А в душе я танцую

Писалось под Secret Garden — Theme From The Mermaid Chair

      Кетиль стоял напротив старого дома, из которого дюжие грузчики, кряхтя и бранясь, выносили мебель. Снег, шедший с раннего утра, крупными хлопьями падал на головы мужчин, таял от тёплого пара из их ртов. Плечи и капюшоны синих зимних курток уже укрывал слой снега, словно заботливый снегопад хотел накинуть и на них свой тихий, покойный саван.       Дом смотрел на рабочих укоризненно, хмуря брови мелких сосулек и тёмными провалами окон провожая вещи своего самого старого жильца. Быть может, этот дом считал господина Лагнессона своим другом, даже братом-одногодкой, таким же дряхлым, как эти оконные рамы и мебель, достававшаяся новым жильцам от самых первых жильцов. Хотя новосёлы были здесь редкостью: в каждой из этих маленьких тёмных квартирок едва теплились короткие огарки человеческих жизней в ожидании последней яркой вспышки и — забвения.       Подъездные ступени, хотя сейчас под снегом этого не видно, были исшарканы подошвами самых разных сортов, и Кетилю думалось, что, быть может, по этим ступеням сбега́л когда-то давно и мистер Лагнессон, одетый в шорты на подтяжках. Медбрат как вживую представил мальчишку — белые гольфы, разбитые колени, волосы на прямой пробор...       Один из грузчиков поскользнулся и, чертыхнувшись, упал на тротуар, уронив при этом тумбочку. От удара о заледенелую землю она перекосилась; пара дряхлых досочек отлетела, и из вывалившегося ящика высыпалась какая-то мелочёвка. Мужчина выругался, пнув развалюху, и закинул её остатки в кузов небольшого грузовичка, где в таком же состоянии уже лежали останки шкафа, пара разломанных стульев, ворох какого-то тряпья, и всё это ласково, с заботой последнего провожатого, укутывал снег.       Зачем он смотрел на это? Зачем он вообще пришёл сюда? Они вывезут всё это на свалку, и не останется ничего, что напоминало бы о человеке, который столько лет томился за этими серыми от пыли стенами. Больше не будет пугающего мрака тесной комнатушки, не будет тошнотворного запаха. Кетиль втянул носом морозный воздух и поёжился. Ему больше незачем входить в этот подъезд.       В тот день он не плакал. Он пришёл утром, как и обычно. В квартирке было тихо — в это время господин Лагнессон часто ещё спал. Взглянув на фигуру под одеялом, Кетиль пошёл на маленькую кухню, где было более или менее светло, сел на подоконник и открыл книгу — он оставлял её здесь, чтобы не таскать каждый раз.       Мерно тикали часы с когда-то позолоченной пчёлкой. Маятник весело маршировал, несмотря на полусгнивший, скрипящий механизм. Пчёлка была занята важным делом — она отмеряла положенный ход времени. Редкие крупицы дневного света, словно пыльца, иногда вспыхивали на остатках её позолоты.       Время всегда долго разгонялось. Сперва тянулось, вязкое, как жвачка, прилипало к каждой мысли, и тогда казалось, что день будет бесконечен. Но книга немного помогала промотать и сократить унылую бесконечность.       Кетиль зачитался в ожидании. В этой квартире никто не нуждался в спешке. Торопиться было некуда.       Минуты шли за минутами.       Кетиль очнулся, когда пчёлка закашлялась, непривычно и резко заскрипев. Медбрат вздрогнул и обвёл кухню взглядом поверх очков. Золотая труженица, будто хотела только разбудить его, вновь заскользила мерно и бойко над выцветшими полями обоев.       — Время обеда, — с некоторым удивлением пробормотал Кетиль, рассеянно поискал глазами, чем можно было бы заложить страницу, и, не найдя ничего подходящего, перевернул раскрытую книгу корешком вверх.       Он заглянул в комнату:       — Господин Лагнессон, вы проснулись?       Ответа не последовало, но, впрочем, старик был глуховат. Он больше реагировал на прикосновения.       — Пора обедать, — доставая из рюкзака контейнер, продолжал Кетиль. — Вы вчера хорошо ели суп-пюре, сегодня я принёс такой же.       Сев на стул у изголовья, молодой человек тронул лежащую на кровати руку.       Рука была ледяной.       Медбрата обдало волной панического жара, и от этого костлявая ладонь показалась ему ещё холоднее.       Он быстро скинул одеяло и прижал пальцы к сонной артерии господина Лагнессона. С кухни доносился звук приглушённого хода маятника. Время продолжало идти, что-то принося в этот мир и унося из него навечно.       Рабочие захлопнули заднюю перегородку кузова, и грузовичок, бодро тарахтя, оставил после себя облако серого дыма и скрылся за ближайшим поворотом. Грязные стёкла дома неясным, исковерканным отражением проводили их.       Кетиль продолжал стоять, чуть покачиваясь вперёд-назад на озябших ногах. Как же всё это было быстро. Он не успел опомниться или как-то подготовиться; он не был уверен, что даже теперь ясно осознаёт, что случилось. Ему всегда казалось, что смерть величественна, свирепа, жестока. Но она оказалась такой тихой и простой, совершенно обыденной и незаметной для окружающих. Будто не человек вдруг исчез из этого мира, а сухой, свернувшийся в трубочку хрупкий лист был подхвачен легкомысленным морозцеватым ветром и неосторожно искрошен в пыль прямо в воздухе. Пуф! — и бурая пыль рассеялась, исчезла, словно листа никогда и не было.       Оглядевшись, он вдруг перебежал через дорогу и сел на корточки у того места, где грузчик уронил тумбочку. Чуть припорошенные снегом, на земле лежали надтреснувшие очки, несколько потускневших монет и вышитый бисером кисет для табака. Вот и всё, что осталось от этого призрака.       Кетиль осторожно коснулся вещей и подобрал кисет, стряхнув с него налипший снег. Бисерные маргаритки грязно-белого от времени цвета украшали тёмно-синий потёртый мешочек. Сиделец воровато огляделся, словно сейчас из-за угла могла набежать толпа наследников и отобрать у него эту вещицу, а затем быстро спрятал кисет в карман. Поднял голову, бросив взгляд на мутное окно комнаты, где столько просидел в безмолвии и мраке.       Быстрым шагом Кетиль скрывался из поля зрения этого дома, пытаясь спешкой заглушить смутное беспокойство, заставлявшее сердце мучительно колотиться в груди. Он спасался бегством не потому, что ему было как-то особенно больно, страшно или тоскливо. Кетиль бежал, боясь того чувства облегчения, что охватило его в тот день, когда он отошёл от первого шока.       Он не должен был, не мог чувствовать облегчения от смерти пациента. Кетиль, как мантру, повторял себе это, но грызущее чувство вины не отступало ни на йоту. Стоило подумать, что он в последний раз приходил сюда, как всё его существо наполняла противоестественная радость; она ужасала, жалила, подгоняла его прочь, скорее и дальше отсюда!..       Наверное, на самом деле здесь не было ничьей вины. Старик поневоле стал бременем, против которого теперь бунтовала молодость Кетиля, его естественное эгоистичное живое Я, не желавшее думать об увядании и видеть его. Разум не мог заставить Кетиля страдать от этой потери, и медбрат снова и снова думал, что с ним не так.       — Похоже, теперь я снова буду приходить к тебе как раньше, — как бы невзначай бросил Кетиль, разуваясь в коридоре.       — А? Правда? — высунулась с кухни лохматая голова. Хенрик даже забыл, что хотел водрузить на плиту чайник, и теперь держал его на коленях.       — Правда.       — Что, родственнички наконец объявились? Давно пора. Даже не поинтересовались ни разу, что со стариком, как он...       — Ну... Почти. — Кетиль взял у подопечного чайник и зажёг под ним яркий газовый огонёк. — Он умер.       Слова прозвучали нарочито бесстрастно: медбрат хотел увидеть реакцию Хенрика. Тот явно сконфузился и смотрел исподлобья, неверяще. Они молчали; Кетиль продолжал стоять, положив ладонь на ручку чайника и глядя на голубые язычки пламени.       — Чувствуешь что-нибудь? — спросил он.       — Жаль его, конечно... — Хансен опустил глаза на свои руки, а затем со вздохом почесал затылок. — Впрочем, надеюсь, что там ему лучше.       — И всё?       Хенрик ещё больше стушевался под внезапно пристальным взглядом, жадно искавшим что-то в его мимике, взгляде, голосе.       — А чего ты, собственно, ждёшь?       — Скажи, ты чувствуешь боль от осознания чьей-то смерти? Сейчас я сказал тебе, что того пациента, из-за которого я не мог к тебе приходить, больше нет. Ты ведь думал о нём как о помехе, верно? Думал? — Кетиль резко опустился на стул рядом с инвалидным креслом и сжал ладони Хенрика, впиваясь глазами в его лицо. — Он умер, и я снова здесь, рядом. Быть может, ты теперь... счастлив?       — ...Ты меня пугаешь. — Хансен с трудом выдерживал этот лихорадочный взгляд, пожимая его холодные, вспотевшие ладони в ответ. — Смерть это всегда печально, но, Кетиль, я даже не знал этого человека. И даже если думал, что он нам мешает... — он неловко запнулся, ощущая укол совести, — ...то всё же понимал, что так надо.       — Но ведь я, я знал его! Я столько недель ходил за ним, я слушал его, кормил, я был последним, кто вообще видел его...       — Кетиль, ты не знал его, — после небольшой паузы произнёс Хенрик и жестом остановил собиравшегося возразить медбрата. — Не знал. Ну, что тебе о нём известно? Имя, возраст, пол? И всё из медкарты. Как много ты знаешь о нём самом, о его жизни? Быть может, он что-то и рассказывал, но вряд ли это можно назвать близким знакомством. Я прав?       Кетилю пришлось кивнуть.       — Но ведь я был ответственен за его жизнь, я так боялся, что он умрёт, а когда это случилось, я ничего не чувствую. Хенрик, ты не видел его! Последние его годы были ужасными: о нём все забыли, и даже он сам вряд ли помнил себя. Меня тошнило от этого дома, от этого человека, но он ведь не виноват в этом... Почему я не чувствую, что случилось горе, я же не кирпич бесчувственный?.. Что мне делать, Хенрик?       — Прежде всего выпить чая, — мягко ответил тот, похлопывая Кетиля по руке. — А потом хорошенько отдохнуть.       Медбрат молчал, сгорбившись на стуле. Под бормотание радио пыхтел чайник, пока Хенрик искал чистые кружки. Кетиль наблюдал, как парень возится у стола на неповоротливой в тесном пространстве коляске, и думал: а на самом ли деле с ним что-то случалось? Здесь всё было по-прежнему так уютно, даже грязная посуда в раковине и крошки на скатерти. Будто он никуда не уходил.       — Держи. — В руки ему пихали кружку. Сиделец обхватил её прохладными пальцами и почувствовал, как горячие её стенки обжигают подушечки пальцев.       — Я добавил туда ромашки и мелиссы, мне твоя мама оставляла, — продолжил Хансен, беря свою кружку и придвигая поближе к ним упаковку печенья.       — Да, спасибо... — отозвался Кетиль, втягивая губами ароматный, дымящийся чай вместе с воздухом.       — Подумай над тем, что я сказал, — тем временем продолжил Хенрик, усердно дуя в чашку. — Если бы вам довелось быть знакомыми ближе, я знаю, тебе было бы очень больно.       — Я ждал, когда он умрёт. — Медбрат оборвал его с застывшим лицом, сверля глазами сахарницу. — Понимаешь? У меня были мысли, что это было бы хорошо. Для меня, для него. Я... просто смотрел на него, чувствовал, как он скребёт по моей ладони — и эта мысль возвращалась снова и снова... Я просто думал, что зря трачу на него свои время и силы, потому что ему и так недолго осталось. Мне хотелось просто уйти и не приходить туда несколько дней, чтобы вернуться, когда всё это уже закончится.       Кетиль безжалостно швырял эти острые, рваные слова в лицо самому себе, себе жалкому, себе ужасному. И всё-таки говорил их, ожидая сочувствия и оправдания.       — ...Эй. — Хенрик протянул руки и повернул голову друга к себе, дождавшись, пока тот сфокусирует на нём осознанный взгляд. — Кетиль, ты слишком требователен к себе. Ты человек. Я тоже, и все остальные вокруг. Мы устаём. Иногда слишком сильно, как никогда раньше не уставали.       — Но!..       — Тш-ш-ш, дай мне закончить, — мягко прикрыл его рот Хенрик. — Ты слишком вымотан, и нотациям самому себе тут совсем не место. Мы не идеальны, у нас могут быть самые разные мысли и желания, но когда мы устаём и когда нам плохо, мы ведь просто хотим как-то избавиться от того, что нам мешает. Но ты же не сделал с этим беднягой ничего ужасного, верно? Ты продолжал помогать ему, ты, в конце концов, переживал за него. Ты делал всё, что в твоих силах, но никто из нас не железная машина, правильно? Ты устал, и тебе пора отдохнуть наконец. — Держа лицо медбрата в своих ладонях, Хансен гладил узкие скулы. — Ты это заслужил.       Его голос был мягким и успокаивающим, а руки такими тёплыми, что Кетилю хотелось верить всему, что бы он ни сказал. Кетиль пришёл сюда, обуреваемый страхом и непониманием, но сейчас понемногу приходил в себя; мысли его начинали проясняться. Взбудораженные нервы, согретые чаем, наконец позволили телу расслабиться.       — Быть может, ты и прав, — пробормотал он спустя пару минут. В глубине души он ждал того, что Хенрик будет его успокаивать, и был рад, что так и случилось. Он просто не мог оправдывать и защищать себя сам, ему нужно было услышать эти правильные слова из чужих уст.       — Ещё увидишь, что прав, — хмыкнув, ответил его подопечный, забирая кружку из рук медбрата. — А теперь иди и ложись спать. Стой, — остановил он Кетиля за запястье, когда тот хотел подняться со стула. — Давай сюда телефон, я за ним послежу и разбужу, если что-то важное.       Отконвоировав Кетиля к дивану и проследив, чтобы тот улёгся поудобнее, Хенрик съездил в спальню за ноутбуком и раскрыл его на коленях.       — Клавиши не помешают?       Кетиль вяло мотнул головой, ощущая, как тяжесть разливается по конечностям. Пока он стоял на ногах, ему совершенно не хотелось спать, но стоило только его голове коснуться подушки, как веки смежились сами собой.       В комнате плавал рассеянный серый дневной свет, и листки оконного цветка, покрытые пылью, подслеповато ловили его. Тихий стук кнопок ноутбука быстро отошёл на задний план, уступив место глубокому, без сновидений, относительно спокойному сну.       Последние несколько дней Кетилю приходилось часто бывать в окружном Доме инвалидов, чтобы уладить последние формальности насчёт бедного господина Лагнессона. Медсёстры помладше смотрели на Кетиля с каким-то благоговейным ужасом, а пожилые медсёстры, видимо, воспринимали смерть первого подопечного как некое боевое крещение, и теперь доброжелательно и авторитетно хмыкали, когда молодой человек проходил мимо. Удивительно, но даже главврач Левски, кажется, стал относиться к нему мягче и даже похлопал по плечу, когда Кетиль сдавал ему историю болезни и заключение о смерти.       Он стал по-новому смотреть на эту больницу-пансион. Если раньше она казалась Кетилю зловещей, пугающей, то теперь он чувствовал себя в некой зоне защищённости: он не оставался один на один с пациентами, всегда мог позвать другую дежурную сестру, мог включить свет и, в конце-то концов, спокойно выпить кофе. Здесь было даже по-своему мило при свете дня.       Перекинувшись несколькими словами с девушками в сестринской, медбрат Иеннсен вышел в холл и присел на стул возле кадки с массивным цветком. Нужно было перевести дух перед тем, как отправляться домой. Свой халат он оставил в шкафчике и теперь неторопливо обматывал шею шарфом, накинув на плечи куртку.       В уютно обустроенном уголке, который образовывали два стареньких дивана, сидела стайка разношёрстных старушек с мотками пряжи и арсеналом спиц, которого хватило бы на вооружение армии какой-нибудь маленькой страны. Среди них, на явно почётном месте, сидел высокий седой старик, который, скрестив руки на груди, иногда авторитетно кивал то одной, то другой приятельнице. Рядом бормотал телевизор с каким-то сериалом, который они, собственно, и обсуждали.       Краем глаза наблюдая за ними, Кетиль почему-то чувствовал себя лучше. Этим пациентам повезло намного больше, чем господину Лагнессону, и медбрат надеялся, что они никогда не окажутся в подобном кошмаре.       Когда молодой человек уже собирался встать и выйти на улицу, из коридора в холл быстрым шагом прошёл грузный на вид мужчина. Видимо, он только что вышел из кабинета Левски, потому что совсем молоденькая практикантка, обычно разбиравшаяся с бумагами главврача, бежала за ним с какими-то документами. Оба они остановились посреди холла, привлекая внимание компании старушек, и о чём-то негромко переговорили. Мужчина явно был не в духе и буквально вырвал из рук девушки листки.       — Господин Лагнессон, подождите же!.. — пискнула практикантка, но побоялась его догонять.       Кетиль вскочил как ужаленный. Неужто родственничек объявился?! Времени на размышления не было, и сиделец кинулся за посетителем, поймав его за локоть уже у самой входной двери.       — Господин Лагнессон, погодите! — выдохнул Кетиль, с трудом тормозя порывистый шаг мужчины. Тот обернулся, с непониманием в глазах оглядев медбрата.       — Чем вам обязан? — Мужчина вырвал свою руку и отряхнул рукав новенького пальто.       — О, на самом деле очень многим, — с неожиданной даже для самого себя насмешкой ответил Кетиль. — Позвольте спросить, ваше имя случайно не Николо?       — Не советую вам фамильярничать со мной.       — И тем не менее, я, похоже, прав, — с каким-то внутренним мрачным торжеством произнёс молодой человек, рассматривая спокойное, уже слегка тронутое морщинами лицо с пробивающейся на висках сединой.       — К чему эти ужимки?       — Просто очень хотелось увидеть вас хоть единожды, ведь я весьма о вас наслышан. — Заметив удивлённый взгляд, медбрат с затаённым злорадством и дрожащим от ярости сердцем прошипел:       — Вы хоть раз вспоминали о нём? А он хорошо помнил вас. Вас одного.       Мужчина молчал, не отводя взгляда. В его взгляде не читалось ни испуга, ни чувства вины — лишь нетерпение.       — Можно ли без этой загадочности? Я спешу. — Господин Лагнессон бросил взгляд на наручные часы и несколько раз постучал носком ботинка по полу. — Вы вообще кто? Обслуживающий персонал?       — А вы бессердечный человек, — с сожалением ответил Кетиль. — Родного отца...       — Во-первых, он мне не отец, а дед, — прервал его мужчина, — а во-вторых, если вы остановили меня для того, чтобы читать нотации, то не тратьте ни моё, ни своё время. Мне некогда носиться с древним маразматиком, а вам я за это заплатил сколько положено. Какие-то жалобы? Вы что, думаете, я один такой «бессердечный»? Да вы хоть на этих посмотрите, — не глядя ткнул он в сторону уголка с телевизором. — Они сюда что, сами приковыляли? Ага, не тут-то было. Они своё отжили, на что они ещё годны? Носки вязать? Так здесь самое место, они никому не мешают, а у вас работа есть. С годами стажа вы поубавите свой пыл, мой юный сочувствующий друг, и увидите, что я прав. Вы не представляете, сколько в мире таких несчастных, на всех вас всё равно не хватит. — Господин Лагнессон почти по-отечески похлопал Кетиля по плечу, но глаза его были всё так же невыразительны. — Не тратьте себя понапрасну, тем более в столь юном возрасте, мой вам совет.       Оторопевший медбрат даже не нашёлся с ответом, и мужчина, толкнув массивную дверь, вышел на улицу. Старики перестали шушукаться и смотрели на него с любопытством, не расслышав, о чём они говорили. Кетиль нервно дёрнул уголком губ, сглатывая кислую слюну, и процедил под нос, будто сплюнул:       — ...Чёртов высокомерный ублюдок.       И, засунув руки поглубже в карманы куртки, вышел в снегопад.