Мороз по коже

Эта затея с Санкт-Петербургом не понравилась мне с самого начала. Во-первых, Стивен вечно придумывал масштабные проекты, которые потом не мог реализовать. То времени не хватало, то финансы поджимали, то изначальная концепция как-то отклонялась от задуманного курса — в общем, наш продюсер любил грандиозные планы, но, каким бы серьезным он ни притворялся, без сучка и задоринки у него не прошло еще ничего за все время, что я его знал. Во-вторых, путешествие в Россию посреди зимы сразу же упало мне камнем по сердцу. Я изо всех сил старался не развивать эту тему даже у себя в голове, но то и дело представлял тридцатиградусный мороз, метель, сугробы высотой с двухэтажный дом ну и, как следствие, вечные попойки и гулянки. О русском гостеприимстве я был наслышан. И в-третьих, я просто-напросто никуда не хотел отпускать Тадеуша. Мы давно уже не расставались на такой долгий срок, как две недели, и, услышав о предстоящей поездке, я едва смог сохранить внешнее спокойствие: из-под ног разом выбили почву, да еще и ударили под дых с такой силой, что меня едва не скрутило. Он уедет на гребаных две недели. Я же одичаю здесь без него. Конечно, о моих переживаниях Тадеушу было знать необязательно. За долгие годы нашей дружбы я научился сохранять спартанскую невозмутимость в ситуациях, которые на самом деле сводили меня с ума. Я считал, что глупо и недостойно проявлять бурю эмоций из-за каких-нибудь мелочей, а именно они и составляли большую часть моих треволнений. Так что постепенно я научился держать себя в руках и сейчас мог делать это почти всегда, практически рефлекторно. Никогда не забуду этот момент: он выходит из подъезда, концы черного шарфа отлетают на ветру вправо, в одной руке он тащит сумку, такую огромную по сравнению с его тонким хрупким телом, что кажется, будто не он, а сумка тянет его за собой к такси. За спиной барахтается чехол со скрипкой. В другой руке какие-то пакеты с барахлом. Он видит меня, улыбается виновато и лукаво одновременно, и я уже спешу к нему, забираю все пакеты, силюсь отобрать хотя бы одну ручку сумки, но он только молча отводит руку: еще чего. Водитель открывает багажник, и сумка грузно плюхается внутрь, так что зад у машины чуть вспрыгивает, проседая. Тадеуш не обращает на это внимания, залазит на заднее сидение, предоставив мне право смущенно пожать плечами в ответ на вопросительный взгляд таксиста. Как назло, в городе не было пробок, и до аэропорта мы доехали быстро. Я так хотел напоследок наговориться с ним за все эти две недели, что мы проведем на разных континентах, пока нет ни Стивена, ни Джона, ни Саймона, ни Кори, никого. Едва мы окажемся в здании аэропорта, как все — считай, что я уже с ним попрощался. Плевать на ожидание посадки и даже возможную задержку рейса: вокруг будет столько людей, что мне, само собой, ловить нечего. — Привезешь сувенир? — успел бросить я с фальшивой улыбкой, когда он уже открывал дверь такси, чтобы выйти в простуженный февральский холод. — Ушанку, — придерживаясь за край дверцы рукой, он наклонился, чтобы видеть меня. — И разумеется, самогон. И спустя каких-то пять минут я уже смотрел, как его окружает кучка псевдотоварищей, как они все хлопают друг друга по плечам, переговариваются с живым интересом, взрываются хохотом, привлекая хмурые взгляды находящихся радом пассажиров и провожающих. Я стоял в стороне, следя, как обычно, за каждым, кто говорил с ним, прикасался к нему, смотрел на него. Больше всего на свете я хотел в тот момент стать одним из этих людей, но не потому, что они казались мне какими-то особенными. Сказать по правде, я от души их презирал. Просто все они тоже летели в Санкт-Петербург, чтобы принимать участие в записи дуэтной композиции Тадеуша и какого-то русского пианиста. Я никуда не летел. Я оставался дома — работать и худеть от волнения. Прощание наше было скомканным. Мы обнялись, он дружески хлопнул меня по спине, я постарался не сжать его в объятиях, и все — аэропорт опустел. Конечно, там было полным-полно народу, но для меня весь мир мгновенно вымер. Из окна я видел его самолет, я смотрел на него до тех самых пор, пока он не откатился из виду, потихоньку разгоняясь для взлета. Помню, в тот момент пульс у меня подпрыгнул так резво, что я пошатнулся, тряся головой и прогоняя прыгающих перед глазами черных блох. Мне хотелось по-кретински зажать рот руками и беззвучно молиться. Если бы он только знал, если бы вообще хоть кто-то знал, какой калейдоскоп бреда я переживал изо дня в день, меня бы давно заперли в психушке. Но слава богу, маскировка работала изумительно. Я сжал кулаки, вдохнул и выдохнул воздух и потопал на выход. Он обещал позвонить сразу, как только приземлится, несмотря на то что по моему времени это будет в четыре утра. Само собой, он не позвонит, он никогда не помнил о таких мелочах, так что мучиться мне, как минимум, еще 24 часа, пока он доберется до гостиницы, разложится, поспит, отдохнет или поработает и у него наступит вечер, чтобы я мог позвонить сам, не опасаясь оказаться «не вовремя». Я вернулся домой, чувствуя какую-то пустую отрешенность. Как будто из меня выкачали всю кровь, вытянули все мышцы, все нервы и все, что еще есть у меня внутри, и вместо этого запустили разреженный воздух. Я болтался между углами квартиры, пытаясь взяться за одно дело, за другое, за третье, пока окончательно не признался себе в том, что вид аэропорта и Тадеуша, волокущего сумку, — это единственное, на чем мой мозг готов сейчас сосредоточиться. С тяжелым вздохом я опустился на диван. В его отсутствие я вообще не мог найти себе никакого применения. Тадеуш был моим лучшим и, сказать по правде, единственным другом. Мы познакомились еще в школе. Я хорошо помню тот день, когда ко мне, угрюмому забитому тринадцатилетнему сопляку, подошел улыбаясь незнакомый мальчишка. Его густые каштановые и слегка вьющиеся волосы привлекли тогда все мое внимание. Со смешным акцентом он попросил показать школу, объяснив, что он здесь впервые. Я не засмеялся над его произношением, хотя, признаюсь, оно было дурацким. В тринадцать лет я переживал далеко не лучший период и, наверное, временно разучился смеяться, улыбаться и, возможно, даже радоваться. Почему-то я не отказал ему, несмотря на то что социальные контакты, да еще и с незнакомцами, казались мне сущим адом. Помню, поначалу я боялся звать его по имени и не знал, как обращаться. Я никогда не встречал поляков и боялся неверно произнести непривычное сочетание звуков. Это продолжалось до тех самых пор, пока Тадеуш не догадался, в чем дело, и не высмеял мою робость с дружелюбным пониманием. Со временем я научился правильному произношению, а Тадеуш заметно улучшил знание английского, хотя говорит с акцентом и сейчас. Его семья переехала в Штаты из Польши одиннадцать лет назад, сейчас ему двадцать пять. Мне на год меньше. Прошлой зимой его включили в список лучших классических музыкантов мира. Конечно, пока он был не в лидерах, но вот по возрастному критерию точно всех уделал. Он был самым молодым из первых скрипок в истории New York City Orchestra, и я гордился этим больше, чем любой из своих немногочисленных заслуг. Я был на всех его выступлениях, и каждый раз его игра казалась мне новой, оставаясь при этом совершенной и удивительной. К классической музыке я равнодушен, но его игру я обожал. Не знаю, сколько я просидел на диване, погружаясь в мутные глубины воспоминаний и выплывая к светлым надеждам, что через 24 часа меня отпустит. Голова была тяжелой. За окном стемнело. В квартире было пусто и тихо. Серые стены как будто всасывали с себя тот излишек тепла, который мог бы превратить мое обиталище в дом. Я поежился. Тадеуш жил тремя этажами выше. У меня были ключи, но я решил, что подниматься в его квартиру для рева в подушку спустя два часа после расставания — это уже перебор. Как же я заколебался все время что-то решать. Порой мне казалось, что мозг в конечном итоге не выдержит и взорвется у меня в голове, разом покончив со всеми дилеммами. Моя умственная промышленность работала с перекосом в сферу Тадеуша, и для всего остального ресурсов уже не хватало. Мозг уперто отказывался признать, что организму иногда необходима передышка. Я занялся обработкой фотографий в Photoshop, редактируя неровный цвет лица дуры, которую снимал вчера утром. Когда же девушки научатся наконец подбирать себе тональный крем и накладывать его так, чтобы не было видно этой кретинской границы на щеках и нижней челюсти? Вообще я должен быть благодарен Джессике — так звали улыбчивую юную девицу — за то, что она обеспечила меня хоть какой-то работой. Честно говоря, в настоящее время карьера меня мало интересовала. Почему «в настоящее время»? Когда-то давно я мечтал стать всемирно известным фотографом, участвовать в выставках, зарабатывать кучу денег, сделать подпись Photo by Adam Miller признаком эксклюзивности, но сейчас все это отошло на второй план. Я работал от случая к случаю и старался откладывать какую-нибудь часть своих скромных средств, чтобы соответствовать Тадеушу, разъезжавшему по Бруклину на Lexus RX. Я работал фотографом для New York City Orchestra, для маленькой портретной студии, для свадебного агентства, я работал частным фотографом для всяких недалеких девиц и малолетних влюбленных, которые бог знает как находили меня, я работал везде, где можно, и все равно слишком часто сидел в квартире один среди бела дня, точно тролль в пещере. В глубине души я мечтал работать для GQ. Это было бы настоящим счастьем, в котором я очень нуждался, хотя недавний опыт показал, что даже в Life меня почему-то не берут. Наверное, я просто не слишком сильно стремился к своей цели, но здесь дело уже касалось личных приоритетов. На первом месте для меня неизбежно стоял человек, без которого мое барахтанье под названием жизнь вообще не имело никакого смысла. Я лег спать далеко за полночь, чувствуя себя выжатым, изможденным, встревоженным и покинутым одновременно. Мое обычное состояние. Надо хоть немного поспать. Завтра у меня свадьба. В четыре утра, разумеется, никто не звонил. Я знал, что все в порядке. Он уже в Петербурге, разбирает чемоданы, знакомится с русскими коллегами. Я повторял это, как мантру, все утро напролет. Большую часть своей жизни я провожу в одиночестве, а в одиночестве, как известно, размышления и переживания, в особенности надуманные, размножаются, точно мерзкая синяя плесень на старой буханке хлеба. Я собирался на свадьбу, проверял фотоаппарат, укладывал штатив, заряжал ноутбук, но тревога не отпускала меня, и на затворках сознания я ни на секунду не забывал о том, что Тадеуш так и не позвонил. «Если бы что-то случилось, — говорил я себе, — мне бы уже сообщили. По телевизору бы передали, что разбился американский самолет. Это бы вылезло в ленте интернета». Рука сама собой потянулась проверять новости на главной странице поисковика. Я презирал себя в такие моменты, называл себя жалкой тряпкой, безвольным сопляком, но влажная ладонь, охватившая, как осьминог, беспроводную мышку, подрагивала не столько от гнева, сколько от паники. Я уже чувствовал приближение хорошо знакомой стадии зацикленной паранойи. Дело не только в Тадеуше. Мои родители погибли в авиакатастрофе два года назад. Новостная лента молчала. Я взглянул на часы и решил выйти пораньше, чтобы спокойно добраться до часовни, разложиться, оценить освещение и поговорить с кем-нибудь из организаторов торжества. Я натянул джинсы, светло-серую тонкую футболку с принтом, накинул сверху пиджак, чтобы выглядеть чуть приличней, уложил перед зеркалом волосы и оглядел себя со всех сторон, хотя взгляд мой был целиком и полностью обращен внутрь, туда, где сознание рисовало Тадеуша, тонущего в Атлантике среди охваченных пламенем обломков самолета. Наверное, глупо описывать собственную внешность, тем более что в тот день я вообще не мог ни на чем сосредоточиться. Я старался выглядеть прилично, носил узкие джинсы или брюки с футболками и свитерами. Одежды у меня вообще было многовато для мужика. Я носил короткое пальто и кашне, как какой-нибудь денди. Я даже красил волосы из натурального каштанового в идеальный черный. Мой парикмахер стригла одни пряди короче других, создавая замысловатые перышки. Они торчали во все стороны, сводя с ума девочек, которых я фотографировал. Я не относился к своей внешности с безразличием, вовсе нет. Мне было важно выглядеть достойно, но я никогда не ставил это в приоритет. Тем не менее, я помню, что однажды, когда я работал для какого-то маленького модельного агентства, их менеджер подошел ко мне после очередной съемки и пригласил на пробы. Я вежливо отказался, сказал, что предпочитаю оставаться за кадром. Он пытался меня уговорить, но безуспешно. Я модель? Что за вопиющий бред. К тому же, у меня огромный еврейский нос. Ладно, не такой уж огромный. Все равно модель из меня никудышная. Я ждал такси и уже собирался выходить, когда услышал легкое жужжание где-то в глубине сумки. Желудок у меня со свистом подпрыгнул. Я залез в сумку и принялся шарить там, быстро и нервно, понимая, что в такие моменты поиск телефона может натурально свести человека с ума. — Алло? — мне показалось, в этом выдохе было все, что творилось со мной. — Привет, — голос Тадеуша, как всегда, был бодрым и жизнерадостным, с мягкими обертонами и колкими нотками — последствия его кретинского курения. — Привет, — спокойно ответил я. — Почему тебя нет в Skype? — спросил он. — Потому что я работаю, например. Он насмешливо фыркнул. Моя неудачливость в работе была классическим поводом для его насмешек и подколов. Я не мог и не хотел с этим бороться: пусть думает что хочет. — Как добрался? — спросил я и, вскинув левую руку, потряс запястьем, чтобы взглянуть на часы: ну допустим, в это такси я уже не сяду... — Здесь очень красиво, — неожиданно серьезно ответил Тадеуш. — Ты не представляешь, как здесь красиво. Все те фото в Интернете просто плевок в колодец по сравнению с тем, что я видел из окна машины, пока ехал в отель. Если бы ты только был здесь, Адам. Меня как водой окатили. — Ты бы глазом врос в фотоаппарат, — с ухмылкой в голосе продолжал Тадеуш. — Я очень хочу тут прогуляться. Не знаю, как, с кем и когда, но за две недели я просто обязан устроить себе экскурсию. Он говорил о том, что Петербург великолепен, о русской зиме, о приветливых улыбках, о предстоящей встрече с пианистом, о человеке с фамилией Василько — я ничего не слышал. В ушах металлически перезванивались нотки его нечаянно упавшей фразы: «Если бы ты только был здесь, Адам». Ты же знаешь, я брошу все на свете, чтобы быть сейчас с тобой. Я поддакивал его восторженным фразам (господи, он доехал от аэропорта до отеля, откуда столько впечатлений?), а сам в это время отменил такси и аккуратно присел на кухонный стул, непонятно как оказавшийся у входной двери. С драматичностью моей внутренней жизни вся квартира давно должна быть обита и устлана матами, чтобы я падал, бился, сползал и наваливался когда и где угодно. Я вслушивался в его болтовню, понимая, что скучаю. Глупо, банально скучаю. Уголки губ сами собой дрогнули в улыбке, когда Тадеуш в очередной раз упомянул менеджера с русской стороны, Василько. Ну и дурацкая же фамилия. Он ни о чем меня не спросил и сказал на прощание, что в следующий раз тоже позвонит сам. Конечно, иначе ему жить будет некогда из-за моих бесконечных звонков. Я кинул телефон в сумку. На душе было так легко и так светло, что я искренне радовался за моих молодоженов: у них будут самые чудесные и вдохновленные снимки из всех, что я когда-либо делал. Но счастье мое продлилось недолго. Гром среди ясного неба грянул уже на следующий день. Ее звали Оксана, и она была его переводчицей. Он влюбился в нее, наверное, с первого взгляда. Я знал, что этот день настанет. Что бы ни происходило в моей жизни, где бы мы ни были, какие бы счастливые моменты мы ни проживали вместе, в глубине души я никогда, ни на единое мгновение, не забывал о том, что однажды, рано или поздно, он скажет: «Я нашел ее». Какую-то непонятную, невидимую «ее», которая, даже не подозревая об этом, отнимет его у меня. Огрызок этого ожидания гнил внутри меня долгие годы, и ноющая тревожная боль просыпалась во мне по ночам, когда, запертая в полусонной темноте, любая мелочь кажется фатальной. Я чувствовал, как каждое его слово киркой высекает куски пола у меня из-под ног. Пульс такой силы, что я дрожал, расталкивал по мне вместе с кровью тяжелый адреналин. Она появилась в первый же день. Такого просто не может быть. — Мы гуляли по набережной, — говорил он. — Нет, я, само собой, не собираюсь ничего делать, это глупо. Глупо, да? — Да, — кое-как крякнул я. — Ох, Адам, — он вздохнул так, словно ему было не двадцать пять, а пятнадцать. — Я как только увидел ее, у меня даже внутри екнуло. Она очень красивая. Я ничего не хотел знать о ней, но почему-то спросил, едко: — Это единственная ее заслуга? Он не заметил желчи в моем голосе и все так же восторженно ответил: — Она сдержанная и скромная. Но не застенчивая, ни в коем случае! — как будто мне было какое-то дело до этого уточнения. — Она и привлекла меня потому, что... такая красавица и такая кроткая улыбка. Это и есть Россия, Адам, понимаешь? Вот этот город, и эта улыбка, и ее опущенный взгляд, когда она шла со мной по площади у Зимнего дворца. И снег вокруг нас, он опускался в свете фонарей. Я чувствовал это, понимаешь? Я не видел, но я чувствовал эту страну. Буквально несколько минут, но... Адам? Скажи что-нибудь. Что я вообще мог на это сказать? — Ты приехал туда работать, — резким тоном произнес я. — Вот и работай, пожалуйста. Ты вообще понимаешь, куда приведет интрижка с переводчицей? — Не будет никакой интрижки, — ответил он. — Во-первых, у нее есть молодой человек. Во-вторых, она не из тех, кто согласен на интрижку. В-третьих, я просто хочу подружиться с ней, вот и все. Любоваться ее красотой и нежностью, черпать в ней вдохновение. Мне не нужно большего. Думаете, мне полегчало? Ничего подобного. — Тадек, — со вздохом начал я. Тадеком его звали только я и родители. Для остальных он был исключительно Тадеушем. — Я не знаю, что это за девушка и чего от нее ждать, но заводить подружку в России, по-моему, не самая блестящая из твоих идей. Ты привяжешься к ней, а потом уедешь. Тебе это надо? — Надо. «Потрясающе», — подумал я. — Зачем тогда ты вообще звонишь и спрашиваешь моих советов? — раздражение пробилось в мой голос, скрывая истинные чувства. — Ты уже все решил, я так понимаю. Ты будешь и дальше гулять с ней, наслаждаться ее улыбкой, рассыпаться в комплиментах и добиваться взаимности, потому что, Тадек, это закономерно: добиваться взаимности. И даже если это не входит в твои планы, ты будешь делать все, чтобы она стала твоей. А потом ты можешь либо принять ее, либо бросить. Так этот мир работает. Ну и зачем тебе я? Делай то, что решил. Я ни на что не влияю. Этот мой порыв, кажется, удивил его. Он помолчал. — Ты мой друг, Адам, — наконец сказал он. — И я хочу, чтобы ты знал о том, что происходит в моей жизни. Мне важно, чтобы ты это знал, вот и все. Мне тоже это было важно, но я и не хотел ничего знать. Этот удивительный парадокс в любом случае оставлял меня с тяжелым багажом: если я буду слушать о его девушке, то сойду с ума от ревности, а если он перестанет что-либо говорить, я все сочиню сам. Знать невыносимо, не знать — невозможно. Я устало выдохнул: — Прости. Я погорячился. Что бы ты ни делал, я поддержу тебя. В разумных пределах, конечно. Главное, не попадайся с этой девицей на глаза остальной команде. — Постараюсь, — я почувствовал улыбку в его голосе, полоснувшую меня по сердцу. Он получил, что хотел. Я спросил о работе над композицией, но он только отмахнулся: первые обсуждения не дали ничего конкретного. Стивен предупреждал, что с русскими всегда так. Я сказал ему что-то подбадривающее, мол, завтра точно все выяснится, но, кажется, переводчица Оксана интересовала его сейчас куда больше работы. Мне было больно. Очень больно. Но я ничем себя не выдал. Следующие дни не принесли с собой ни капли утешения. Я слушал, как он катает ее по Санкт-Петербургу на арендованном роллс-ройсе (это так у него тратится еще не заработанный гонорар), водит ее по французским кафе, кормит круассанами. Он рассказал мне потрясающую историю о том, как Аркадий Ткачевский, русский пианист, с которым они записывали песню, привел на первую репетицию свою переводчицу и отказался работать с Оксаной. — Я бы в жизни не допустил, чтобы этот говнюк ставил здесь свои порядки, — возмущался Тадеуш. — Ты бы видел его, Адам. Мне кажется, он работает на мафию. Ходит в черном, смотрит на всех сверху вниз из-за своих малюсеньких очков. Брюхо больше планеты. Даже у Василько не такое брюхо, хотя я думал, что оно самое огромное в России. — То есть отношения с коллегами у тебя не сложились, — мрачно подытожил я. Через час я собирался на очередную фотосессию и хотел немного отдохнуть вместо того, чтобы снова нагружать себя Тадеушем. — Да наплевал я на них всех, — отмахнулся он. — Это неважно. Я таких кретинов постоянно вижу, я уеду и забуду их, а она студентка, у которой нет никакого опыта. Для нее это было бы огромным ударом, Адам. Я видел ее глаза, ее страх и растерянность. — И она попросила тебя вступиться? — Да нет же, — недовольно протянул он. — Она... — я услышал задумчивый вздох, от которого меня пережало отвращением. — Она очень хорошая. Очень правильная, скромная. Я всего лишь хотел помочь ей. Она ни о чем меня не просила. Если бы Василько и Ткачевский решили избавиться от нее, она бы приняла это без единого слова. Ну это уже слишком. — Тадек, ты вообще в своем уме?! — я не смог сдержать полезшую вверх громкость. — Ты провоцируешь конфликт с партнером по композиции из-за бабы, которую едва знаешь! — Это не имеет значения, — настаивал он так уперто, будто эта Оксана напрочь сожрала его мозг. — Это было слишком несправедливо по отношению к человеку, которого они вчера взяли на работу, а сегодня собрались выкинуть на улицу. Я всего лишь поговорил с Ткачевским, поручился за Оксану, вот и все. Я не пытаюсь выгородить себя перед ней, если ты думаешь, что именно это... — Именно это и есть твоя цель, — закончил я. Неожиданно он вздохнул, тихо и коротко, так что сердце у меня сжалось. Я знал, что это предвещало. — Мне не нужна подружка, — устало сказал он. — Я не ищу ни интрижку, ни роман. Мне не нужно всего этого. Я встретил здесь единственное живое существо, с которым могу поговорить, никем не притворяясь. Она понимает меня, я понимаю ее. С ней я отдыхаю от всех этих гнилых, повернутых на деньгах людей, которые меня окружают. Здесь нет тебя, Адам, а я не хочу и не могу быть один. Вот так мастерски я, не успев и глазом моргнуть, стал виноват в том, что какая-то русская девка забирает у меня Тадеуша. Но это я осознал уже позже. В тот момент, когда он произнес последние слова, мир поплыл у меня перед глазами. За долю секунды мне нужно было задавить все, что пробудилось и стало рвать мою грудную клетку и раздирать губы для немыслимых ни в одной вселенной фраз. — Тадек, — прохрипел я и тут же откашлялся. Боже, сколько всего я хотел сказать ему! — Делай что знаешь. Но старайся держать все под контролем, ладно? Мне пора на фотосет. — Угу, — буркнул он, явно недовольный. — Созвонимся. Ведь ты же знаешь, как я хочу быть там с тобой! Ты знаешь, что мне так же тяжело здесь, одному, без тебя! Зачем ты делаешь еще больнее? Зачем ты ищешь мне замену? Зачем ты об этом рассказываешь? Я хочу, чтобы ее не было. Я хочу, чтобы ты просто записал эту песню и вернулся ко мне. Потому что ты мой. Ты мой. Мой. Я ничего не сказал и резко швырнул телефон на диван. Два дня позади, осталось всего двенадцать. Отсутствие Тадеуша обострило мое очевидное одиночество, которое он обычно, сам того не зная, загонял в черную дыру моей души, точно змея в пещеру. На третий день я чуть ли не физически ощущал вязкую мутную пустоту. Я встал ни свет ни заря, проверил почту, занялся фотографиями, потом поехал в студию, печатал, пытаясь отделаться от любых разговоров с Эдди, тощим пареньком в прямоугольных очках, который пускал меня к себе почти бесплатно (может быть, потому, что давным-давно мы встречались), потом я потащился по клиентам, получил свои деньги и вернулся домой. Новых заказов у меня пока не было, но на этот счет я обычно начинал волноваться после прохождения двухнедельного буйка. Я помню, что налил большую кружку чая, уселся на диван, обхватив ее обеими руками, включил ноутбук и приготовился смотреть какой-нибудь фильм из тех, что мы выбрали вместе лет сто назад. Я чувствовал себя жалким, чахлым комнатным растением. В тот самый момент моей безудержной бодрости он и позвонил. У меня было около половины девятого, значит, в Санкт-Петербурге время приближалось к четырем утра. Голос его прыгал и запинался на непривычно высоких тонах, как будто, во-первых, он был страшно чем-то возбужден, а во-вторых, выпил. Я с трудом разбирал, что он бормочет, все слилось в сплошной звуковой круговорот, откуда то и дело вылетали всякие «оксаны» и «василько». — Если он еще посмеет хоть пальцем к ней прикоснуться, клянусь, я за себя не ручаюсь! — наконец услышал я, и сердце у меня так и рухнуло. Из того, что последовало дальше, я понял весь ужас произошедшего: менеджер проекта со стороны русских Василько положил глаз на переводчицу и в открытую домогался ее. И конечно же, как истинный джентльмен, Тадеуш не мог остаться в стороне. — Ты подрался с ним? — сдавленно спросил я. — Тадек, скажи мне: ты подрался с Василько? — Нет. Стало чуть легче. — В самый первый день, когда мы только сели за стол, он уже на нее слюни пускал, — гневно продолжал Тадеуш. — Я видел его лицо, я видел, как он смотрел на нее. Я пригласил ее гулять тогда только потому, что этот урод собирался сделать то же самое, если еще не хлеще. Не то чтобы это как-то меняло ситуацию, в которой мы оказались теперь. — Сегодня он чуть ли не зажимал ее в углу! — мне пришлось убавить громкость наушников. — Понимаешь, Адам, при всех! Зажимать девушку в углу! Против ее воли! Это так у русских дела ведутся?! — Тадек, успокойся и расскажи мне все по порядку, — ровным тоном попросил я. Хотя бы один из нас должен был притворяться невозмутимым. — Я не знаю, как это рассказать. Меня просто трясет! Я завтра же соберу вещи и вернусь домой! «Ну конечно, нет», — успел сказать я себе прежде, чем пульс отбарабанил торжественный марш. — Стивен с тобой? — спросил я. В таком состоянии оставлять его одного было нельзя, и я очень надеялся, что менеджер где-то рядом. Я помню, как в порыве чувств, от которых потом обычно стыдно, я позвонил Стиву ночью накануне отъезда и умолял присматривать за Тадеушем, в ответ на что тот, конечно, послал меня, но потом сжалился и с улыбкой в голосе пообещал следить за Тадеком «как за младенчиком». Еще одно невыполненное обещание в общую копилку. — Плевать на Стивена, он напился и лежит у себя в номере, — отмахнулся Тадеуш. А, ну само собой. — Боже, Адам, я поверить не могу, что такое может происходить на самом деле. Я сейчас поеду к ней. Я поеду к ней в гостиницу. Я хочу увидеть ее. Я хочу знать, что она в порядке. — Никуда ты не поедешь в четыре утра, — отрезал я. — Ты сейчас сядешь на задницу и расскажешь мне спокойно и доступно, что случилось. Ты понял? Понял, я спрашиваю?! Он глубоко и тяжело вздохнул. Кажется, отрезвить его немного мне-таки удалось. Собравшись с мыслями, он наконец-то рассказал о реальном продвижении дел с русской композицией. Вчера они записали пробную версию первого из двух вариантов, медленную и очень красивую мелодию, которую он пришлет, как только она будет готова. Сегодня они работали над вторым вариантом, оказавшимся, по словам Тадеуша, «просто позорным». Партитура была неприлично простой для музыкантов с мировыми именами, но живой ритм, годный для радио, кажется, склонял Стивена и русских в свою сторону, поэтому Тадеуш был не в духе уже с утра. Затем появилась какая-то виолончелистка для аранжировки, которая начала шантажировать его угрозами рассказать всем об «интрижке с переводчицей» («Которой, конечно, нет и не будет», — поспешил добавить Тадеуш, хотя, по-моему, уже не так решительно), Оксана разнервничалась, и он, умилившись ее неопытности в закулисных интригах, решил разыграть из себя диву, устроить мини-спектакль, поставить виолончелистку на место и от души повеселиться. И все прошло идеально, за исключением того, что разыгранные в студии скандал и нервный срыв отнюдь не повеселили Оксану, а спасли ее от Василько, который, пользуясь всеобщей суматохой, решил еще разок попытать счастья и недвусмысленно показать девушке свое расположение. Оксане удалось сбежать, а Тадеуша, уже по-настоящему шокированного увиденным, потащили в какой-то ресторан, где он в окружении толпы русских с самим Василько во главе до двух ночи старался залить спиртным свое яростное отвращение к этому шумному, громкому и абсолютно аморальному толстяку. — Я должен быть с ней, — сказал Тадеуш. — Я должен защитить ее от него. — Ложись спать. Ты пьян и не в своем уме. — Прекрати, я не пьян, — с отвращением заявил он. — Ты прекрасно знаешь, когда я пьян. Я за нее в ответе. Она доверяет мне. Я единственный, кто у нее тут есть, — он задумчиво помолчал. — Знаешь, а она единственная, кто... — Замолчи немедленно, — вырвалось у меня, но было уже поздно. — Адам, я никогда не встречал таких девушек, — сказал он. — С ней весело, легко, она понимает меня с полуслова, у нее такая улыбка, мне хочется радовать ее бесконечно, лишь бы видеть эту улыбку. И при этом у нее душа чистейшая, она добрая, нежная, верная, честная... И она такая красивая, Адам, если бы ты только... Как мне жить еще две недели? — Знаешь, я тоже задаюсь этим вопросом, — вполголоса пробормотал я. — Если времени так мало, может быть, стоит сейчас, вот прямо сейчас, знаешь, бросить все, приехать к ней и плевать на все эти приличия, плевать на этого ее парня. Представить, что впереди обрыв, а мы несемся к нему и тормоза сломаны. Представить, что через две недели конец света. Забыть обо всем. Я хочу быть счастливым, Адам. И я счастлив рядом с ней. Ты здесь? Не молчи, я уже на полпути к выходу. — Она спит, Тадек, — шепотом ответил я. Это все, что я мог выдавить. Мне было слишком больно. Последний раз Тадеуш переживал влюбленность пять лет назад. Я и забыл, каково это. — Я прошу тебя, — все так же тихо и слабо продолжал я, — пожалуйста, останься в номере. Ради меня. Ты натворишь глупостей. Он пытался возражать, и с каждым его словом я все больше понимал, как сильно она вскружила ему голову. Я заставил его поклясться, что он никуда не пойдет. Я не хотел говорить с ним, слышать его голос, знать, что он существует. Я захлопнул крышку ноутбука, даже не попрощавшись, вскочил на ноги, бросился к балконной двери, дернул ее изо всех сил, вылетел в снежный зимний воздух. Я вдохнул его полной грудью, вцепившись в балконные перила. Сквозь тьму гудел безликий город. Я хотел кричать, но только дышал, рвано, глубоко, хватал, как рыба, воздух ртом, глотал его, пока не рухнул, обессилев, на колени. Я не чувствовал холод и вполз домой только через двадцать минут. Естественно, следующим утром меня ждал густой кашель в комплекте с температурой и такой дикой головной болью, что лучше бы я умер.