А в душе я танцую

      Кетиль молча вышел на крыльцо окружного Дома инвалидов и остановился под навесом. В руке его была зажата тонкая папка с подписью «Г-н Р. Лагнессон».       Сейчас Кетиль отчаянно пытался обуздать бессильную ярость, медленно вдыхая и выдыхая, но отчаянно пылающее лицо выдавало его с головой. Медбрату хотелось вернуться в кабинет главврача и сказать всё то, чего сначала не смог сказать от свалившейся на его голову новости.       — У нас нехватка персонала... — пробормотал парень себе под нос. — Нехватка персонала!..       Именно так оправдывался Левски с улыбкой, полной неискреннего раскаяния, когда протягивал Кетилю эту папку. Теперь за ним официально были закреплены два пациента.       Кетиль ни секунды не сомневался: нехватка персонала была явно второстепенным фактом, повлиявшим на это решение главврача. Их личная и очень даже взаимная неприязнь от месяца к месяцу становилась всё более явной, открытой. Никто не смог бы сказать, когда и из-за чего было положено начало этой вражде, но если поначалу медбрат Иеннсен, как новичок-интерн, засовывал своё мнение как можно глубже ради работы, то сейчас, когда понимал, что его не уволят, даже если он попросит сам, его раздражение искало любую лазейку, чтобы выйти наружу.       О-о-о, что это была бы за вспышка!.. Кетиль всегда терпел. О, да, терпения ему было не занимать. Терпел, потому что все терпели, потому что надеялся, что всё разрулится само собой, потому, в конце концов, что просто не любил находится с кем-то на ножах. Но так было до тех пор, пока на его пути не попался человек, просто обожавший давить ногтем на чужие больные места и делать то, что доставляло проблем остальным. Левски был хорошим доктором. Но вам пришлось бы взять приличный синонимический словарь, чтобы описать его своевольную и гаденькую натуру.       Левски всегда был врачом. Он всегда думал о своих подопечных и никогда о своих подчинённых. Он мог круглосуточно находиться в больнице и ждал того же от остального медперсонала. Левски жил своей профессией, развлекаясь только ненавистью «чайников-молокососов». Никто не знал, как при такой жизни у него могли появиться жена и дочь, но ни для кого не было неожиданностью, когда после четырёх лет брака его жена забрала дочь и уехала. Левски нечего было делать дома, если там никто не болел.       Поэтому главврач никогда не мог понять, как Кетиль смеет отказываться от второго пациента, если у него есть возможность заботиться о нём. И «помог» Кетилю принять верное решение.       Медбрат ехал на автобусе домой и думал, что ему делать. Сказать Хенрику? Он точно расстроится, ведь время Кетиля теперь будет не только для него одного, тем более что господин Р. Лагнессон — старик восьмидесяти четырёх лет, за которым требуется гораздо больше ухода, чем за молодым парнем. Кетиль знал, что может привести множество доводов, почему Хенрик не вправе обижаться на него, и Хансен с ними согласится. Но каждый из них в итоге останется при своём: Хенрик будет тосковать и (в глубине души) дуться, а Кетиль — чувствовать себя виноватым.       Февраль подходил к концу и, чувствуя приближение весны, спешил напоследок помучить землю ударными морозами. Холод даже будто пускал трескучие инеевые стрелки по самой коже, покрывая тело искусной колючей проволокой и загоняя беспомощное тепло в самую середину тернового лабиринта. Город замерзал, истерзанный вьюгой, мятущейся в смертельной агонии.       Ни техника, ни люди не могли обуздать этот мятеж: дороги едва успевали расчищать, а на тротуарах были протоптаны лишь узкие тропинки, больше напоминавшие туннели. Снег обваливался с крыш настоящими горными лавинами, с грохотом и кусками черепицы. И над всем этим беснованием — ртутно-серебряное небо в тёмных разводах, приглушавшее солнечный свет и делавшее его вязким, мутным, как вода в ведре для мытья полов.       Посреди февраля Кетиль чувствовал себя потерянным, будто забыл о чём-то важном, но не мог вспомнить, о чём. Ему было просто очень... не по себе. Не было грустно или скучно, было гнетуще. Родители говорили, что это зимняя хандра. Возможно, так оно и было. Кетиль, по крайней мере, хотел бы на это надеяться.       Дома было тихо. Кетиль осмотрел все комнаты и никого не нашёл, даже сестры. Странно, что в такую погоду даже она и мать-домохозяйка куда-то ушли. Да так даже лучше.       Раздевшись в прихожей, но не снимая шарфа, медбрат устало побрёл к себе в комнату, не имея даже сил сделать горячего чая. Упал на кровать лицом вниз и лежал так какое-то время, пока не стало тяжело дышать.       Нет, не стоит пока ему говорить. Наверняка совсем скоро Кетиль распрощается с этим вторым подопечным: кое-кто из медсестёр сказал, что старик со дня на день ждёт, когда его заберут родственники. Так что неделю-две он сможет находить оправдания тому, что станет реже появляться в доме Хансена.       Хотя Кетиль вполне убедительно успокаивал себя, волнение никуда не уходило. Молодой человек ещё немного посидел в тишине и наконец достал из кармана мобильник.       — Самый прекрасный парень на проводе, — притворно-будничным голосом раздалось на том конце.       Кетиль невольно улыбнулся. Слыша этот голос, он всегда испытывал какое-то облегчение.       — Ты там как?       — Всё путём. Ты же предупредил, что у тебя с утра дела.       — Я приеду через пару часов, хорошо?       — ...У тебя всё в порядке? Голос какой-то расстроенный.       — Нет, тебе показалось. Я просто звоню убедиться, что всё нормально.       — Тогда жду тебя. Я кладу трубку?       — Ага, клади.       Медбрат подождал, пока Хенрик отключится, и положил голову на подоконник. Этот короткий разговор ни о чём помог ему немного прийти в себя. На сердце по-прежнему было тяжело, но эта тяжесть понемногу растворялась в мысли, что скоро всё встанет на свои места.       Он мог бы поехать к подопечному прямо сейчас, но ему было нужно время наедине с собой. Хотя бы полчаса с закрытыми глазами. Тусклый свет тёк через крупное сито оконной рамы постным киселём, комками прилипая к бледному лицу, но его было недостаточно, чтобы просочиться под смежённые веки. Кетилю чисто по-человечески хотелось выпить и выспаться.       Тем, за что цепко зацепилась память Кетиля, когда он приходил на работу за ключами от дома господина Лагнессона, были сочувствующие взгляды медсестёр. Даже если медбрат не общался ни с кем из них близко, всё же профессиональная солидарность не могла не затронуть даже эти закалённые сердца.       Господина Лагнессона в Доме инвалидов хорошо знали. Все, кроме Кетиля, который, вырвавшись оттуда, заглядывал на место работы только по необходимости и не касался содержащихся там пациентов. Кто-то из девушек уже у выхода поймала медбрата Иеннсена за локоть, пока другая медсестра отвлекала главврача, и шепнула ему на ухо: «Крепись, он не в себе».       Поэтому, предупреждённый загадочной фразой, молодой человек готовил себя к худшему, поднимаясь по лестнице старого двухэтажного дома, где находилась квартира пациента. Чуть вспотевшая от волнения ладонь сжимала дубликат ключа.       После трудоёмких махинаций с замком дверь наконец открылась, и в нос ошеломлённому Кетилю ударил резкий и едкий запах, так что он рефлекторно закрыл дверь и, отшатнувшись, закашлялся от густой, почти осязаемой вони, просочившейся в затхлый воздух подъезда. Он стоял перед дверью, зная, что должен войти, но последние остатки храбрости будто растворились.       Снова взяться за ручку было нелегко. Кетиль поглубже вдохнул, задержал дыхание и распахнул дверь настежь. Запах, долгое время запертый в закупоренной квартире, вывалился на лестничную клетку, тяжёлый, склизкий. Испражнения, лекарства, застарелая грязь — всё смешалось в ужасную обонятельную какофонию. Бедного медбрата передёрнуло, но он сжал зубы и сделал шаг внутрь, сдерживая подступающую к горлу тошноту.       Почти абсолютная тьма впереди не сулила ничего хорошего. Тесная прихожая словно сузилась, когда вошёл посторонний, и сдавила его тряпьём с вешалок. Кетиль даже не попытался нашарить выключатель, понимая, что наткнётся рукой на липкие вещи. Он оставил дверь нараспашку в надежде, что это поможет хоть немного проветрить здесь.       Стояла абсолютная тишина. Не слышно было ни голоса, ни тиканья часов, ни даже звуков улицы. Вслепую пробираясь вперёд, Кетиль беспомощно оглянулся на слабо видимый выход. Это был какой-то кошмарный сон. Как бы ни подбадривал себя медбрат по пути сюда, он не мог и подумать, что столкнётся с подобным. Его не слишком ещё богатый профессиональный опыт не мог даже подкинуть ему такой вариант развития событий.       — Господин Лагнессон?.. — неуверенно просипел Кетиль в неизвестность.       Никто не отозвался.       Но Кетиль быстро нашёл проход в единственную комнатушку квартиры. Здесь было лишь чуть светлее, чем в коридоре, из-за тёмных, одеревеневших в корке пыли штор. Мебель была едва различима для слезящихся глаз медбрата Иеннсена. Потемневший потолок, отслаивающиеся и свисающие кусками обои, которые напоминали слезшую после волдырей кожу. Массивный старый шкаф, занимающий буквально половину комнаты. Одинокий стул у окна. И в самой глубине этой богом забытой пещеры — узкая кровать, колченогий урод среди мебельного семейства.       Вспыхнул экран кетилевского телефона, освещая смутную фигуру на кровати. Под жёлтым мятым одеялом неподвижно лежал высокий иссохший старик. Его лицо, обтянутое пергаментной кожей, выглядело как скукожившееся, забытое где-то в коробке яблоко. Он был древней восковой фигурой какого-то искусного и маниакального кукольника.       От внезапно яркого света господин Лагнессон тихо, жалобно вскрикнул, но был настолько бессилен, что не смог даже заслониться рукой. Медбрат тут же спрятал мобильник в карман, наклонился, с трудом скрывая невольное отвращение, и заговорил:       — Господин Лагнессон, вы слышите меня? — После света Кетиль снова перестал ориентироваться в темноте и не мог понять, слушает ли его старик. — Теперь я за вами ухаживаю. Меня зовут Кетиль Иеннсен.       Пациент ничего не ответил. Возможно, он спал или находился в забытьи.       Впервые в жизни Кетиль действительно понял, что не знает, что делать. Всё это казалось непосильным для одних, пусть и мужских, плеч. Сердце трусливо поджималось. Медбрат думал, что теперь понимает, каково приходится главным героям фильмов ужасов и, вероятно, был недалёк от истины.       Выбравшись из квартиры и не закрывая за собой дверь, Кетиль вылетел из подъезда на колкий мороз и жадно вдохнул. Свежий воздух наполнил сжавшиеся лёгкие, как лёд наполняет стакан, и у бедняги даже закружилась голова. Он зачерпнул горсть снега с высокого сугроба и поспешил заесть кисловатый привкус во рту, после чего, морщась от ноющих после снега зубов, достал телефон и набрал номер приёмной Дома.       — Окружной дом инвалидов, слушаю.       — Здравствуй, Делла, — выдавил Кетиль, опускаясь на ступеньку крыльца. — Мне сейчас же нужен Левски.       — Его сейчас нет, укатил куда-то по делам, — зевая, ответила девушка. — Передать что-нибудь?       — Передай, что он муд..! — Кетиль едва сдержался в последний момент. Делла изумлённо замолчала, удивившись такому резкому всплеску эмоций. — ...Нет, ничего. Может, и ты сможешь мне сказать кое-что. Я сейчас зашёл к этому господину Лагнессону, а он лежит в куче собственного дерьма в квартире, которую во время всего его пребывания в Доме никто не открывал и тем более не убирал. Так, собственно, вопрос. Какого, мать вашу, чёрта вы привезли едва ли не парализованного человека домой и кинули одного, словно он полено?!.. Кто был с ним вчера, когда его привезли?       Во время этой эмоциональной тирады, почти перешедшей в крик отчаяния, Делла молчала. Дождавшись, пока Кетиль выговорится и отдышится, она тихо ответила:       — ...На самом деле, Кетиль, у него закончился срок контракта. Его привезли родственники, оплатили год, и год истёк.       — И где эти родственники? Они что, не помнят о сроках? И что, нельзя было подержать старика лишнюю неделю, пока за ним не приедут?       — Его держали почти три лишних недели, пока Левски пытался связаться с родственниками. Но то ли телефоны недействительны, то ли наши звонки игнорируются, однако никого найти не удалось. А его место уже давно должна была занять другая пациентка...       — ...Шутишь? — Кетиль был в ступоре, пытаясь уложить в голове всю мозаику. — И его никто не навещал? Но мне сказали, что господин Лагнессон сам говорил, что его вот-вот должны забрать!       — Кетиль, старик уже не от мира сего, понимаешь? Он постоянно ждёт, когда за ним приедут. — Медсестра, невидимая для собеседника, нервно заправила за ухо прядь волос. — Он принимал наших девочек за свою младшую сестру и звал играть. Впадает в маразм. Он им не нужен, Кетиль, вот и всё. Считают, раз заплатили нам, то теперь он наша забота. Да и... честно говоря, я думаю, они и не предполагали, что он протянет больше года.       Сказать, что Кетиль был шокирован, — не сказать ничего. Он знал, что большинство пациентов попадало в Дом на фактически постоянной основе, когда дома просто не было условий по их содержанию, но родственники и друзья навещали их хотя бы изредка. А с таким случаем медбрат Иеннсен столкнулся впервые.       Близился важный день, который Кетиль планировал давно. Накануне он попросил одну из медсестёр всего на один день подменить его у Лагнессона, давая себе оправданную передышку. Он купил торт. Надул шары. Даже повесил на стене бумажную самодельную гирлянду, которую с энтузиазмом сделала Кристина. Он подошёл ко всему действительно серьёзно.       Однако даже приятная праздничная суматоха не могла вытравить из его головы тот образ абсолютной темноты и тишины вокруг старика. Когда Кетиль хотел проветрить квартиру и попытался открыть окна, выяснилось, что старые рамы, разбухшие и растрескавшиеся, намертво встали и не поддавались. Мутные стёкла пропускали ничтожно мало света. Но это, наверное, и к лучшему: старик был почти слеп. Его тусклые, водянистые глаза, один из которых был поражён катарактой, болезненно реагировали на свет. Но даже с закрытыми глазами господин Лагнессон ощущал рядом чужое присутствие и, когда на некоторое время выходил из состояния отрешённости, звал сидельца. И страшно было не то, что Кетиля звал этот будто потусторонний голос, а то, что звали им вовсе не Кетиля. Старик звал «Николо».       Медбрат Иеннсен не знал, кто этот Николо. Быть может, сын или внук, быть может, если учитывать маразм, привидевшийся из детства брат или друг. Но кем бы он ни был, старик называл этим именем Кетиля каждый раз, как тот подходил к его кровати. Надтреснутый, дребезжащий голос был необычайно ласков, пусть слова оставались практически невнятными. По спине Кетиля каждый раз пробегали мурашки, когда он слышал «Николо... пойдём домой?.. Милый Николо... вот и ты...». Теперь он понимал, что, возможно, именно поэтому его заставили присматривать за этим пациентом. Потому что девушки не выдерживали этого, и даже Рози, Кетиль был уверен, побаивалась этой атмосферы, хотя была медсестрой вышколенной и с виду непоколебимой.       Но как бы то ни было, он вырвал себе один день свободы, хотя чувствовал себя виноватым. Впрочем, предпраздничная суета, к счастью, несколько отвлекла его от тяжёлых мыслей.       — Так куда мы едем?..       — Увидишь, — довольно бросил Кетиль, складывая инвалидное кресло в багажник машины. — Не трогай повязку, я сказал. Хенрик, руки.       Хенрик, изводящийся от любопытства, покорно сложил руки на коленях.       — А вдруг ты завезёшь меня в лес? — с притворным ужасом в голосе воскликнул парень, добавляя хныкающих ноток.       — И что я там с тобой буду делать? — Кетиль фыркнул и, захлопнув багажник, сел за руль отцовской машины, припаркованной у дома подопечного. Пристегнул его и себя, подавив смешок, когда от неожиданного прикосновения Хенрик, у которого были завязаны глаза, вздрогнул и пискнул.       — Например, затащишь куда-нибудь в кусты... — разохался Хенрик, прижимая ладонь к груди.       — ...Ты всегда начинаешь во флирт-режим переходить, когда нервничаешь? — Медбрат закатил глаза, заводя мотор и отъезжая от тротуара. — Тогда имеет смысл действительно увезти тебя в ближайшую лесополосу и выгрузить в кусты, поближе к матушке-природе.       Но Хансена не мог обмануть этот напускной раздражённый тон. Пациент расхохотался.       — Не делай вид, что злишься. — Хенрик шарил руками по панели перед собой, ощупывая лежащие там мелочи. — А если тебя полицейские остановят, а у меня глаза завязаны? Представь, о чём они подумают.       — Максимум о БДСМ, — усмехнулся Кетиль, представляя эту ситуацию. — Но надеюсь, что меня не остановят, потому что тогда за руль я точно больше не сяду.       — ...В каком смысле? У тебя штрафы не оплачены? Ты беглый преступник или типа того?       — У меня прав нет.       Воцарилось недолгое молчание, во время которого Хенрик судорожно рассчитывал в уме шанс остаться в живых, сидя с завязанными глазами в машине человека без водительских прав.       — Но водить я умею, — обнадёживающе заверил Кетиль. — ...Мопед.       — ...Я завещаю всё своё состояние нищим, если доберусь живым.       Медбрат громко рассмеялся, поворачивая с оживлённой городской улицы к тихому кварталу. Конечно он умел водить, просто никогда не сдавал экзамен, потому что пользовался в основном только своим мопедом.       Хенрик почувствовал, как машина притормозила и Кетиль подкатил к его дверце кресло. Медбрат откатил подопечного на несколько метров, развернул и, склонившись чуть ниже, спросил:       — Готов?       Хансен кивнул, и повязка упала с его глаз. Сначала парень сощурился от яркого дневного света, а затем брови его поползли вверх при виде небольшого двухэтажного домика с огороженной низким забором лужайкой. Сейчас к крыльцу вела свежерасчищенная широкая тропинка, видимо, сделанная специально для того, чтобы по ней могло проехать инвалидное кресло.       — Добро пожаловать, — негромко произнёс Кетиль, довольный произведённым впечатлением, и покатил гостя ко входу. Навстречу им уже открылась дверь, на пороге показалась девочка (или девушка — Хенрик не мог определить точного возраста, чтобы точно отнести её к первой или второй возрастной категории), которая, расплывшись в немного застенчивой, но тёплой улыбке, прокричала им с порога:       — Добро пожаловать!       — Кристина, холодно же! Быстро в дом! — замахал на неё рукой Кетиль, и та, захихикав, скрылась, оставляя дверь открытой.       Пыхтя, медбрат с трудом закатил коляску по ступеням и втолкнул её в прихожую. Помог другу раздеться, пока тот молча вертел головой. Кристина выглянула из-за косяка арки, ведущей в гостиную, и махнула Хенрику рукой. Тот, улыбнувшись, тоже помахал новой знакомой.       — Что ж, знакомьтесь. Кристина, это мой пациент и друг, Хенрик. Хенрик, это моя сестра Кристина. Она мне здорово помогла в моей задумке, хотя ни разу тебя до сегодняшнего дня не видела.       — Очень рад встрече, Кристина! — Хансен протянул руку и совершенно искренне потряс тонкую ладонь девушки. Да, теперь он был уверен, что она старше, чем показалась ему издалека и на первый взгляд. — Спасибо за гостеприимство.       — Располагайтесь как дома, — ответила она, польщённая этим медвежьим рукопожатием. — Я рада познакомиться с вами, Хенрик.       — Хорошо, как скажешь, Кристина. И можно просто на «ты», как к брату, — подмигнул ей Хенрик, и Кристина зарделась, пряча руки в карманы толстовки. Но она покраснела вовсе не оттого, что ей приглянулся этот во всех отношениях приятный молодой человек, но оттого, что, как девушка немного стеснительная и вовсе ещё неопытная, она не привыкла находиться в обществе даже юношей-сверстников, ни один из которых ещё никогда ей не подмигивал. А такое простое обращение с ровесником старшего брата и вовсе выбило её из колеи. Хенрик не смотрел на неё снисходительно, как обычно это делают молодые люди при знакомстве с младшими сёстрами друзей; он не видел в ней сопливую девчонку. Он говорил с ней на равных, и пусть разница в их возрасте была не такой уж значительной — не более пяти лет, — но в глазах Кристины и Хенрик, и её брат выглядели уже взрослыми людьми, находящимися за пределом круга её обычного общения. Поэтому внимание и серьёзный тон гостя ей очень польстили.       — Но это ещё не конечная точка нашего путешествия. — Брат с сестрой понимающе переглянулись, и Кристина, подняв большой палец вверх, направилась на второй этаж, где тут же что-то зашуршало. Кетиль подкатил кресло к первой ступеньке лестницы наверх и наклонился, намереваясь закинуть руку Хенрика себе на плечо и поднять его. — Коляске наверху делать нечего, она там ни в одну дверь не проедет. Так что уж извини, обойдёмся подручными средствами. Другой рукой за перила держись и подтягивайся, а то один я тебя не затащу...       Прикладывая неимоверные усилия и кряхтя, медбрат помог Хенрику подняться, и тот сразу ухватился за перила. Кетиль тащил его наверх, и даже при том, что его подопечный старался облегчить ему задачу, это было очень тяжко. Уже на середине лестницы Иеннсен пожалел, что затеял всё это, ведь новые позвоночники на дороге не валяются.       На верхней площадке их уже ждала Кристина, придерживавшая за спинку отцовское офисное кресло на колёсиках. На последних ступеньках, видя, что подтянуться на перилах Хенрик больше не может, а брат выдохся, девушка вовремя нырнула под руку гостя, стойко подставляя своё плечо. Наконец парня с трудом усадили на стул, и Кетиль с Кристиной дружно вздохнули и перевели дыхание.       Хенрику было ужасно неловко, что он доставил столько хлопот, но медбрат уже встал за спинкой стула и закрыл ему глаза ладонями. Скрипнула дверь, и стул подтолкнули вперёд, вкатывая в какую-то комнату. И вдруг, когда узкие кетилевские ладони исчезли с его лица и Хенрик открыл глаза, с двух сторон раздалось громкое:       — С Днём рождения!..       Хенрик не мог поверить своим глазам. В небольшой комнате, обставленной довольно просто, сегодня толпились воздушные шары. Не то чтобы их было действительно много, но из-за не слишком обширного пространства и это количество казалось внушительным. На стене прямо напротив двери висела бумажная гирлянда с большими красными буквами, где со всей радостной простодушностью значилось: «С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, ХЕНРИК». Кетиль даже немного переставил в своей комнате мебель, чтобы освободилось больше места.       — ...Вау. — Хансен потёр лицо ладонями, едва сдерживая широкую улыбку. — Это... так круто...       На самом деле в этом не было ничего сверхъестественного или крутого. В семье Иеннсенов до недавнего времени так праздновались дни рождения маленькой Кристины, а до неё — маленького Кетиля, так что медбрат даже не думал, что сюрприз возымеет такой эффект, пусть в глубине души и надеялся на нечто подобное.       Кетиль видел это поражённое и счастливое лицо, и ему становилось хорошо. Тёплое чувство удовлетворения собой наполняло его, и даже надоедливая, призрачная головная полуболь растворялась меж висков. Ему было необходимо почувствовать это обожание, эту благодарность, чтобы хоть немного стряхнуть напряжение последних дней. Сейчас, в этой комнате, с этими близкими ему людьми, Кетилю даже не верилось, что ещё вчера он шёл, как на плаху, к господину Лагнессону, и что ночью стирал свои провонявшие вещи, чтобы не заметили родители. Иначе, если они поймут, что сейчас переживает Кетиль, они придут в ужас и, парень мог бы с уверенностью это утверждать, станут давить на Левски, чтобы тот освободил его, Кетиля, от слишком обременительной работы. И, в чём медбрат тоже был уверен наверняка, всё это происходило бы за его спиной, чтобы он даже не узнал, что что-то помогло его избавлению.       Иногда он действительно боялся посвящать родителей в свою личную жизнь, потому что она мгновенно становилась их общей личной жизнью. Они старались смотреть его глазами, думать его мозгами, переживать его сердцем. Они, что называется, видели в своих детях действительно плоть от плоти своей, в их стремлениях — свои, которые во многом, абсолютно во многом должны были быть идентичны. Господин и госпожа Иеннсен хотели проживать по три жизни — за себя, Кетиля и Кристину. И если Кристина, существо робкое и мягкое, прислушивалась к родительским желаниям и надеждам, то Кетиль, даже при всём своём уважении к матери и отцу, не мог с этим мириться. Он знал, что нужно уметь решать свои проблемы самостоятельно, и старался возвести между собой и родителями мягкую, щадящую, но тем не менее решительную стену. Правда, мать её всё равно часто не замечала.       Но от чего Кетиль никогда не смог бы избавиться, так это от глубокого чувства ответственности за доверенных ему людей и стремления облегчить их боль даже ценой собственного спокойствия. Всё это было в нём, наверное, наследственным, заложенным в генах. Но медбрат Иеннсен не сказал бы, что его хорошие качества идут ему во благо. Да, он чувствовал гордость, когда его благодарили за помощь, он принимал похвалу как естественную награду и, как всякий, получал удовольствие от этой похвалы, но... Этого было мало. Это не компенсировало ни бессонницы, ни волнения, ни страха. С каждым днём моральные убытки всё росли, а на смену рвению молодого медика приходила постоянное чувство вымотанности, выжатости, какого-то внутреннего опустошения. Как будто пациенты бессовестно забирали абсолютно всё, что Кетиль предлагал им, не оставляя ему практически ничего.       И тут — он. Он был шумным. Он частенько шутил ниже пояса и ругал его овсянку, вычерчивая ложкой по каше слово «фу». Он радовался ему, Кетилю, факту его существования, а не только его помощи. И он давал Кетилю силы каждое утро вставать с постели со стремлением снова оказаться на пороге той старой холодной квартиры. Никогда ранее медбрат не вставал по утрам с желанием идти на работу.       Никогда до недавнего времени.       Хенрик брал и отдавал. Он говорил: «Ты тоже человек. Отдохни, если чувствуешь усталость. Скажи, если тебе нужна поддержка. Не бойся признаться, если ты не можешь чего-то сделать». И Кетиль понемногу начинал чувствовать себя свободнее, начинал дышать легче. Кетиль был действительно благодарен ему.       Сейчас, видя этого счастливого и вечно растрёпанного человека, медбрат ощущал небывалое умиротворение, растворявшее ржавчину тревоги на душе.       Кристина хотела уйти, оставив друзей праздновать, но Хенрик возмутился, что они могут лишиться общества столь прелестной леди, и попросил её остаться. С трудом, но молодым людям удалось уговорить засмущавшуюся девушку присоединиться к ним. Сперва робея, она понемногу смелела и вскоре, почувствовав, что её мнения ждут и что её активно вовлекают в разговор, совсем по-приятельски общалась с гостем.       Они выпивали бутылку за бутылкой газировку, обыкновенно находящуюся под запретом в этом доме, играли в карты на желание и хохотали до колик в животе над Кетилем, стоявшим с задранной ногой и певшим навязчивую песенку из рекламы пены для бритья. Простенькие закуски, приготовленные Кристиной, были быстро съедены, и наступило время главного.       Ранние зимние сумерки опустились как нельзя более вовремя, создав совершенно особую атмосферу в комнате. Хенрик и Кристина сидели в почти полной темноте, направив взгляды в проём открытой двери, и наконец среди этих потёмок показалось отдалённое свечение с лестницы. Оно всё приближалось, становясь ярче, и Хенрик, не отрываясь, следил за ним, охваченный сладким предчувствием того чудесного момента, который наступал для него в последний раз давно в детстве.       Кетиль молча и торжественно внёс в комнату торт с зажжёнными свечами. Огоньки колыхались от малейшего движения его рук, заставляя затаившие дыхание тени дрожать. Кристина мягко, едва слышно хлопнула в ладоши.       — Ну, думаю, ты знаешь, что делать, — хмыкнул медбрат, водружая торт на стол напротив Хансена. Тот зачарованно следил за одомашненными язычками пламени, лихорадочно придумывая желание, перебирая множество вариантов, не в силах остановиться на одном.       И в один миг, когда свечи сгорели уже на две трети, комната озарилась последней мгновенной вспышкой и погрузилась в темноту.       Кетиль сидел на подоконнике, вытянув одну ногу перед собой, а другую поставив на постель. Его едва освещаемый силуэт был полускрыт бледным газом занавесок, и Хенрик в тишине изучал его. Хансен лежал на кровати медбрата, прямо под окном, и рассеянно, будто и сам не замечая, гладил его вытянутую, узкую ступню, изборождённую заметно выступающими венами. Пальцы скользили по ребру подошвы, по изгибу пятки, по резко выдающимся костям щиколотки, а Кетиль только чуть ёжился от едва ощутимой щекотки и поднимавшегося вверх тепла. Рядом с ним стояли небольшая бутылка вина и два полупустых бокала, один из которых он поднял на уровень глаз и провернул за ножку.       Когда Кристина после торта всё же распрощалась с новым знакомцем, ещё раз поздравив его, молодые люди остались одни. Негласно было решено, что Хенрик проведёт ночь здесь.       — Кетиль, поможешь? — Хенрик протянул руку, и Кетиль потянул его на себя, помогая принять сидячее положение.       Хенрик оперся локтем о подоконник и отпил вина. Он глядел в окно, щурясь в попытке рассмотреть ночной пейзаж, но какой-то слабый фонарный свет выхватывал только кусочек занесённой снегом лужайки перед домом. Утихшая было метель стряхивала последнюю ледяную стружку, подхватываемую стремительным ветром.       — Любишь тут сидеть?       Кетиль задумчиво кивнул, не поворачивая головы.       — Люблю. Здесь уютно, как будто это шалаш в доме.       — И правда, — хмыкнул Хансен, кладя подбородок на сложенные руки.       Глянув на притихшего друга, Кетиль положил руку на его торчащие светлые волосы, легонько расчёсывая их пальцами взад и вперёд. Хенрик прикрыл глаза.       — Знаешь...       — М-м-м?       — Думаю, если бы я мог ходить, я любил бы торчать под твоим окном. Во-о-он там, у фонаря.       — Зачем это? — с улыбкой спросил Иеннсен-младший, проходясь пальцами по дугам его бровей.       — Как зачем? Чтобы ты крикнул мне, что я идиот и что на улице слишком холодно. Возможно, добавил бы, что я простужусь, если сейчас же не пойду домой.       — Но если бы даже я так сказал, ты всё равно пришёл бы снова на следующий день?       — Ага.       — И до каких пор мне пришлось бы это повторять, чтобы ты понял? — Эта фантазия, их неспешная и лукавая игра вкупе с темнотой комнаты волновала сердце Кетиля.       — До тех пор, пока ты не догадался бы пустить меня к себе, а не гнать домой. — Довольная улыбка появилась на лице Хансена. Парень обнял одной рукой свисающую с подоконника ногу медбрата и прижался к колену щекой.       Кетиль тихо прыснул, фирменно закатывая глаза.       — Но ты уже у меня дома.       — Да, и теперь я думаю, что, наверное, даже рад тому, что не могу ходить.       Медбрат нахмурился, ткнув его пальцем в лоб.       — Не говори так.       — Но я правда так думаю. Иначе мы, наверное, не встретились бы.       В этом Хенрик был, пожалуй, прав, и Кетилю пришлось с неохотой это признать.       Снова воцарилось молчание. Хенрик, прижимаясь к чужой ноге, коснулся коленной чашечки губами, и даже через брюки Кетиль хорошо это почувствовал. По плечам пробежали мурашки.       В тишине Кетиль поставил бокал подальше и наклонился, сгибаясь в три погибели, чтобы оказаться на одном уровне с лицом Хенрика. Тот поднял глаза, встречаясь с чужим взглядом. Носы задели друг друга кончиками, тёплое дыхание касалось скул то одного, то другого. Поцелуй в переносицу, смежённые веки, висок — в потёмках так нелегко было понять, каких касаний ждать.       Губы их соприкоснулись, когда ни один, ни второй этого не ожидал. Это вышло как будто случайно и невзначай, но на щеках тут же проступила горячая краска.       Хенрик, проведя ладонью по кетилевской шее, обхватил её рукой и потянул медбрата вниз. Кетиль, поддаваясь, соскользнул с подоконника, опуская парня обратно на кровать. Поцелуи, короткие, мягкие, были такими наивными, словно они целовались впервые, такими доверчивыми, словно им было по шестнадцать и они тайком, крадучись, урывали эти ласки, пока нет посторонних глаз.       Сладковатый запах вина запутывался в потёмках, занавесочном газе и волосах, смешавшихся на одной подушке. Ни единого слова, только шорох одеяла, на котором они растянулись, прижавшись друг к другу. Хенрик ничего не загадал над свечами. Он хотел подумать над своим желанием получше и оставил его на потом. Но воспоминание о запахе плавящегося воска до сих пор щекотало нос, обещая впереди что-то хорошее. Что-то непременно хорошее.