А в душе я танцую

      Раньше Кетиль никогда не задумывался над тем, сколь лёгким был его профессиональный путь до недавнего времени. Профессиональный путь, ха... Он до сих пор помнил свои мечты того периода жизни, когда он ещё только начинал учиться.       Теперь медбрат Иеннсен всё чаще ловил себя на мысли, а были ли эти мечты действительно его собственными мечтами? Или восторженными фантазиями матери, которая не умела жить иначе, чем даря всю себя людям? Или лаконичными и ласковыми наставлениями отца? Или ожиданиями всех друзей семьи, которые логично полагали, что в семье врачей непременно вырастет врач?       Старшие классы и мединститут были спокойными для него. Он не метался при выборе специальности. Возможно, для него было плюсом то, что он так легко поддавался влиянию. Путь был прямо перед ним — одобренный, широкий, ясный, по которому оставалось только пройти.       Впервые спокойствие Кетиля дало трещину во время интернатуры. Тогда его можно было бы сравнить с невольным затворником, отшельником, которому вдруг пришлось оказаться в обществе, о котором он знал из одних только книг и тетрадей. Его и ещё нескольких студентов выбросили в реальность, которая отличалась как от кабинетов и лабораторий, так и от рассказов матери. Это было ни на что не похоже.       Кетиль сжимал зубы и привыкал, вживлял в себя всё это, словно прививку. Он насильно глотал эту больничную атмосферу, но в лёгкие вместо кислорода набивался тяжёлый, ядовитый угарный газ. Он без лишних усилий стал одним из лучших студентов в теоретических вопросах. Он вынуждал себя быть одним из лучших в практике. Только упрямство не давало ему опустить руки и бежать с позором.       Как бы ни намекали родители, он не смог подняться выше медбрата. Он не захотел быть ни терапевтом, ни хирургом, ни гастроэнтерологом, ни кем-либо ещё. У него были возможности, были, думается, и способности, но Кетиль наконец понял: он другой. Не такой, каким его рисуют себе и друзьям родители. Не такой, каким он рисовал себя сам себе.       Это осознание инородности, чуждости испугало Иеннсена-младшего. Надёжная опора из убеждений — или самообмана, как хотите, — обваливалась крупными кусками. Позолота слетела с оштукатуренных сводов этой уютной комнатки фантазий, и рёбра остова наконец проступили, открывая ошеломлённому взгляду весь хрупкий, неуверенный и шаткий каркас.       Острое чувство неуверенности тогда охватило его, Кетиль с ужасом смотрел вокруг. Вокруг смотрело на него и скалилось. Не осталось стремлений, не осталось веры в свои силы. В юноше был только страх сделать неверный шаг с проложенной ему дороги и больше не вернуться. Он не хотел оставаться на этом поприще. Но искать что-то другое было так рискованно, не будучи уверенным в поддержке родных... Наступила внутренняя неразбериха. Но внешне всё было практически как и всегда, и никто даже не догадался, что происходило в этой душе.       Кетиль понял, что отступать поздно. Второе образование было бы обременительным для семьи — помимо Кетиля росла и Кристина. И парень не мог позволить себе стать обузой и разочарованием для семьи врачей.       Он доучился. Он нашёл работу. Он работал. Он видел своё будущее как бесконечную череду рабочих дней и с тоской думал, свыкнется ли когда-нибудь с этой участью.       Это ощущение немного притупилось с тех пор, но сейчас снова сжало его сердце. Каждый день ему хотелось быть кем угодно, только не медбратом.       Целыми днями он находился в квартире господина Лагнессона. Кетиль никогда не опаздывал к нему, даже приходил раньше почти на час, а уходил намного позже, чем заканчивался его рабочий день. Он просто не мог разорваться между двумя пациентами и полностью сосредоточился на одном, попросив мать навещать Хенрика вместо него.       Это решение — попросить мать — далось бедняге очень нелегко. Ещё сложнее было принять то, что он всё сильнее чувствовал давящее чувство беспомощности. Кетиль боялся уходить домой вечером и оставлять старика одного на ночь, хотя и не знал, замечает ли тот вообще его отсутствие. Он боялся, что может... не успеть помочь, когда это будет нужно. И сможет ли вообще помочь, даже находясь рядом?..       Господин Лагнессон обыкновенно был тих, не считая периодических, спонтанных приступов маразматического бреда. К ним было сложно привыкнуть. Когда в вечном сумраке квартирки вдруг раздавался дрожащий шёпот — тише шороха опавшей листвы на ветру, — Кетиль дрожал вместе с этим надломленным голосом. Словно не мурашки, а живые иглы покрывали его кожу.       Кетилю приходилось быть этим таинственным «Николо». Старик звал его, хвалил его, улыбался, когда медбрат касался немощной руки. Когда Кетиль кормил его с ложки жидкой пищей, господин Лагнессон иногда даже забывал жевать, направляя взгляд на смутный силуэт перед собой и пытаясь разглядеть родные черты почти слепыми, слезящимися глазами. Иеннсен видел, как еда стекает из приоткрытого рта, и ему каждый раз становилось плохо. Конечно, когда он ухаживал за пациентами в Доме инвалидов, ему приходилось кормить таких же беспомощных бедняг, но этот старик... Ни с чем более жутким, ни с чем более тошнотворным он не сталкивался. Хуже было только то, что Кетиль понимал: господин Лагнессон не виноват в своей судьбе, но при этом... Медбрат ничего не мог сделать со своим чувством отвращения.       Парень поначалу каждые полчаса вылетал на улицу, на живительный воздух, тяжело дыша, опираясь о подъездную дверь. Его глаза болели. Постоянные переходы из тьмы комнат в ослепляющий, режущий светом снежный день сводили его с ума. Он садился на обледеневшие ступени крыльца, заботливо расчищенные дворником, с силой зажмуривался и, уронив голову на согнутые колени, позволял позорной слезе саможаления пробиться сквозь веки. Кетиль чувствовал себя таким... никчёмным. Жалким. Одиноким. И не мог заставить себя поделиться этим ни с кем.       Он не хотел никого обременять.       Он был так вымотан и опустошён, что не хотел видеть Хенрика. Он старался как можно безмятежнее отвечать на его смс, но сбрасывал вызовы, потому что его голос не умел врать. Кетиль знал: стоит ему услышать голос Хансена — и он не выдержит. Выложит всё с потрохами. Захлёбываясь, будет жаловаться, жаловаться, жаловаться, говорить о том, как устал, как не выспался — в который раз?.. — и как хотел бы скупить в аптеке всё обезболивающее от противной боли в висках.       Когда покрасневший от мороза палец замирал над кнопкой «принять вызов», Кетиль наконец вспоминал, на кого хотел вылить все свои душевные помои. На человека, который уже видел некоторое дерьмо похуже, чем работа сиделки, за которую вообще-то платят. Медбрату было спокойнее, когда Хенрик оставался в неведении и присылал по-хенриковски странные и заботливые сообщения. И пусть надежда на то, что заботу о господине Лагнессоне удастся переложить на другие плечи, с каждым днём становилась всё призрачнее, эти ежедневные миниотчёты Хансена вызывали на его лице слабую улыбку, спасавшую Кетиля который день.       Прошло больше двух недель. Конечно, этого было недостаточно для того, чтобы полностью привыкнуть. Пожалуй, к такому многие не привыкли бы никогда. Но Кетиль если не привык, то начал смиряться. Ещё никогда обстоятельства так не давили на его голову, мешая смотреть прямо. Ему самому не верилось, что для того, чтобы сломать его, не нужно было никаких изощрённых пыток, никаких угроз. Нужно было лишь поставить его перед фактом, что в его заботе нуждается человек, один вид которого против воли выворачивал медбрата наизнанку. Кетиль ощущал себя моральным уродом и унижал себя снова и снова, подавляя червя отвращения в своём сердце, давя его, словно окурок в пепельнице, но тот ехидно отзывался как ни в чём не бывало, стоило только вновь переступить липкий от грязи порог.       Мистер Лагнессон камнем висел на его шее, а Кетиль, шатаясь, впотьмах бродил по крошащемуся камню утёса, колеблясь между собой и собой, между Кетилем и медбратом, между нужно и не хочу, между всем человеческим, что, он знал, было в нём, и своим трусливым, подлым и малодушным эго. Кетиль твёрдо знал истину: он должен быть милосердным ко всякому нуждающемуся и не мог признаться себе, что, став медбратом, он остался обычным человеком. Люди не могут быть добры всегда и ко всем. Люди не бывают идеальными. Это не в человеческой природе. Ангелы живут на небе, а если мы здесь, на бренной земле, значит, в каждом человеке существует эта гнилая червоточина — его слабое место.       Хорошо, что Хенрик не задавал вопросов. Хотя сиделец знал, что он на месте Хансена не сдержался бы, ведь после столь длительного ежедневного общения пропадать на которую неделю было по меньшей мере подозрительно. Работа? Конечно, это самое железное алиби, но не заехать ни разу даже на минуту, просто чтобы сказать: «Хэй, как жизнь? Снова этот сериал? По какому уже кругу?»...       Хенрик явно скучал, но стоически переносил это испытание, регулярно настрачивая Кетилю сообщения о своём дне и иногда даже прилагая фото. Часто на этих снимках мелькала госпожа Иеннсен, то с приоткрытым во время разговора ртом, то со смазанными от постоянной подвижности руками, и на переднем плане — кусок лыбящегося небритого лица. Сердце больно сжималось при виде этих фото.       Там, на этой тёплой кухне, вместо матери должен быть он, Кетиль. Среди запаха кофе, яичницы и рассыпавшегося пакетика ванилина. Под мягким светом пыльного абажура. За спинкой инвалидного кресла — как и привык. Там он чувствовал себя защищённым. А сейчас всё это было так далеко, что у него не было сил добраться туда.              К одиннадцати вечера усталый медбрат Иеннсен тихо отпер дверь дома и включил свет в прихожей. Дышать было трудно — он шёл быстрым шагом, дыша на морозе через нос, и от низкой температуры на улице ноздри буквально примёрзли к носовой перегородке. Его трясло, и пальцы коченели даже в перчатках. Едва заставив себя скинуть промокшую обувь и сунуть ноги в тапки, он, не раздеваясь, поднялся в свою комнату. Упал на кровать ничком, едва сгибая рукава закоченевшего пальто.       Голова была пуста, словно это чёрное заиндевевшее небо за окном. Кетиль просто лежал, повернув голову вбок и таращась в стену напротив, освещаемую тусклым сиянием из окна.       Я устал.

Как же я, бл#ть, устал.

      Тяжёлое от этой усталости тело срослось с кроватью, не давая ни малейшего шанса подняться. Кетиль был уверен, что устал так, что отрубится, лишь коснувшись головой подушки. Но секундные песчинки текли, а сон не шёл. Свинцовые веки опускались, но даже впасть в состояние дрёмы не получалось. Хотя... быть может, так даже лучше. Подальше от кошмаров, из-за которых Кристине приходится будить его посреди ночи.       Прошёл час, другой. Медленно или быстро — он не смог бы сказать.       Кетиль не мог согреться. В какой-то момент снова стало нарастать напряжение. В доме было тихо. В доме было темно.       Мурашки разбежались от шеи к локтям и крестцу. Сиделец вдруг понял, что не чувствует себя дома в безопасности. До того пустая голова в один момент наполнилась мыслями-атомами, сталкивающимися друг с другом, неразборчивыми, обрывочными. Внезапно накатившая волна беспокойства и тревоги словно влила в него силы.       Медбрат вскочил с постели, сжимая в руке влажную замшу перчаток. К голове приливала кровь, и охватившая его решимость заставляла молодого человека искать выход тому, что накопилось за эти дни. Кетиль огляделся, как в забытьи. В окне был привычный пейзаж — поредевшие сугробы и одинокий фонарь, освещающий небольшое пространство вокруг себя.       В носу защипало от вспыхнувшего в памяти образа. Неужели когда-то они сидели здесь — прямо вот тут — и запросто говорили? Может ли быть, что они целовались, здесь же, где только что корчился Кетиль? Медбрат с каким-то внутренним смятением тронул ладонью матрац. Надеялся, что тот будет тёплым? Не смешно. Взрослый уже человек.       Но, ведомый уверенной мыслью — единственной чёткой мыслью, которую он смог поймать в мозгу, — Кетиль открыл дверь своей комнаты и спустился по лестнице. Свет в коридоре всё ещё горел: уставший парень забыл его погасить. Двигаясь сосредоточенно и тихо, он взял с полки ключ от гаража, обулся, обмотался вторым шарфом и, щёлкнув выключателем, вышел обратно в ночь.              Хенрик сладко посапывал, зарывшись в одеяло по самый подбородок. Негромко гудел обогреватель, пытаясь справиться с проползающим в любую щель сквозняком.       Кетиль остановился на пороге комнаты, держась за дверной косяк. Он словно впервые видел это место. Он осматривал заново эти стены, окно, мерцающий ночник, инвалидное кресло. Взгляд остановился на кровати, где едва заметно вздымалась и опадала одеяльная гора. От сердца разлилось живительное тепло. Наконец-то.       На цыпочках подошёл к постели. Осторожно сел на краешек и с облегчением выдохнул. Вот он, живой и невредимый. Храпит.       В душе затеплилась тихая радость.       Как же, чёрт подери, здесь было хорошо.       Двигаясь всё так же тихо, Кетиль вернулся в коридор, снял пальто и запер дверь. Сегодня он больше никуда не собирался идти, и эта внутренняя убеждённость расслабляла его заледеневшие мышцы.       Медбрат на цыпочках обошёл квартиру, внимательно всматриваясь в мельчайшие изменения в обстановке. На кухне пахло чем-то пряным. На тумбе у плиты стояло несколько кастрюль, сложенных одна в другую — материнская привычка. На спинке стула висит знакомый сине-жёлтый передник. Кетиль разгладил его ладонями и чуть улыбнулся. Как будто два милых его сердцу дома стали понемногу сливаться в один.       В гостиной также всё было спокойно и знакомо — силуэт телевизора у стены, полоса света, пробивающаяся меж занавесок и падающая на старенький и такой удобный диван. Плед, которым обычно укрывался Кетиль, был аккуратно сложен у изголовья, а на нём уголком вверх лежала подушка. Всё здесь ждало его возвращения.       Молодой человек вернулся в комнату и снова присел на кровать. Тяжёлая лохматая голова Хенрика лежала на подушке, почти по глаза укрытая одеялом. Чуть отдающие рыжиной брови смешно шевелились во сне, то хмурясь, то удивлённо приподнимаясь, и медбрат невольно хохотнул в кулак. Он поднял руку и, положив поверх одеяла, погладил мягкий кокон. Он ласково проводил рукой туда-сюда, почти любуясь подвижным спящим лицом. Сейчас он как никогда чувствовал, как к испуганному, мечущемуся сердцу приливала... нежность? Кетилю казалось, что сердце трётся о рёбра, словно о рваные грани тёрки, и он, не сдержавшись, уткнулся лицом в хенриковское одеяло и осторожно обхватил подопечного руками.       Он твёрдо знал: тут он и должен быть. Как органичная часть мозаики или одно из фигурных стёклышек витража, Кетиль подходил только сюда, к этой ночи, к этому дому, к этому человеку. Запах свежего постельного белья и геля для стирки немного перебивал притупившую обоняние вонь его одежды. Медбрат с замиранием осознавал, что как-то изменился и выбился из этой атмосферы, но ему очень, очень хотелось обратно.       — М-м?..       От неожиданности Кетиль отпрянул, откашливаясь из-за попавшей не в то горло слюны.       — ...Кетиль? — донёсся из-под одеяла приглушённый хриплый голос. Припухшие, сонные глаза чуть приоткрылись и, щурясь, вглядывались в согнувшуюся кряхтящую фигуру. — У меня не глюки?! Мать моя женщина, Кетиль!..       Быстро очнувшись от дремоты, Хенрик в считанные секунды оживился. Он рывком сел на постели, схватил Иеннсена за плечи — и глаза его радостно засияли. Кетиль, у которого слёзы выступили от интенсивного кашля, застыл, не ожидавший такой реакции.       Горячие — только что из-под нагретого одеяла — руки крепко держали его. Кетиль сидел недвижим.       — Эй, поверить не могу, что ты наконец пришёл, и то ночью, — добродушно пожурил его Хенрик, вглядываясь в осунувшееся лицо, но, наполненный собственным восторгом, не заметил пока отпечатка прошедших порознь недель. — Признайся, хотел улизнуть! Э, нет, дружок, у меня сон чуткий, я тебя сра-а-азу почуял!..       Наконец эта манера речи, эти шутливые интонации вдруг так ощутимо ткнули его в сердце, что напряжение резко спало, и плечи медбрата опали под весом тяжёлых рук. Кетиль криво, но насколько было можно искренне улыбнулся в ответ, кладя кисти рук на внутреннюю сторону хенриковских согнутых локтей.       — Всё ты врёшь, — отрезал он. — Дрых как слон.       Хенрик негромко расхохотался, привычным жестом чуть откинув голову с гривой нечёсаных светлых волос. Подбородок его и кадык мелко подрагивали от смеха, и весь этот образ был таким простым, таким понятным, таким ужасно родным!..       — Ничего-то ты не докажешь, — усмехнулся Хансен, тронув большим пальцем всё ещё прохладную щеку сидельца. — А если серьёзно, давно ты здесь? Мог бы и разбу...       Кетиль ничего не ответил и не дал договорить, наклоняясь вперёд и преодолевая почти неощутимое сопротивление рук Хенрика. С неожиданной даже для самого медбрата силой обнял его, прижимаясь носом к тёплой колючей шее. Хенрик приподнял брови, но не высказал никакого удивления. Только обхватил его в ответ, подтаскивая поближе к себе под мышки.       Рваное, предслёзное дыхание чувствовал Хансен над воротом футболки и тихо гладил сгорбившуюся спину. Он не чувствовал ни единой капли влаги на коже, не слышал ни единого всхлипа, но знал, что Кетиль плачет — глубоко в себе. Где-то там, с обратной стороны век, в сумрачных пещерах, освещаемых только редкими бликами воды, с острозубых сталактитов всё падали капли, звонко разбиваясь о невозмутимую озёрную гладь. Шлёп! Шлёп! Через равные промежутки времени шарики жидкого стекла срывались с гладкого камня и неумолимо летели вниз, чтобы разбиться вдребезги. Это подземное озеро никогда не пересыхало. Оно наполнялось ежеминутно, от каждого колебания, от каждой мысли об усталости, от каждого мгновения ломоты в спине после рабочего дня.       Эти тёмные воды были озером Призрака Оперы, и никто не мог достигнуть потайной, страшной комнаты на другом берегу, ведь под спокойной гладью таилась смертоносная Сирена. Тот, кто хотел приблизиться к разгадке, рисковал утонуть в этом озере, в этой обители слёз, опустившись на дно в объятиях холодных, скользких рук.       Никто не видел дальше кромки берега и не мог представить, далеко ли тянется грань этого чёрного зеркала.       Кетиль сам этого не знал. Он говорил, что всё в порядке. Он даже большую часть времени чувствовал себя в порядке.       — Ну, ну, будет тебе... — Хенрик неловко похлопал друга меж лопаток и потёрся щекой о его волосы. — Сходил бы ты в душ? Вмиг почувствуешь себя человеком.       Через несколько секунд Кетиль с неохотой отстранился, но взял в ладони лицо Хансена. Тот улыбнулся и осведомился:       — Ну как, всё ещё красавец?       Медбрат молча смотрел в его обеспокоенные глаза, поглаживая заметно обозначенные скулы большими пальцами рук. Это не была игра в гляделки. Кетиль, пожалуй, просто подпитывался этим внутренним светом и той внутренней силой, которая беспрестанно выплёскивалась наружу.       — Всё ещё.       — Что?.. — переспросил Хенрик, у которого уже давно вылетели из головы сказанные им же слова.       — Красавец. — Кетиль чуть насмешливо дёрнул уголком губ и поднялся с кровати. — Всё ещё.       Оставив изумлённого Хенрика чесать затылок, медбрат Иеннсен взял кое-что из своих оставленных здесь вещей и поплёлся в ванную. С остервенением скинул провонявший свитер на пол, туда же кинул штаны. Крутанул вентиль горячей воды и отпрыгнул, когда в первые несколько секунд на него брызнула холодная вода. Затем он стоял и стоял, опустив голову, и позволял пару наполнять небольшую комнатку. Рядом одиноко намокал железный стул.       Его так долго не было, что Хенрик забеспокоился. Он крикнул с кровати, спросив, всё ли у Кетиля хорошо. Тот же, очнувшись и закрыв воду, наконец понял, что так и не помылся. И только тогда, когда Кетиль вышел из ванной, вытирая голову полотенцем, он понял, насколько устал. Медбрат даже подивился тому, как смог добраться сюда посреди ночи, если сейчас он едва заставлял свои ноги передвигаться.       — Ну что, полегчало? — участливо спросил Хенрик, когда друг показался в проёме двери.       — О да, — на выдохе ответил медбрат. Расслабленное, размягчённое тело хотело только скорее найти горизонтальную поверхность, на которой смогло бы растечься амёбой. — ...Извини, Хенрик.       — Не знаю, за что ты там извиняешься, но сто процентов за то, чего и в помине не делал, — покачал головой Хансен и похлопал рукой по кровати. Кетиль только порадовался этому приглашению, тяжело садясь на постель.       — Ну, не думаю, что прилично заваливаться в чужой дом после полуночи. — Сиделец совсем не возражал против того, что Хенрик чуть сжал его ладонь. — Мне... просто надо было тебя увидеть.       — Что-то случилось? Госпожа Иеннсен говорила, что на тебя выгрузили много работы.       Кетилю совсем не хотелось говорить о работе и вообще говорить. Он и так едва заставлял себя слушать. Поэтому Кетиль только неопределённо махнул свободной рукой и похлопал Хенрика по животу. Хенрик понял.       Медбрат до жути хотел спать, но встать и дойти до дивана казалось непосильной задачей. Однако и внаглую развалиться на чужой кровати он позволить себе не мог. Кетиль, едва держа веки открытыми, поднял взгляд на подопечного и увидел: его снова поняли, без слов, без жестов. Хенрик мягко потянул руку друга на себя, и тот с облегчённым вздохом завалился на бок, в процессе падения позволяя векам наконец сомкнуться.       Хансен отодвинулся к стене и подгрёб Кетиля поближе, а тот как бы позволил затащить себя под нагретое одеяло. О, это восхитительное ощущение беспомощности в заботливых руках!.. Ты не можешь и пальцем шевельнуть, но он укладывает тебя так, как тебе удобно было бы спать, взбивает подушку, чтобы ты мог в полузабытьи уронить на неё гудящую голову.       Не было чувства неловкости или стеснения. Остались только дикая слабость и очень, очень тёплый Хенрик. Крупные ладони гладили плечи, лопатки, проводили по рукам, словно в попытке как-то приобщиться к его проблемам, разделить усталость пополам. Кетиль проваливался в тёмный омут сна.       Ещё долго ладонь Хансена изучала осунувшееся, заострившееся лицо. Улыбка потихоньку испарилась с лица датчанина.       Он был в растерянности. Вдруг выпав из состояния блаженного неведения, он осознал, что всё это время его держали на расстоянии вытянутой руки. И его смс, и сброшенные вызовы, и столь долгое отсутствие — всё встало наконец на свои места.       Хенрик не был оскорблён или разгневан. Он был расстроен. Он не считал Кетиля недоверчивым или скрытным и подозрительным. Просто знал, что медбрат слишком много значения придаёт другим людям и практически ничего не оставляет себе. Разряжается до предела, до последнего процента, когда организм уже находится на грани. И затем лихорадочно ищет источник для медленного, мучительного восстановления сил.       Но Кетиль будто не желает замечать, что с каждым разом изнашивается всё сильнее. А сейчас он и вовсе выглядел... пугающе.              Медбрат Иеннсен рывком сел на кровати. Дико заозирался по сторонам и с силой провёл ладонью по лицу.       Хвала небесам, он быстро вспомнил, как оказался тут.       После долгого сна без сновидений он не чувствовал себя отдохнувшим и посвежевшим, скорее просто не таким разбитым, что, в принципе, уже было неплохо. Рядом привычно похрапывал Хансен, уткнувшись носом в стену. За окном давно рассвело, и слепящее солнце — столь редкий гость в последнее время — яркой полосой лизало пол комнаты. Кетиль хотел было лечь обратно и поспать ещё, но тут сердце его замерло.       За окном слишком светло.       Значит, сейчас больше десяти часов утра.       Вскочив с кровати и ударившись коленом об обогреватель, сиделец с шипением помчался в ванную. Схватил с пола свои вещи и, оставив свежую одежду на стиральной машине, натянул вчерашние мятые и всё ещё немного влажные от пара вещи. Омерзение от прикосновения этой ткани к телу заставило его передёрнуться. Но время торопило.       Кетиль пулей вылетел из подъезда, поскальзываясь на подтаявшей ледяной корочке ступеней, и вскочил на мопед. Мотор на удивление быстро отогрелся, и через несколько минут медбрат уже давал по газам, петляя дворами, чтобы не застрять на оживлённых улицах.       Тяжело дыша, молодой человек соскочил на землю у нужного дома и кинулся в сумрачный подъезд. Преодолел подъёмы лестниц, задыхаясь до хрипоты в горле.       Отпер старую дверь, снова оказываясь в узком липком коридоре.       — Господин Лагнессон!.. — выпалил Кетиль в тишину квартиры, пробираясь к спальне.       Господь милосердный, лишь бы не было поздно!.. Он впервые пришёл с опозданием, да с каким опозданием!..       Темнота была безмолвна.       Кусая губы от страха, Кетиль медленно приблизился к кровати в углу. Чёрный силуэт под одеялом не шевелился.       Медбрат едва удержался от крика — паника охватила его.       Опоздал.       Опоздал.       Широко распахнутыми глазами медбрат Иеннсен смотрел в темноту.       — ...Ни...коло...       Только этот слабый шелест вывел беднягу из оцепенения. Наконец он смог мыслить хоть немного связно, и первым делом коснулся пальцами шеи старика.       Слабый пульс бился, и бился достаточно ровно.       Кетиль перевёл дыхание и сжал в кулаки трясущиеся руки.       Облегчение обрушилось на него такой горой, что он бессильно опустился на корточки у кровати и вцепился в собственные волосы. Признаться, сегодня он едва не поседел.