть Хенрик. Любовь единственно человеческая, любовь к другу, любовь какая угодно, в конце концов, но не та, только не та!.. Хенрик понимал. Знал, осознавал, усвоил, как угодно. И любил той самой недостающей частью, хоть тресни. Ненавидел себя, Кетиля, тишину, лохмотья снега, шлёпающиеся об оконное стекло, свою ненужную, жалкую, смешную любовь-не-к-месту. Собачьи чувства на поводке морали. Чёрт бы их побрал. И ночами... о, Господи, неужели ты так не любишь людей!.. ночами, метельными, беспокойными, горячечные мечты хватали беднягу за горло, не давая опомниться, и пихали в глотку скомканные, как грязный черновик из-под дивана, надежды, которым, как и этому черновику, никогда не увидеть свет. Хенрик метался во сне, хватая себя за грудки, задыхаясь прохладным воздухом, оставляя красные отметины коротких ногтей на шее и щеках. Ночь молча смотрела, загнанная в угол ночником. Конечно Кетиль видел. Этот потерянный взгляд сложно было не заметить. Каждый день был мучением для них обоих, но Кетиль продолжал приходить, почти через силу. Он так часто порывался подбежать к нему, схватить за воротник и накричать. Зачем ты, мать твою, продолжаешь корчить эти рожи?! Ну чего ты добиваешься, подачки? Нет ведь, гордость у тебя есть. А больше ничего не жди. «А больше ничего не жди», — говорил про себя Кетиль и вздыхал, с силой проводя ладонью по лицу. Нет, хватит горячиться. Он взрослый мальчик, сам должен понять, что к чему. А терять надежду ему нельзя. Так и человека можно потерять. Четверг. Половина девятого вечера, и за окном давным-давно кромешная тьма. Сегодня Хенрик чувствовал себя особенно отвратительно, и не мог больше слушать, как Кетиль старается ходить на цыпочках, будто его и нет в доме. Не хочет привлекать внимания. От этого только горше. Хенрику нужно было побыть одному, отсидеться где-нибудь. Вот уже почти час, как он сидел на закрытой крышке унитаза, отвлечённо играя в какую-то аркаду на телефоне. Вдруг приложение свернулось, экран потускнел. Остался 1%. — Да, парень, понимаю, — хмыкнул он, убрав мобильник. — У меня тоже, кажется, остался последний процент... Он никак не мог заставить себя позвать Кетиля, чтобы тот помог ему пересесть на коляску. Он не знал, чем объяснить такое долгое нахождение здесь, но Кетиль и не поинтересовался ни разу. Может, понимал, а может, плевать хотел. Раньше нужно было строить из себя безразличного ублюдка. Раньше надо было. И парень продолжал сидеть, изучая старый календарь, открытый на странице июня. Его же почерком под строчкой «июнь» было приписано «хуюнь». Он не помнил, чем тогда его так огорчил этот месяц, но явно тогда ему не было так плохо, как сейчас. Снова защипало глаза. — Не реви, пожалуйста... — твердил он сам себе, продолжая раз за разом промокать веки куском туалетной бумаги. Этажом выше раздалось шебуршение — из-за труб между санузлами дома было некое сообщение. Хенрик, занятый своими мыслями, не обращал внимания, и продолжал сидеть, обхватить встрёпанную голову руками. До тех пор, пока невнятные звуки не стали похожими на громкие вздохи, перемежавшиеся каким-то отрывочным громким шёпотом. Парень опасливо поднял голову и уткнулся взглядом в потолок с желтоватым разводом в углу. Сверху какие-то счастливцы явно вознамерились отлюбить друг друга. «Даже потосковать в одиночестве не дают, чёрт!.. — с унынием подумал бедняга, впиваясь пальцами в колени. — Ну почему именно сейчас?.. Как в насмешку...» Стоны стали громче, что-то скрипнуло и грохнуло. Хенрик вздрогнул и вдохнул глубже. У него давно не было секса... А у Кетиля? Ему не хотелось знать. Вряд ли у него есть девушка, с таким-то графиком. Но он не может быть непопулярен. Когда он уходит из этой квартиры, куда он идёт? Домой? Или к знакомой медсестричке, готовой скоротать с ним время? Было невыносимо думать, что это может быть так. Он не такой... А тебе откуда знать? То, как он ведёт себя с тобой, никак не характеризует его личную жизнь. Пока в своих мыслях Хенрик метался от одного к другому, внизу живота смутно заныло. Хуже не придумать. Но рука, до того лежащая на колене, поползла вверх и потянула замок ширинки. Горячные восклики, отдававшиеся дрожью в усталом теле, заставляли Хенрика стискивать зубы. Он прикрыл глаза, накрыв рукой пах. Внутри разлилось приятное тепло, несмотря на его проклятия. Лицо Кетиля... Если бы это была его рука, как бы он смотрел? Эти узловатые пальцы, пробиравшиеся по плотной ткани, они были бы... нежными? Или нетерпеливыми? Вот медбрат стоит прямо напротив, наклонившись, и опершись свободной рукой о плечо подопечного. Глаза слегка затуманены, но за этой пеленой — лихорадочный блеск, как свет жаркого костра в предрассветных мутных сумерках. Кетиль притянул к себе его голову, целовал бы глаза и скулы, переносицу, сдобренную веснушками, а затем губы, его ласковые губы... Искажённое мукой и возбуждением лицо Хенрика уткнулось в календарный лист, рот раскрылся, оставляя на глянцевом листе запотевшее пятно. Чуть липкая ладонь по инерции дёрнулась ещё пару раз и вцепилась в бедро, царапая синеватую кожу ногтями. Фломастер с надписи размыло солёной влагой, пока щека скользила вниз по двери. Из груди, едва сдерживаемый, вырвался хриплый стон, как зов о помощи. Унизить Хенрика больше, чем сейчас, было уже невозможно. Нынешней ночью его голова разрывалась от музыки. Он выключил ночник, чего обычно никогда не делал, он нашёл старые наушники, которыми давно не пользовался, и откинул прочь словари. Ему было зябко, руки подрагивали — то ли от холода, то ли от голоса Клауса Майне, в который раз повторявшего:Maybe I, maybe you Can make a change to the world We're reaching out for a soul That's kind of lost in the dark...
Потолок прочертила белесая полоса — под окнами проехала машина, обдав стену дома светом фар. Хенрик проводил полосу взглядом до самого угла комнаты и снова вперил отсутствующий взгляд в тёмный дверной проём. Он не знал, что делать дальше. Всё было так... внезапно и сложно. Это пугало. Утро тоже пугало его. Всю ночь Хенрик пролежал, апатично листая ленту соцсетей и подолгу задерживаясь взглядом на рисунке обоев. Он был мрачен. Конечно, ему было знакомо это чувство. И стоило ключу зазвенеть в замочной скважине, как сердце зашлось, захлёбываясь до хрипоты. Ещё один день тишины. Время тянулось трёхнедельной лапшой и как будто создавало помехи в ушах. Невидимый телевизор без единого канала шумел до тошноты, так, что хотелось лезть на стены и кусать пальцы. Вода из крана. Кап. Кап. Н е в ы н о с и м о. Чем ближе подбирался вечер, царапая сумерками крыши, тем ощутимее скреблись кошки на душе. Каждый раз, как Кетиль проходил мимо, Хенрика окатывало то ли жаром, то ли холодом, и в нём поднимался порыв. Он уже несколько дней как замыслил это. И сегодня с каждым часом, с каждым "тик-так" настенных часов эта безумная идея укреплялась в его мозгу. Он называл себя сумасшедшим и был, вероятно, во многом прав. Он не хотел говорить, что всё было заблуждением или неуместной шуткой. Он не собирался врать. Кетилю придётся принять это или... Или уйти. Как только Хенрик подумал об этом, в нём поднялась волна вязкой тоски. Но решимость, какая вселяется в людей либо перед великим подвигом, либо перед эшафотом, уже не позволяла молча провожать глазами ускользающий силуэт. — …Кетиль. Кетиль замер на месте. Он ощутил в воздухе слова, которые тот хотел сказать. Он давно чувствовал, как они из неопределённого набора букв превращаются в уверенную, неотвратимую фразу. И Кетиль боялся этого. — Хочешь кофе? Или, может, я мог бы... — Какой кофе в одиннадцать ночи? — А, точно, но… — Кетиль. Теперь не отвертеться. Похоже, он решился. — …Ты мне нравишься. Ну вот, я так и знал. — То есть… именно в… таком смысле. Понимаешь? Я… Чёрт, скажи что-нибудь. — Это не смешно, Хенрик. — На, даю тебе шанс вернуть всё на круги своя. Скажи, что это шутка, идиот. И тогда мне не придётся тебя успокаивать. — Шути так со старой Рози. — Но я не… — Ты что, настолько отчаялся? — Кетиль неуверенно хохотнул, но, взглянув на лицо Хансена, оборвал смех на жалкой ноте. — Я не шутил. — Да брось, я могу привести сюда… — Хватит!.. — От хриплого крика Кетиль дёрнулся, разом заткнувшись. — Это никакие не шутки!.. Прекрати смеяться надо мной! Я не клоуном перед тобой прыгаю! — ...Пожалуйста, давай прекратим этот разговор, мы же понима... — Я люблю тебя, мать твою!.. Разъярённо вдыхая через нос, Хенрик уставился на него в упор. Медбрат молча постоял и, медленно развернувшись, снова принялся за складывание одежды. —...Ты меня слышал? — Нет. — ...Вот так, значит? — Да, так. Нет. В древности это ужасное слово должно было обозначать "топор". По крайней мере его удар был ничуть не менее болезненным. Хенрик усмехнулся. Лучше бы ему сейчас отрубили язык, чем все пути к отступлению. Кетиль не стал оправдываться, не стал объяснять своего отказа. "Нет" — и дело с концом. Приговор вынесен, подписан судьёй и заверен протоколистом. Эта резкая, острая и сверкающая лезвием гильотина так и тянулась поцеловать его шею. После этого Кетиль молча собрался и вышел в ночь. Родители будут в шоке, когда он придёт так поздно, ведь несколько часов назад он звонил домой и говорил, что останется у Хансена. Но человеческие планы всегда были и останутся чем-то призрачно-недостижимым. И в то время, как Кетиль угрюмо переставлял ноги по хрустящему снегу, его подопечный, вертясь ужом по кровати, бил кулаками изголовье, тумбу, подушки; с ненавистью колошматил будильником по кровати и, издав какой-то сдавленный вопль, выпустил часы из ослабевших рук. Покрасневшие от ударов пальцы, дрожа, прошлись по лихорадочно горящему лицу. Хенрику хотелось разбить лоб об угол тумбы, чтобы красоваться в хронике происшествий утренней газеты. Хотел, чтобы Кетиль читал о его смерти за завтраком и давился от осознания своей вины. Чтобы бежал в его квартиру, где уже никого нет, чтобы отпер эту старую дверь, тяжело дыша от быстрого бега, чтобы рыдал и рвал на себе волосы — вот о чём теперь мстительно мечтал Хенрик, живо представляя эту картинку в своей голове и смеясь сквозь слёзы. Его тело сотрясала истерика, пока бедный Хансен, обессилев, не свалился на матрас. А на следующий день, когда зазвенели ключи и открылась входная дверь, по полу застучали каблуки женских сапог. Хенрик с трудом открыл припухшие глаза и увидел над собой одну из смутно знакомых кислых физиономий, обитавших среди медсестёр окружного Дома инвалидов. Парень тут же пожалел, что не исполнил вчера свою дикую фантазию и остался жив. А его бросили, вот так, просто и без лишних слов. По-английски, по-предательски, подло и исподтишка. Тихий зимний день, такой редкий в это время года. Самый подходящий денёк для перемирия, катания на лыжах или становления новой Вселенной. Но это спокойствие заставляло Хенрика кусать избитые костяшки — всё вокруг было так неспешно и невозмутимо, будто ничего не происходило ни вчера, ни неделю назад — никогда. Будто он видел это во сне или фильме. Он был бы уверен, что так оно и есть, если бы не острая боль где-то там, где раньше было его сердце.