А в душе я танцую

      Надвигалась весна. Не наступала, не приходила — надвигалась, и никак иначе. Весна приближалась угрожающе, то ослабляя бдительность проталинами, то сжимая горло внезапно ударявшими заморозками. Казалось, что это снова вернулась поздняя осень, словно забыв свой зонт в гостях. Вернулась и, не торопясь забирать потерю, зашла в коридор, заглянула в гостиную, чтобы кое-кого поприветствовать и кое с кем ещё раз попрощаться.       Тяжеловесные летучие фрегаты медленно отправлялись в путь, не пропуская ни единого лазурного клочка. Канаты проводов стягивали их округлые свинцовые бока и привязывали к столбам и антеннам, как этакие гелиевые шары к баллонам с газом. Под этим хмурым небом снег, словно драная змеиная шкурка, нехотя сползал с города.       С приходом весны земля стала ещё уродливее, чем была зимой. Ну, или Кетилю так казалось.       Хенрику ранняя весна тоже была не в радость. Ему было скучно целыми днями сиднем сидеть дома. Не хотелось ни переводить, ни листать ленту в соцсетях, хотелось только лежать, не чувствуя онемевших боков, и пялиться в окно, на бело-серый снегодождь. Чувство ужасно размягчающей лени до краёв наполняло его.       Госпожа Иеннсен ушла всего полчаса назад, и в комнате ещё слегка пахло её духами и почему-то камфорой. На тумбочке лежала книга, которую принесла ему Кристина, но Хенрику не хотелось читать. У него ныла голова, и если бы он пошевелил хоть чем-нибудь, он был уверен: боль возрастёт десятикратно.       Рассеянный, блёклый свет смешивался с воздухом в комнате. В такие дни нужно было просто ждать момента, когда всё очнётся от тяжёлой зимней анестезии. Когда начнёт зудеть кора в преддверии первых почек и тёплый ветер принесёт запах солнечного юга, где зимовало лето.       И Хенрик ждал. Весны и возвращения Кетиля, что, пожалуй, в сущности было одно и то же.       Иногда вместе с госпожой Иеннсен к нему заглядывала Кристина. Хансен не мог бы сказать, делает она это по просьбе брата или из собственного желания, но это хоть как-то развлекало его. У них было не так уж много общих тем для общения плюс разница в возрасте в несколько лет, так что часто разговор заходил в тупик и на некоторое время обрывался неловким молчанием. Хенрик пытался пристрастить Кристину к играм, но в ней не просыпался азарт, когда она брала в руки джойстик. Во время игры девушка была так напряжена, что начинала паниковать, когда за ней начинал кто-то гнаться или когда требовалось быстро сориентироваться в заварушке. Так что Кристина с неловкой улыбкой признала, что не понимает этого, и попросила больше не участвовать в этой затее.       В свою очередь Кристина пыталась заинтересовать приятеля книгами, хотя Хенрик был не любитель читать. Зато он был хорошим слушателем, и Кристина долго могла рассказывать ему об Оскаре Уайльде и его сказках, о Гюго, Вальтере Скотте, Гофмане и ещё множестве людей, о которых Хансен слышал лишь мельком, да и то в школе. Это было даже интересно, но заставить себя засесть за книги он не мог. Кристина же была рада самой возможности выговориться, ведь больше никто её не слушал.       Хенрик иногда даже удивлялся, насколько похожи и не похожи были брат с сестрой. В Кристине ощущалась какая-то тихая, неуловимая мысль, заметная в спокойном взгляде, в привычке сидеть чуть сгорбившись, словно в попытке приблизить лицо и рассмотреть что-то маленькое. В основном она жила размеренно, без встрясок и переживаний, свойственных обыкновенно её возрасту, и редко выходила из дома, не считая дороги в школу, а также прогулок по близлежащим скверам.       Бледная кожа казалась почти прозрачной на фоне шапки пепельных волос, и лишь глаза — тёмно-серые, глубокие — выделялись ярко и чётко. Раздумья бродили где-то за этими зрачками, но, Хенрик был уверен, ни слова из её настоящих мыслей не вырывалось при родных. Девушка была покладиста и послушна, всегда делала то, что просила мать, но глаза... Глаза её будто смеялись над всем, что она говорила и делала.       «На кого пойдёшь учиться после школы?» — как-то спросил у неё Хенрик, догадываясь об ответе.       «На медика», — серьёзно ответила Кристина, но глаза её лукавились. Тогда Хансен буквально восхитился ею. Он точно понял: ни на какого медика она идти не собирается, но об этом никто не узнает до последнего момента.       Хенрик иногда с сожалением думал, что Кристина будет намного счастливее Кетиля. Девушка сама вознамерилась выбрать свой путь, даже зная, что родители пока полагают её своей единомышленницей. Считала ли она, что обманывает их? Кто знает. В любом случае, от неё это вряд ли кто-то услышит.       Кристина хорошо знала, что родители расстроятся, даже обидятся. Но они слишком любят своих чад, чтобы обижаться долго. В итоге они смирятся, если Кристина будет довольна своим выбором.       Если бы Кетиль, как и сестра, в своё время задумался о том, чего хочет он сам, он, быть может, поступил бы так же, как она. Но Кетиль поддался увещеваниям и выбрал простую дорогу, приведшую его в терновые заросли, а Кристина шла следом, зорко высматривая тропку, на которую можно было бы свернуть. И брат, и сестра были людьми бесконечно добрыми, но альтруиста от душевного слома могут спасти только две вещи: доля здравого эгоизма и умение говорить «нет». У Кетиля и Кристины было и то, и другое. Разница была лишь в отношении.       Кристина ждала шанса обнаружить эти свои черты. Кетиль стыдился их.       Хенрик был зол на Кетиля за его любовь к чужой жизни. Кетиль был бы много более счастлив, научись он любить свою.       Сегодня выдался на удивление спокойный день. Медбрат Иеннсен не знал, почему в нём поселилось вдруг такое чувство расслабленности среди бесконечного напряжения прошедших недель. Он просто проснулся с ощущением того, что всё будет хорошо.       Его волновало это состояние. Оно было... слишком неожиданным и нелогичным. Но тепло, плескавшееся в груди, будто предвещало решение всех проблем одним-единственным щелчком пальцев, и уставший Кетиль просто позволил себе сегодня находиться в общем состоянии недоумения.       Медбрат сидел на скрипящем табурете у постели господина Лагнессона, углубившись в собственные мысли и непроизвольно крутя в пальцах телефон. Кетиль думал о том, что доверенный ему пациент вдруг стал чувствовать себя лучше: чаще выходил из дрёмы, говорил как будто разборчивее, охотнее ел. Но он не обманывался насчёт своей роли в этом. На самом деле старик ждал, когда его заберут домой.       Насколько смог понять Кетиль, господин Лагнессон принимал его за своего внука и думал, что всё ещё находится в Доме инвалидов. Он думал, что внук, отдавший его сюда, приходит навещать его.       И каждый раз, когда прохладная костлявая рука вслепую хватала Кетиля за запястье, сидельца прошибал холодный пот. Ласковый голос, зовущий его «домой». Тонкие, будто паучьи ножки, пальцы гладили ладонь медбрата, жёлтые ороговевшие ногти касались его бледной кожи. Кетиль сглатывал подступавшую к горлу тошноту и отводил глаза, чтобы не видеть, но руки всё чувствовали... Это была какая-то особая, личная форма пытки.       Но гораздо большей пыткой был страшный вопрос, мелькавший в его голове.       А рад ли я, что он поправляется? Ведь теперь срок освобождения из этого ада продлевается на неопределённый срок...       Кетиль мотал головой, горячо убеждал себя, что, конечно, рад. Он повторял это многократно. Но на этот раз самоубеждение не помогало, и все его принципы, все его мантры, как ножом, в безумстве кромсало животное чувство самосохранения, шипевшее ему в уши: «Пусть уже откинется поскорее!.. Он мешает тебе жить!..». И это было правдой.       Представляя, сколько ещё бесконечно долгих недель придётся провести здесь, сколько ещё раз его сердце будет трусливо поджиматься, понимая, что скоро всё расцветёт, станет тепло, улицы отогреются, а он, Кетиль, будет по-прежнему сидеть в этом склепе, медбрат готов был рвать на себе волосы. А если эта мука будет длиться месяцы? Годы?! Господи!..       Телефон в его руках вдруг завибрировал, оповещая о новом сообщении.       «Привет, поздно сегодня заканчиваешь? Если будет время, заходи. Твоя мама жаловалась, что ты совсем не отдыхаешь! =_=»       Кетиль, внезапно выдернутый из мрачных мыслей, дёрнул уголком губ. Как вовремя, однако. Сиделец встал, вышел на лестничную площадку, чтобы не разбудить старика, и открыл новое сообщение. Чуть подумав, набрал: «Спать сегодня не ложись. Я приду».       Вернувшись в комнату, он тоскливо взглянул на высосанный тяжёлыми занавесками тусклый дневной свет, пытавшийся просочиться в окно. Молодой человек вдруг ощутил себя неоперившимся скворчонком, сидящим на дне скворечника и видящим где-то над собой — в круглом отверстии — кусочек желанного неба, до которого было не достать, сколько ни маши слабыми крыльями.       Кетиль купил пива, чипсов и шоколадку, которую грыз по дороге к дому друга. Мопед негромко тарахтел, под его колёсами мягко плюхали грязные лужи и каша талого снега. Сегодня была на удивление ясная ночь, и Кетиль чувствовал себя каким-то... вдохновлённым. Он ушёл раньше обычного, удостоверившись, что старик уснул. «В конце концов, моё рабочее время закончилось, — успокаивал он себя. — Ничего страшного, он ведь хорошо себя чувствует. Надо уже учиться проще относиться к работе».       Открыв дверь квартиры, медбрат улыбнулся: из гостиной слышался громкий звук телевизора и приглушённые удары джойстиком обо что-то твёрдое. Кетиль тихо разделся в коридоре и, захватив с кухни открывашку, заглянул в освещённую комнату.       — Привет? — махнул рукой сиделец.       Хенрик едва не подпрыгнул в своём кресле.       — Ты б мне ещё руку на плечо сзади положил, чтоб я совсем выпал, — обернулся он и наигранно-сердито постучал пальцем по лбу.       Кетиль хохотнул и приподнял позвякивающий пакет.       — А так я прощён?       — ...Из тебя вышел бы прекрасный дипломат. — В подтверждение своим словам Хансен весомо кивнул. — Поможешь мне спуститься?       Медбрат помог Хенрику переместиться на пол и, сев рядом по-турецки, достал из пакета покупки. Хенрик радостно потёр руки и принялся потрошить пачку чипсов. Кетиль наблюдал за ним, неторопливо откупоривая пару бутылок.       Они по-прежнему так редко виделись, что сейчас вели себя как старые друзья: говорили на какие-то общие темы, перебрасывались локальными шуточками, смотрели фильмы под сопровождение хенриковских комментариев и в общем занимались тем же, чем и до признания Хансена. Не сказать, чтобы Кетиля это сильно напрягало, но определённо настораживало.       Скорее всего, Хенрик не хотел как-то обременять Кетиля в его состоянии, однако это вселяло в медбрата чувство внутреннего напряжения. До каких пор Хенрик будет его жалеть? Всё то время, пока Кетиль будет продолжать ухаживать за господином Лагнессоном? Это может быть ещё очень долго. Очень и очень долго.       Что если от их чувств в конце концов ничего не останется?       Каждый раз, как сиделец заходил сюда, он задавался этим вопросом. По сути, он мало что знал даже о серьёзных отношениях между мужчиной и женщиной, а между двумя мужчинами и подавно. Одинаковые ли в обоих случаях закономерности? Как вообще понять, где начинаются и где уже заканчиваются отношения? Если Хенрик так и продолжит относиться к Кетилю как к другу, то можно ли будет воспринять это как охлаждение чувств? Что, если Хенрик перестанет считать их вместе, но по мягкости души не сможет сказать этого вслух?       Кетиль не был особо уверен даже в себе. Хочет ли он сам таких отношений с Хенриком? Кажется, его вполне устроила дружба. Чем плохо проводить время так, как сейчас? К чему всё усложнять? Но того томления, того крайнего напряжения от прикосновения шершавой ладони не вызвал бы в нём ни один друг.       Весь вечер, пока они выпивали, Кетиль иногда бросал взгляд на Хенрика и ловил на себе ответные быстрые взгляды. Никто из них так и не заговорил о том, о чём, кажется, думали они оба. До глубокой ночи ни один так и не решился тронуть другого за руку.       Было уже далеко за полночь, когда Кетиль помогал подопечному перебраться в постель. Чуть покрасневший после выпивки сиделец уже чисто механически перетащил Хенрика с кресла на кровать и с трудом перекатил его под одеяло. Разгорячённое лицо Хансена растянулось в блаженной улыбке.       — Хорошо, что ты пришёл... — Парень вытянул руку из-под одеяла и погладил плечо склонившегося над ним Кетиля. — Эй, я на самом деле скучаю... Заходи почаще, ладно?       Его голос, отдающий трогательной алкогольной сентиментальностью, вдруг ощутимо кольнул Кетиля. Лучистые голубые глаза прямо напротив смотрели так доверчиво, так по-детски, что Иеннсен в мыслях обругал свои недавние мрачные мысли и загоны. Эта наивность не способна его обмануть...       — ...Ладно. — Кетиль едва не забыл, что нужно было что-то ответить, засмотревшись на его лицо. Широкий рот и не думал прекращать улыбаться, и глаза медбрата зависли на нём, наблюдая, как подрагивают уголки губ.       Кетиль зачем-то залез на кровать с ногами, подогнув их под себя, и склонился ниже. ...Могу ли я поцеловать его? Они давно не делали ничего подобного, и Кетиль оказался в странном замешательстве. Нормально ли после такого перерыва — и сразу в губы?.. Голова приятно кружилась, прокручивая странные мысли, как бельё в стиральной машинке.       В конце концов он остановился на варианте с шеей и недолго думая мягко коснулся губами изгиба между шеей и плечом Хансена. Тот даже не почувствовал этого, находясь на грани дрёмы, а по телу Кетиля пробежала мелкая дрожь. Он не знал, как вообще тёплая солоноватая мужская кожа может казаться ему соблазнительной, но целовал крепкую шею снова и снова, приближаясь к слегка колючему подбородку.       — Кетиль? — Хансен наконец понял, что происходит, но, кажется, не слишком удивился. Его рука медленно поднялась, зарываясь в волосы на макушке медбрата.       — Я могу?.. — прошептал Кетиль у самых его губ.       — Можешь... — было ему в ответ.       Сухие, обветренные на холодном воздухе губы коснулись переставшего улыбаться рта. Они оба были практически трезвы, но почему-то плохо ориентировались в пространстве, как оглушённые тяжёлыми винными парами моты, бредущие с гулянки по тёмной улице. Футболка Хенрика задралась ещё тогда, когда Кетиль тащил его под мышки, а теперь узкая бледная ладонь непроизвольно чертила круги по его горячему животу. Тяжёлое сопение то и дело прерывалось, когда они, отрываясь друг от друга на несколько секунд, хватали друг друга за уши и щёки, дёргали края одежды, сомневаясь, снимать её или нет.       Жар казался почти нестерпимым. Они теснее прижимались грудь к груди, вслепую раздаривая поцелуи. Раньше медбрат ни разу не ощущал такого возбуждения от хенриковских ласк; напряжение, нежность, тепло — всё это было, а ощущения оживления в штанах не было. До теперешнего момента.       Но Кетилю нужно было убедиться, что не он один ощущает подобное, иначе вышел бы внушительный конфуз. Его рука поползла вниз по груди Хансена, пальцы наткнулись на резинку домашних треников и отпрянули — по всем признакам Кетиль в своих желаниях не был одинок. Это одновременно обрадовало и озадачило его: честно сказать, он не представлял, как поступить дальше. И, говоря начистоту, не был уверен, что готов увидеть чужой, мать его, член в подобной ситуации.       Сквозь сиплое дыхание Хенрика пробился слабый стон, когда рука сидельца задела его пах, и Кетиль понял, что пока не попробует — не узнает. Хансен вцепился в его руку, кусая губы.       — Знаешь, я не уверен, что смогу тебе помочь... Я, знаешь ли, не эксперт в таких делах, тем более когда у меня руки так дрожат...       — Господи, не говори об этом вслух... — выдохнул Хенрик, лицо которого напоминало окрас перьев на груди снегиря. — Я сам ничего не понимаю...       — Тогда давай избавимся от лишнего, быть может, так лучше думается? — нервно хохотнул медбрат и приподнял одеяло, хватаясь за резинку его штанов.       — Не трогай!.. — вдруг выпалил Хенрик, в панике хватаясь за одеяло. Он тяжело и хрипло дышал приоткрытым ртом, сжимая пальцами пододеяльник там, где за него хотел взяться Кетиль.       Медбрат опешил и замер, впиваясь распахнутыми глазами в испещрённое испариной лицо. Хенрик был напуган до исступления; руки его крупно дрожали, обнажая проступившие от напряжения вены.       — Хенрик, всё хорошо... — ласково начал он, тронув кончиками пальцев сведённую судорогой руку. Бедняга вздрогнул всем телом, отдёрнув ладонь, как от огня. — Что случилось? Если ты не хочешь, я ни в коем случае...       — Не смей... о, господи, только не смотри на них... — Парень сипел, едва заставляя сухую гортань пропускать воздух. Лихорадочный, болезненный блеск глаз. — Это было плохой идеей!..       — Почему? Я не понимаю, Хенрик, я видел твои ноги уже сотни раз! Почему сейчас нет?..       — Ты не понимаешь? Нет, ты не понимаешь!.. Это другое, Кетиль! Я... я не могу.       — Почему?       — Нет.       — Ответь мне, почему, чёрт тебя дери!.. — взревел Кетиль, раньше даже не подозревавший, что может так кричать. Он был напуган не меньше Хенрика и видел, что даже сам он не понимает, чего боится, но требовал ответа снова и снова. Медбрат схватил парня за воротник — тот сжал его запястья, впившись в кожу обкусанными ногтями. Озноб, словно электрический импульс телеграфа, метался в этой хватке, передавая набатный звон в обе стороны.       — Ха-а-а... Пусти меня...       — Не раньше, чем ты придёшь в себя. Скажи мне прямо, в чём дело? Мы уже столько прошли, и всё, что я слышу сейчас, это «не смотри на них»?!..       — Тебе не понять!..       — Так попробуй мне объяснить, чтоб тебя!..       Они упрямо уставились друг на друга, чувствуя, как воздух между ними раскаляется от сбитого дыхания. На заднем плане негромко тарахтел холодильник, но никакому звуку не было под силу вмешаться в этот поединок. И всё же первым взгляд отвёл Хенрик.       — Хватит. Я не хочу.       — Я больше не привлекаю тебя?       — Отнюдь.       — Тебе не нравится секс?       Вопрос прямо в лоб — Хенрик вспыхнул от этой прямоты. Красные пятна быстро покрывали его лицо, соединяясь в один огромный пожар — от лба и ушей до самой шеи.       — ...Нет, не в этом дело. — Его оказалось так просто выбить из колеи. Парень был слишком смущён, несмотря на все свои подколы и шутки ниже пояса. Но никогда он не говорил об этом всерьёз. А Кетиль говорил.       — Я хочу знать. Я хочу понять и принять. Понимаешь? Я приму всё.       — Но...       — Ты веришь мне?       — Да. Без малейшей запинки.       — Вот видишь, всё в порядке... — Кетиль медленно разжал руки на его воротнике и положил ладони на веснушчатые скулы. Хенрик настороженно прислушивался к ощущениям и следил за его движениями. Наконец пальцы Хансена выпустили из своей хватки запястья медбрата и осторожно провели до его локтей.       — Мне противно, Кетиль. Меня тошнит от одной мысли, что...       — Что?.. — тихо подтолкнул его Кетиль, видя, что он вновь надолго замолчал.       — ...что ты хочешь коснуться меня. Мне противно, что ты будешь касаться этих грёбаных синих табуретных ножек и делать вид, что всё по-прежнему в порядке! Мне противно, что ты будешь улыбаться — а ты будешь!.. — но на самом деле тебе не будет радостно, мать твою!.. И ты сейчас сможешь сказать мне в лицо, что я не прав?!.. Хотеть меня, половину нормального человека, это убого, Кетиль!..       Кетиль сжал зубы до боли в дёснах. В тишине он медленно и угрожающе выпрямился во весь рост. Хенрик, интуитивно почувствовав от него угрозу, не отрывал взгляда от потемневших синих глаз. И вдруг, в один миг нарушая застывшую картину, Кетиль с ненавистью дёрнул за край одеяла, сметая его прочь. Из груди Хенрика вырвался сдавленный вопль: бедный парень попытался схватить ускользающий угол, но его противник был проворнее.       — Если ты не прекратишь!..       — То что? Ты перестанешь клясться мне в любви? Я в этом сильно сомневаюсь!..       На кровати развернулась ожесточённая борьба. Кетиль тянул пижамные штаны вниз за штанины — Хенрик держал их на поясе. Оба остервенело дёргали ткань на себя, пыхтя и огрызаясь. Наконец — откуда только силы взялись? — Кетиль накрыл ладонями намертво сжавшиеся кулаки и принялся разгибать побелевшие пальцы. Бедняга скулил и мотал головой, глаза его увлажнились, но медбрат Иеннсен был неумолим. Они царапались и щипались, до последнего не желая сдаваться.       В какой-то момент Хенрик потерял позиции и ослабил хватку. Кетиль парой мощных рывков спустил его штаны до колен и стащил долой вместе с шерстяными носками. В который раз эти шрамы отпечатались в его сознании, белыми зигзагами разрезая синеватую кожу. Хенрик почти задыхался, стараясь отползти на локтях к изголовью, но Кетиль с громким шлепком опустил ладони на его бёдра, прижимая их к матрасу.       — А теперь тебе лучше хорошенько запомнить, Хансен. Ты прекрасен, со шрамами или без. Ты замечателен, в кресле или без него. Ты лучшее, что со мной случалось за всю мою жизнь, не считая моего рождения. И я хочу сказать, что ты полный и абсолютный идиот, который ежедневно заставляет мой мозг скрипеть от всякой чуши, но я буду держать тебя, несмотря ни на что. Потому что я не могу по-другому.       Кетиль наклонился и прижал эту лохматую голову к своей груди, целуя торчащие влажные волосы и зарываясь в них длинными прохладными пальцами.       — Уже не могу, понимаешь?..       Хенрик, дрожа, целовал его свитер и давился прилипавшими частичками пряжи, коловшей покрасневшие веки. Он был полностью разбит этим сражением и обновлён, как праведник на причастии. Он принимал всю эту ласку, как ангельский дар, и ему даже казалось, будто он до сих пор чувствует горящие отпечатки кетилевских ладоней поверх безобразно перекроенной паутины. Он был счастлив. Он плакал.