А в душе я танцую

      Хенрик открыл глаза, лёжа в постели. Его резко вытолкнуло из сна ощущение острой боли. Последнее, что ещё убеждало Хенрика в том, что это его ноги. Фантомные боли иногда заглядывали на огонёк, но парень уже не пугался их так, как раньше, а только ожидал, когда наваждение схлынет. Ему никогда не снились кровь или больница, никаких кошмаров о перебинтованных ногах и хирургах. Снилась только боль, густая и вязкая, в которой он утопал и из которой не мог выпутаться, словно утопая в тёмной тяжёлой смоле. Никаких картинок. Только чувство затягивающей его трясины, учащённый пульс и страх остаться навечно в золотисто-гречневом янтаре, как муха, в сетчатых глазах которой навечно отпечаталось её последнее мгновение. Наверняка всё из-за того, что он отморозил ноги, когда они с Кетилем были на море неделю назад.       Холодное солнце уже давно взошло — утром Кетиль был ещё здесь и, сводив Хенрика по нуждам и накормив, уложил обратно, а сам ушёл в больницу, где снова ощущалась острая нехватка рабочих рук. С беспокойством Хенрик вспомнил о блуждающей, отстранённой улыбке медбрата. В последние дни тёмные круги не исчезали с его лица, а руки нервно и неосознанно сжимали то простыню, то его собственную одежду, шарили вокруг него, словно в непрестанных поисках чего-то.       Кетиль был так по-особому, устало ласков, что у Хенрика каждый раз щемило сердце, когда сиделец говорил: «Погоди минутку, я сейчас...», легонько пожимал его ладонь, присаживался — неважно куда — и застывал, впадая в беспокойный сон. Он просыпался от любого шороха; вскидывал голову, словно готовый отразить неведомую опасность, подкравшуюся на цыпочках. Хенрик ничего не понимал. Ему ведь казалось, что Кетиль уже пережил тот случай с пациентом-стариком, вроде же всё было хорошо, и вдруг — опять. Конечно, парень осознавал, что Кетиля ему не понять, не испытать того, что пережил он. Промелькнула трусливая мысль, что это и к лучшему.       Хансен приподнялся на локтях и выключил ночник, который горел всю ночь. Сел на кровати и, пыхтя и крепко держась за ручки, втащил себя в своё кресло спиной вперёд, подкатил к окну. Он вообще редко смотрел из окна спальни: оттуда не было видно ничего интересного. Но ему не хотелось включать телевизор, радио или ноутбук. У него было настроение погрустить.       Звучит немного пафосно, правда? Настроение погрустить. Однако оно действительно было, складывалось из множества неопределённых, бесформенных мыслей и забот, ни одну из которых он не мог поймать, чтобы погрустить конкретно над ней. Но Хенрик снова вспомнил покрасневшие от усталости глаза медбрата и с силой провёл ладонью по лицу.       Так повелось, что секретов между ними не водилось: они уже знали, чего от каждого из них можно ожидать. Но с недавнего времени секрет появился.       На днях вдруг позвонила мать и предупредила, что скоро приедет по важному делу. Никаких праздников или памятных дат в ближайшее время не предвиделось, и Хенрик было испугался, что что-то случилось с родителями, однако госпожа Хансен и здесь его успокоила. Добавила лишь, что это касается самого Хенрика.       В день её приезда Кетиль был в больнице, поэтому встречать мать Хансену пришлось самому. В коридоре он зачем-то ждал с самого утра, и, когда раздался звонок, торопливо открыл дверь. Посмотрел на мать снизу вверх, и та даже удивилась в его взгляде испугу перед новостью, которую нельзя было сказать по телефону, — несомненно, какой-то страшной новостью.       Но Дорес улыбнулась и, наклонившись, с порога крепко обняла сына. Этого хватило, чтобы Хенрик почувствовал отсутствие угрозы и тепло стиснул мать в ответ.       С тех пор, как Хенрик после травмы отказался возвращаться в родной город под родительский кров, отношения его с родителями были странными. Он любил их, не мог не любить за всю их заботу, но и всегда чувствовал себя отгороженным от их мира. Ему легче было любить их на расстоянии, потому что при частом контакте он чувствовал себя... задавленным. И Хенрик всегда ощущал вину за то, что не может любить родителей так, как нужно, постоянно и ровно, что не может послать к чертям своё упрямство и нежелание идти указанной ими дорогой. Хенрик жалел о том, что матери в гостях у соседки нечего сказать в ответ на «А мой Джеймс получил научный грант» или на «Эмма вчера уехала на соревнования по лёгкой атлетике, я давно говорила: у неё к этому талант!». А что Хенрик? А Хенрик — упёртая задница, которая оттягивает возвращение к учёбе на ненавидимой специальности, буквально внаглую прикрываясь травмой. Ведь мог бы окончить дистанционно, в чём проблема? А он всё тянул и тянул время, зная, что это не может продолжаться вечно, но не находя в себе сил и желания прекратить.       Пригладив сыну вихры, Дорес Хансен прощебетала что-то про его хмурое лицо и связанные с этим преждевременные морщины и повезла его на кухню, а на коленях у Хенрика оказалась плотно уложенная сумка с неизменными вкусностями. Деловитая женщина, разыскав запрятанный в недрах посудного шкафчика заварочный чайник, принялась колдовать над ним и попутно рассказывать накопившиеся новости. У отца недавно прихватывало поясницу, соседская собака повадилась зарывать всякую пакость на их дворе, в мебельном магазине со скидкой удалось купить симпатичнейший журнальный столик... Хенрик всё ждал той самой новости и настораживался от каждого материнского «ой, кстати!..», но всё это было не то.       Они ещё долго пили чай, обсуждая маленькие происшествия маленького городка, пока Дорес вдруг не замолчала. Она мягко взяла руку Хенрика и торжественно улыбнулась.       — Милый... мы с твоим отцом почти накопили на операцию. И скоро возьмём ссуду на реабилитацию.       Слова упали в тишину кухни, как выброшенное с девятого этажа пианино. Хенрик не сводил глаз с лица Дорес, и та смотрела на него в ответ, ожидая реакции и пожимая руку сына.       Сердце Хансена-младшего перешло на такой галоп, что зашумело в ушах. Он знал, что родители копили деньги едва ли не с того дня, как им объявили его диагноз, но так быстро, меньше чем за три года?.. Хенрик думал, что на это уйдёт лет семь и даже не мечтал, что ему ещё суждено провести молодые годы на своих двоих.       Парень молча смотрел на мать, пока она не заметила влагу, скопившуюся в уголках его глаз. Твёрдая мозолистая рука сжала пальцы растроганной Дорес Хансен.       — Ну, что ты, милый, не нужно плакать... — Женщина, дотянувшись другой рукой до лица сына, тронула его усыпанную веснушками щеку. Её губы предательски подрагивали вопреки её же увещеваниям.       — Мама... — еле смог выдавить Хенрик, давясь подступившим к горлу комом.       — Всё хорошо, я здесь, — тихо откликнулась Дорес, приглаживая его привычно непослушные волосы.       Хенрик потянул её руки к себе, и женщина придвинула стул к инвалидному креслу, оказываясь в медвежьих объятьях. Дорес Хансен, больше не сдерживая слёз, обхватила голову сына и прижала к себе.       — Мама, прости меня за всё... — хрипло выдавил Хенрик, прильнув к матери.       — За что, милый? — по-прежнему тихо спросила она.       — За всё, за всё... — повторил он.       Ему вдруг стало очень больно от осознания того, как много на самом деле скрывается под этим «всё». Его раздражение из-за наставлений, стремление избежать излишней опеки, его редкие звонки, ненависть к выбранной родителями специальности, эгоизм, глупое поведение, глупая катастрофа, глупая попытка изобразить, что с ним и сейчас всё в порядке, что помощь ему ни к чему, — вот она, бравада перепуганного мальчишки, хвалебная песня его непростительной глупости, из-за которой страдают его близкие.       Он знал, что виноват перед родителями — людьми, почему-то продолжавшими любить его после всех выходок, после всего его пренебрежения их чувствами. Он ощущал себя лицемером, чувствующим благодарность лишь тогда, когда его вытащили из задницы, в которую он сам себя загнал.       Дорес гладила сына по голове, украдкой утирая глаза и давая ему время собраться с мыслями, пока Хенрик наконец не отстранился.       — Я доучусь, — твёрдо произнёс он. — Обещаю, я хорошо доучусь, я буду паинькой. Честное слово, никаких больше выкрутасов, никаких дурацких штук!..       — Верю, Хенрик, — улыбнулась Дорес, и её раскрасневшееся лицо, уже тронутое морщинами, почти засветилось.       И она действительно верила, видя его раскаяние. На душе у Дорес стало намного легче, ведь она тяжело переживала отказ сына возвращаться домой. Если бы Хенрик не был по характеру упрям, её большое любящее сердце, не осознавая того, давно сделало бы из него маменькиного сыночка. Конечно ей было обидно и больно узнавать о том, что Хенрик делает всё вопреки её советам, но случившееся несчастье вмиг стёрло и обиду, и гнев, оставив лишь чувство вины за то, что она выпустила Хенрика из-под своего крыла. Казалось, она страдала не меньше сына, видя его на коляске, растерянного и неверящего. И тогда Дорес пришлось стать сильной, чтобы в такой момент не давить на него ещё больше. И отпустить его, наблюдая лишь издали.       Сейчас, положив голову на подоконник и в который раз прокручивая в мыслях приезд матери, Хенрик вспоминал о доме, откуда в своё время так стремился уйти. Даже по прошествии трёх лет кончики пальцев помнили зарубки на косяке двери, где отмерялся его рост с тех пор, как он научился ходить. Каждая половица в коридоре скрипела по-особому, перевидав на своём веку множество ног, мужских и женских, ступавших грузно, легко или вприпрыжку. Далёкая, ватно-глухая и неразборчивая сквозь время песня из радио на кухне. Словно подпевая, там всегда что-то шкворчало и булькало, стучал о разделочную доску нож, звенела длинная ложка, ударяясь о стенки кастрюли. Наяву Хенрику никогда бы не вспомнить всех тех мельчайших подробностей, которые, однако, запечатлело его подсознание.       Он помнил запахи клея и свежей древесной стружки, никогда не выветривавшиеся из отцовского гаража. Размеренное шух-шух-шух — от движения рубанка по светлой доске — напоминало о шуме ветра в зелёной кроне, когда эта доска была ещё деревом. Бруски, кусочки причудливой формы, заготовки смутно знакомых образов наполняли этот своеобразный храм столяра-демиурга, дожидаясь своей очереди на рождение. Отец всегда говорил: «Дерево, оно, как человек, ласку любит».       Лаской дышал вообще весь дом Хансенов. Как единственному ребёнку в семье, Хенрику приходилось принимать от родителей всю ту заботу, которой можно было бы напичкать всех обездоленных по меньшей мере одного земного полушария, и это не лучшим образом отразилось на каждом из них.       Родители любили Хенрика так сильно, что всю жизнь стремились дать ему всё лучшее, всё, что ему необходимо, и даже больше. Но мерой всему этому было представление родителей о том, что такое хорошо и что такое плохо. Представление это складывалось из того, что одобряли и хвалили в своих отпрысках соседи, а что старались вытравить из них. Родители закладывали в Хенрика, в этот пустой, по их мнению, сосуд основу «идеального молодого человека», всеобщего любимца. Они не пытались сделать из сына подобие себя или вложить в него свои нереализованные мечты. Дорес и Нильс Хансены просто хотели, чтобы сын шёл по безошибочному жизненному пути, не сетуя о времени, потраченном впустую на неудачные попытки. Дорес и Нильс Хансены просто были наивны в своей слепой любви.       Мать и отец всегда говорили Хенрику о том, как лучше и что правильно и удивлялись, почему сын воспринимает их советы в штыки. Они забывали, какими были в его годы, и забывали, как больно ранит ребёнка, когда его сравнивают с другими. Хенрик бунтовал, затем смирялся под давлением материнских слёз и уговоров, старался соответствовать ожиданиям, пошёл на экономический, хоть ему и было тяжко заставить себя учить то, что ему было совершенно неинтересно.       Мальчика учили отказываться от хочу в пользу надо, и в процессе искоренения эгоизма из Хенрика эгоистами стали все трое. Каждый перетаскивал неокрепший характер на себя, со всеми благими намерениями стремясь вложить всё необходимое, что будет, словно компас, направлять Хенрика в маячащем впереди свободном плавании. А что в итоге?       А в итоге, переехав учиться в другой город, Хенрик как сорвался с поводка. Он думал, что теперь-то заживёт в своё удовольствие! Открытый всему, что ранее было запрещено, среди одногруппников он быстро затесался в весёлую компанию и обычно приходил в себя только на пороге сессии. Они с приятелями находили развлечения везде, где хватало их скромных студенческих сбережений, и в общежитие возвращались лишь за полночь, когда все приличные общежития закрыты до утра. С балкона второго этажа им скидывали крепкую верёвку, и гуляки беспрепятственно попадали в свои тёплые постели.       Дорес и Нильс были в ужасе, узнав о том, что учёба сына оставляет желать лучшего. Хорошо, что они не видели, что было тому виной, иначе, наверное, им стало бы намного хуже. Они не могли понять, в чём причина. Хенрик всегда был умным ребёнком, в этом они были уверены. Они также были уверены в том, что он получил прекрасное воспитание, но будто не допускали даже возможности того, что он мог притворяться перед ними. Они не допускали даже возможности того, что Хенрик мог протестовать, что мог быть против их стараний и упований, ведь всё, что делали Дорес и Нильс, было во благо.       Но всё равно, когда ему было плохо, когда на душе было паршиво так, что хотелось выть, во сне ему чудилось прикосновение нежных, неугомонных материнских рук, лёгкое касание тёплых губ к его лбу. Как бы ни душил его дом, наверное, он всё же скучал. Нет, он не хотел вернуться, но необъяснимая тоска порой подступала к горлу каким-то горьким комом. Чувство беспокойства не оставляло его и по пробуждении, и только после звонка родителям становилось легче. Потом в суете и новых развлечениях всё это забывалось, растворялось, как и положено порядочному ночному видению.       Так каков же был секрет? Оказалось, что Нильс Хансен через бывших коллег из Германии договорился о наблюдении сына у немецких специалистов. Хенрик никак не мог собраться с духом, чтобы рассказать о своём счастье Кетилю, ведь им придётся расстаться на год, а может и больше.       На то было много причин. Расставаться с человеком, к которому прирос сердцем, всегда страшно, но ко всему прочему сейчас Кетилю было тяжело. А Хенрик возьмёт и исчезнет, оставив медбрата один на один с его проблемами и подорванным здоровьем. И как сам Кетиль отнесётся к этой новости? Примерившись к своим ощущениям, Хенрик с огорчением понял, что, если бы ему в таком подавленном состоянии рассказали о свалившемся на кого-то счастье, он испытал бы зависть и злобу. Сытый голодного не разумеет, как-то так, кажется? То же со счастливыми и несчастными. Они были на равных, пока обоим было плохо, но что теперь почувствует Кетиль? Хенрик не хотел думать, что ему будет горько, но он — Хенрик не сомневался — с улыбкой поздравит его.       Конечно, они будут общаться по Интернету, но год без касаний его рук, год без ночных чаепитий, без сражений в приставку, без ощущения тяжести и тепла его тела, без... поцелуев? И что будет с его... или уже их квартирой?       Хенрик повернулся в инвалидном кресле, окидывая взглядом старые обои спальни, дверной проём, ведущий в гостиную, свою смятую постель. Неужели здесь жили и будут жить другие люди?.. Это не укладывалось в его голове. Здесь всё дышало ими: забытая Кетилем цепочка от очков, медицинские перчатки, которые они на спор надували недавно, их выстиранные носки на батарее — вперемешку и почти все чёрные, так что разобрать их по парам было практически невозможно. На стопке хенриковских технических словарей — кетилевская книга. Кактус, в конце концов. Кетиль однажды просто принёс его и оставил среди давно пустых цветочных горшков, которые никто почему-то так и не выкинул. «Если тебя даже экскаватором на природу не вытащишь, то природа придёт к тебе сама», — пошутил он тогда.       Год — почти вечность, конечно хозяйка сдаст квартиру другому бедному студенту.       Хенрик куснул костяшки пальцев и потёр лоб. Он ни за что не отказался бы от лечения, но мысль, что ему некуда будет вернуться, вгоняла его в тоску.       И вот уже несколько дней он думал, когда и как рассказать всё Кетилю. Но каждый раз трусил, оттягивая серьёзный разговор снова и снова. Здесь нужен был человек более тонкий и могущий взглянуть на ситуацию со стороны, поэтому Хенрик обратился за советом к Кристине.       Девушка даже сама зашла в гости к Хенрику, чтобы поговорить, и за это парень был ей очень благодарен. Выслушав его историю, Кристина на минуту задумалась, жуя предложенный к чаю кекс, но посоветовала то, чего Хенрик подсознательно ожидал, — просто изложить все факты и обсудить совместно. «Твоя нерешительность, — сказала девушка, постучав приятеля пальцем по коленке, — может только всё усугубить. Думаешь, если ты его огорошишь в день перед отъездом, он тебе «спасибо» скажет? Нет, я понимаю, что ты беспокоишься, но лучше дать время свыкнуться с мыслью, да и две головы лучше одной. Брат сильный, придумаете что-нибудь».       Спокойные и логичные слова успокоили Хенрика, и он заверил Кристину, что теперь-то точно решится. Но когда в тот же день вечером пришёл задолбанный Кетиль, которому было впору спички вставлять в глаза, чтобы они не закрывались, вся решительность испарилась и с тех пор не возвращалась. Хенрик ругал себя за слабохарактерность, но только через неделю после разговора с Кристиной твёрдо решил взять себя в руки. Сегодня он точно скажет, и точка.       А Кетиль, даже не подозревая о мысленной осаде своей особы, привычно делал инъекции подопечным в окружном Доме инвалидов. Перекидываясь мелкими новостями с некоторыми пациентами, он с трудом сдерживал одолевающую его зевоту: проклятая бессонница выматывала его, но пить снотворное ему не хотелось, только если в крайних случаях.       Мокрое небо, всего в паре мест обнажающее крохотные голубые просветы, только-только перестало моросить, словно отряхиваясь от воды, как большая лохматая дворняга. Приглушённый свет в палатах умиротворял, и медбрат Иеннсен всё чаще ловил себя на мысли, что тоже был бы не прочь полежать в постели в такой препротивный холодный день. Что он, собственно, и собирался сделать сегодня вечером, завалившись к Хенрику с пивом, и эта мысль подбадривала его весь день, не давая раскиснуть.       Кетиль закончил с необходимыми процедурами и, выйдя в коридор, с хрустом потянулся. А может попробовать прикорнуть на диване в сестринской?.. Медбрат помотал головой: нет уж, не хватало ещё схлопотать промывку мозгов от Рози или Левски. Лучше кофе.       Но увы — то ли кофейный автомат сломался, то ли его забыли заправить, но кофе он так и не отдал, нагло забрав у Кетиля немного мелочи и для виду немного пожужжав.       — Чёртова жестянка... — чертыхнулся парень и, оглянувшись на предмет мимопроходящих, от души двинул по автомату ногой.       Через час у входа послышалась возня, непривычная для сегодняшнего тихого дня. Кетиль различил голос сестры, и уже через минуту Кристина показалась в холле у уголка с телевизором, где медбрат с хмурым лицом потягивал тёплую воду из кулера.       — Привет, — махнула ему девушка, на ходу снимая с плеча рюкзак. — Ты как?       — Хреново, мой друг. — Кетиль поморщился, отодвигая стаканчик с водой. — Кофе закончился.       — Да, ты говорил маме по телефону, что автомат сломался. — Пользуясь тем, что все обитатели дремали в своих постелях и уголок не был оккупирован постоянным кружком любителей сериалов, Кристина по-хозяйски сложила стопкой раскиданные по журнальному столику газеты и кроссворды и стала доставать что-то из рюкзака. — Поэтому я принесла тебе кофе из дома. И обед — мама сказала, чтобы ты ел, пока тёплое.       — ...Кристина, ты просто мой ангел-хранитель. — Приятно удивлённый Кетиль негромко похлопал в ладоши. — Спасибо тебе большое. Правда, не надо было так заморачиваться.       Кристина церемонно раскланялась, вызвав у брата лёгкую улыбку, и села напротив. Медбрат открыл контейнер с обедом и пододвинул поближе термокружку с вожделенным кофе.       — ...Стоп, а ложка?       Девушка похлопала глазами и прыснула:       — Прости, я не подумала. Честно, из головы вылетело!       — Ох, блин. — Кетиль рассеянно поправил отросшую чёлку и поднялся. — Посмотрю в сестринской.       Одна из медсестёр откопала ему в посудном шкафчике маленькую одноразовую ложечку, и Кетиль вернулся в холл, по пути протирая находку спиртовой салфеткой. Осторожность не помешает: никогда не знаешь, в чьих ртах она побывала. Может, эта ложка даже видела вставную челюсть Рози. От этой мысли медбрата Иеннсена передёрнуло.       — Приятного аппетита, — пожелала ему Кристина, со смешком пронаблюдав этот маленький обряд дезинфекции.       Кетиль кивнул ей в ответ и, набив рот, вопросительно взглянул на сестру. Не просто же так она вызвалась отнести ему на работу обед?       Девушка расстегнула куртку и оперлась локтями о колени, положив голову на подставленные ладони.       — Сегодня снова говорили с мамой и папой про универ. Помнишь, я говорила, что хочу попробовать пробиться в Мюнхен? Так вот, представь, папа обещал подумать! — Кристина не могла удержать радости, даже как-то делая полутьму холла светлее.       — Ты меня дуришь, — погрозил ей ложечкой Кетиль. — Они же сказали забыть об этой идее.       — Но ты же сам знаешь, что я не забываю о своих идеях, — мягко возразила сестра. — Я усадила их и расписала всё от и до, мы переговорили... Знаешь, они очень расстроились, когда я сказала, что не пойду в медицину и что я давно готовилась к другой специальности.       — Конечно расстроились. — Кетиль пожал плечом. — Я тоже им не говорил, как ты просила.       — Но ты меня поддержишь в финальной битве? — Кристина умоляюще сложила руки. — Они уже почти сдались.       — Поддержу, не бойся, я только за. — Кетиль поднял глаза на сестру, воодушевлённую своей мечтой. Как хорошо, что хоть у неё перед выбором профессии появилась своя собственная мысль.       — Я тебе до самой осени буду обед из дома приносить, хочешь? — сияя, предложила она.       — Как будто у тебя дел больше нет, — хмыкнул медбрат и махнул рукой. — Буду прибегать к твоим услугам, если с автоматом снова случится беда.       — Как же классно, буду учиться в Германии... Я тогда и Хенрика смогу навещать, будем тебе по видеосвязи звонить.       Кетиль свёл брови, непонимающе глядя на Кристину.       — А при чём тут Хенрик?       — Как при чём? Он же уезжает в Германию лечиться, не прикидывайся дурачком. Он мне тоже уже рассказал, это никакая не тайна.       — ...Видимо, только для тебя.       Кристина замолчала, и через несколько секунд молчания упёрла руки в боки. Лицо её приняло непривычное для неё сердитое выражение.       — Так он до сих пор тебе не рассказал?       — Ну, как видишь. — Кетиль говорил спокойно, но на самом деле лихорадочно припоминал, не пропустил ли чего-то мимо ушей при разговоре с другом. Кажется, ничего подобного не было, даже намёка... Какое-то недоразумение. — Ты точно так всё поняла?       — Ну да. К нему мама приезжала, сказала, что ему нашли место в какой-то хорошей немецкой клинике, чтобы помочь ему с ногами. Он мне обещал, что расскажет тебе.       — Ничего он мне не говорил. — Голос прозвучал чуть резче, чем хотел Кетиль. — Но ты-то откуда в курсе?       — Этот трусишка боится с тобой поговорить об этом, — покачала головой девушка и вздохнула. — Говорит, ты расстроишься. И спросил совета.       — И ты?..       — И я сказала ему просто поговорить с тобой. Чего он, конечно, так и не сделал, хотя это было в прошлый вторник.       Кетиль в задумчивости продолжил обедать, не глядя на сестру. «Я расстроюсь? — думал он. — Конечно, я расстроюсь немного, но это же его шанс. Я не сопливый школьник, чтобы обижаться на вынужденный переезд. Но впервые он так нещадно глупит».       — Брат? — негромко позвала его Кристина. — Не злись, я же думала, он уже давно тебе рассказал...       — Да не злюсь я, что ж вы из меня какого-то монстра делаете, — откликнулся Кетиль, поднимая спокойные глаза. — Не злюсь, честно. Просто удивлён.       — Точно? — прищурилась девушка.       — Точно, точно, — наигранно проворчал Кетиль, возвращая улыбку на лицо сестры. — Раз он вбил себе что-то в голову, я сам с ним поболтаю сегодня. А то вылечит ноги и вообще поминай как звали: того и гляди убежит от нас.       Они прыснули, и Кетиль, протянув руку, похлопал сестру по плечу.       — Ты у меня умница, Кристина.       — Хва-а-атит, засмущаешь, — ласково отмахнулась она.              Вечером, попрощавшись с дежурными медсёстрами, Кетиль поехал к другу и, затарившись выпивкой и закуской в ближайшем магазине, воинственно направился проводить разъяснительно-воспитательную работу.       Хенрик его уже ждал и выглянул из гостиной на звук открывающейся двери. Кетиль молча зашёл, аккуратно повесил свою куртку, по линеечке поставил туфли на обувной полке. Хенрик насторожился, но виду не подал.       — Я думал, ты позже придёшь, — начал Хансен. — Всё нормально?       Кетиль, не глядя на него, прошёл в гостиную и поставил пакет с покупками на столик.       — Пиво, чипсы, крекеры. На диван?       — Да, пожалуйста... — Хенрик помог сидельцу перетащить себя на диван, заглядывая в его спокойное лицо. — Что-то случилось?       Кетиль посмотрел ему прямо в глаза и через несколько секунд с усмешкой проронил:       — Пока нет, но я продолжаю ждать.       Хенрику стало не по себе. Скажи ему, скажи, скажи, трус несчастный!.. Но Хенрик сперва решил для храбрости хлебнуть из бутылки. Пока Кетиль ходил за тарелкой для чипсов, он открыл пиво и сделал пару глотков.       В это время зашедший в гостиную медбрат молча присел рядом с ним. Посмотрел в лицо.       — Ну и когда у тебя вылет?       От неожиданности Хенрик поперхнулся, да так, что Кетилю пришлось хлопать его по спине.       — Откуда я знаю? Ну, не от тебя точно, — продолжал медбрат, неспешно орудуя открывашкой. — Кристина, кстати, просила передать, что сердится.       — Сердится?.. — сконфуженно пробормотал Хансен, пытаясь стряхнуть капли пива с толстовки. — А ты?       — Нет.       — Знаешь, твоё поведение говорит о противоположном.       — Слушай, кем ты меня считаешь? Человеком, который будет закатывать истерики по поводу и без? Я думал, мы уже неплохо друг друга знаем.       — Нет, совсем нет!.. — перебил его Хенрик, хватая друга за плечо. — Просто не хочу оставлять тебя одного. Я не слепой и вижу, что тебя не отпустило.       Кетиль отпил из своей бутылки и мягко похлопал по ладони Хенрика.       — Конечно не отпустило, умник. Ранам нужно время, чтобы зажить, ни один хирург и психолог не сможет пойти против времени. Я знаю, что ты переживаешь, но я буду в порядке.       — Но...       — Тш-ш-ш. — Медбрат приподнял погрустневшее лицо подопечного. — Мне лучше знать. Хватит уже думать за двоих. И что за мина? Почему я вместо радости вижу на твоей физиономии эту гримасу?       После нескольких секунд тишины Хенрик потянулся к Кетилю и обнял его за шею. Тот обхватил его руками в ответ и с силой потёр широкую спину.       — Ты же не заведёшь себе никого, пока меня нет? — пробурчал Хенрик ему в плечо.       — Тебе мозг в черепушку для красоты положили? — Медбрат вздохнул, закатив глаза.       — Не отвечай вопросом на вопрос. Серьёзно, если тебе кто-то понравится больше, чем я, хотя бы скажи мне об этом, ладно? Ай-ай-ай!.. — запыхтел Хансен, когда Кетиль ущипнул его за ухо.       — Такое ощущение, что я тут главный обольститель на деревне. Так и быть, подожду тебя. Сколько тебе там киснуть? Кристина сказала, около года.       — Да, или, может, чуть больше. — Хенрик вернулся к своей бутылке, с облегчением слыша в голосе собеседника шутливые нотки.       — Ну, не так уж и много, — пожал плечами Кетиль, закидывая в рот чипсы. — Кристина говорила, что собирается в Германию учиться? Обещала тебя навещать и отчитываться мне. Так что это ты там осторожнее с медсестричками.       Хенрик фыркнул. Они включили телевизор, чтобы что-то бубнило на фоне, но каждый думал о своём.       — Слушай, похоже, придётся распрощаться с этой квартирой, — наконец нарушил молчание Хансен, высказав последнюю волнующую его мысль.       — А в чём проблема? Перед возвращением просто поищем тебе другую, да хоть в том же квартале. Там половина домов такие же древние, как этот, цену до небес не задерут.       — Не знаю, мне как-то жалко её терять, — протянул Хенрик и сполз головой Кетилю на колени. — Тут столько всего случилось, неужели ты не чувствуешь никакой привязанности к этому месту? Мы здесь встретились вообще-то.       Медбрат задумался, покачивая бутылку за горлышко в опасной близости от кончика хенриковского носа. Жалко ли ему? Пожалуй, что да. Эта квартира действительно стала ему убежищем от житейских гроз, и, помимо прочего, тут его жизнь сделала нехилый финт. Здесь было хорошо, спокойно, тепло. А ещё квартирка напоминала ему домик на дереве, который был у него в детстве, — такой же продуваемый всеми ветрами, скрипящий, но хранящий множество маленьких важных секретов и воспоминаний.       — Но что мы можем сделать? Хозяйка живёт на арендную плату, конечно она будет искать новых жильцов. Может, и не найдёт, — попытался подбодрить подопечного Кетиль. — ...Хочешь, запустим сюда тараканов, чтобы отпугнуть арендаторов?       Кетиль сказал это с таким серьёзным выражением лица, что Хенрик чуть не принял это предложение за чистую монету, но потом увидел, как напрягал щёки сиделец, чтобы не дать волю улыбке.       — Посмотрел бы я, как ты ловишь тараканов для переселения в этот «заповедник».       — Если снова будешь вредничать, я принесу их к тебе ещё до твоего выселения, — пообещал Кетиль и вздохнул. — ...А знаешь, я и правда привык к этим стенам.       — И ко мне? — Хенрик повернул голову и поцеловал медбрата в живот, из-за чего оказался схваченным, и Кетиль, с некоторым садистским удовольствием потрепав его за щёку, провёл большим пальцем по его растрескавшимся губам.       — Хм... — Медбрат задумчиво сложил губы Хенрика уточкой. — Похоже, что и к тебе.