Мороз по коже

Я плохо понимал, что происходит, не мог подняться с постели, не мог даже пальцем шевельнуть. Я хрипел и обливался потом под тонким одеялом и был уверен, что не доживу до завтрашнего дня. В тот момент это казалось избавлением. Но утро настало, так же как все остальные, и наутро мне стало лучше. Я смог дотянуться до телефона и вызвать врача. Наверное, сразу после этого я отключился, потому что звонок в дверь раздался буквально в следующую секунду. Хорошо, что мне пришлось подорваться с постели, иначе я бы вообще не смог отлепить свою немощь от матраса. Голова закружилась, но я, держась за стены, добрел до двери и открыл. Врач хотел забрать меня в больницу, от чего я решительно отказался, потратив последние силы на словесные перепалки с единственным человеком, которому в эту минуту было хоть какое-то дело до меня и моего здоровья. Во время болезни становишься таким жалким и плаксивым, что это даже противно. Врач прописал мне кучу каких-то таблеток и микстур и ушел охая. На третий день я смог позвонить Дженнифер. Она ворвалась в мою затхлую пещеру весенним ветром. Длинные светлые волосы ее колыхались, как пшеница из рекламы хлеба, пока, мельтеша между углами комнаты, она отчитывала меня за безответственность. Я не слышал, что она говорит. Я лежал в одеяле, и во рту у меня была сладкая розовая жижа, которую она приготовила из лекарства. Она очень изменилась с тех пор, когда я видел ее последний раз. Дженнифер всегда была шумной и энергичной. Теперь она еще немного пополнела, но ей это очень шло. Она плюхнулась на кровать и пристально вгляделась в мое осунувшееся лицо. У нее были темно-серые блестящие глаза, приятные круглые щеки, плосковатый нос и маленькие припухлые губы. — Адам Миллер, — строго сказала она, не подозревая, что я пытаюсь описать ее у себя в голове, — я терпеть тебя не могу. Знаешь, почему? Мало того что за пять лет ты стал еще красивее, так ты даже во время болезни остаешься самым потрясным мужиком из всех, что я встречала. — Это очень полезная информация, — прокряхтел я, отставляя кружку. — Пей! — скомандовала она и, схватив мое запястье, направила кружку обратно. Я вздохнул. Она не отводила от меня взгляд до тех самых пор, пока я не выпил лекарство до последней капли, а потом забрала кружку и отправилась на кухню готовить ужин. Готовить ужин. С ума можно сойти. Если между Тадеушем и всеми остальными людьми мира лежала гигантская пропасть, то Дженнифер была первой, кого я бы встретил на другой стороне. Она была моей подругой, несмотря на то что последний раз я видел ее на похоронах моих родителей. Я вдруг вспомнил, как, обняв меня тогда на прощание, она шепнула сквозь слезы: «Я всегда буду рядом». И через два года она действительно пришла, стоило мне только набрать ее номер. Может быть, в другой реальности, там, где не будет Тадеуша, Дженнифер станет моей лучшей подругой. Может быть, она станет там моей девушкой. Ведь это другая реальность. В ней возможно все, потому что сама она невозможна. Я протянул руку за телефоном и увидел, что Тадеуш не позвонил за эти три дня ни разу. На кухне шумела вода. Дженнифер готовила куриный суп. Она все еще помнит, как я люблю ее куриный суп. Мой дом был полон и наконец, пусть лишь на время болезни, он стал мне домом. На несколько приятных, как в детстве, больничных дней я позволю себе побыть в другой реальности. Я закрыл глаза и уснул под шум воды, зная, что, проснувшись, не буду один. Наверное, она и должна была стать моей девушкой, моей невестой, моей женой. Мы любили друг друга, но так, как любят в семье: тепло, заботливо, бескорыстно. Она единственная всегда знала о моей ориентации, я даже не помню, когда сказал ей об этом. В старшей школе она согласилась разыграть отношения, чтобы ни родители, ни Тадеуш не могли ничего заподозрить. Мы притворялись влюбленными целых два года, пока она не уехала в Трентон, а мы с Тадеушем — в Нью-Йорк, и я до сих пор чувствую, как сжимается что-то внутри от мыслей о тощей восемнадцатилетней девчонке, рыдавшей на моем плече в здании автовокзала. Я любил ее как сестру, а она готовила мне куриный суп спустя столько лет. Моя милая Дженни, я надеюсь, твой муж или парень — лучший мужчина на свете. Она кормила меня с ложки супом, а я пытался выяснить хоть что-то про ее жизнь в Нью-Джерси. Она уводила меня от темы, будто стыдилась или не хотела посвящать в свои дела человека из прошлого, но я не отставал, и в конце концов ей пришлось сдаться: она работала танцовщицей в клубе, жила с тремя стервами, парень бросил ее после аборта, у отца недавно случился инсульт. Суп застрял у меня в горле и свернулся в мерзкий студень. Я смотрел на Дженнифер широко открытыми глазами, пока сердце во мне прыгало по ребрам вниз. — Я в порядке, — сердито сказала она, размешивая ложкой суп. — Не смей меня жалеть. Это омерзительно. Особенно от тебя. — Но Дженни... — Не смей унижать меня своей жалостью, Адам! — повысив голос, перебила она. — Ты просил — я рассказала. Я живу как могу. Мне не нужны твои комментарии. Ешь суп. Я знал, что ей не нужны ни жалость, ни комментарии, за это я и ценил ее. Она была такой же, как я: нытиком под толстой броней. Какое бы дерьмо ни случалось в наших жизнях, мы не нуждались в советах. Мы лучше всех знали как и что, даже если наши действия и образ мыслей для всего остального мира были объективно абсурдными. Сухое горло и тяжелый кашель вырвали меня из минутной задумчивости. Дженнифер смотрела в сторону, ее губы были туго сжаты. Я видел резко поступавшую кость ее нижней челюсти. — Дженни, я не хотел тебя обидеть, — сипло произнес я, понимая, что нужно оправдаться. — Ты меня не обидел, — она сунула мне тарелку и встала. — Ешь. — Дженнифер… — Когда я уезжала в Трентон к отцу пять лет назад, мы с тобой были никем, — она снова плюхнулась на край моей кровати, отчего матрас вздрогнул. — Мы были нищими напуганными детьми. А сейчас посмотри на себя: ты живешь чуть ли не в центре Нью-Йорка в собственной квартире, ты выглядишь как гребаная модель, ты фотографируешь как бог, ты до сих пор дружишь с Тадеушем, который на минуточку стал из сопливого ботаника, кем, лучшим скрипачом страны? У вас обоих все великолепно. А я сразу по приезде в Трентон влюбилась в говнюка, который мучил меня четыре года, не давал мне развиваться, сводил с ума своими истериками и запретами, а потом заставил сделать аборт и сбежал! Мне двадцать четыре, Адам, у меня нет ни образования, ни перспектив, ничего. Я не злюсь на тебя, я просто хочу, чтобы ты никогда, ты слышишь, никогда не позволял чувствам затмевать тебе голову. Я хочу, чтобы никто и никогда не отобрал у тебя тебя самого. — Уже поздно, — сказал я в ответ. — Две трети этой квартиры принадлежат Тадеушу, я фотографирую оркестр, где он работает, и я заболел, потому что полчаса просидел на балконе, замораживая мысли о том, что он влюбился в свою переводчицу. Она кивнула со вздохом. — Так я и думала. Некоторое время мы просидели в молчании, потом, словно вспомнив, Дженнифер переспросила про переводчицу, и мне пришлось рассказать всю эту историю с Россией, записью дуэтной композиции и поездкам по Санкт-Петербургу в арендованном Роллс-Ройсе. — Последний раз я говорил с ним три дня назад. Может быть, сегодня они поженились, — буркнул я в конце, и Дженнифер, к моему удивлению, чуть улыбнулась. — И он никогда не спрашивал, почему ты не нашел новую подружку после меня? — Нет, он был слишком занят своей карьерой. — Прекрати, Адам, ты сам знаешь, что это не так, — она ласково потрепала меня по лежавшей поверх одеяла ладони. — Ты дуешься на него как ребенок. — Может быть. — Хотела бы я посмотреть, каким он стал, — задумчиво произнесла она. — Я помню этот вечный его прищур, как будто он в любой момент может высмеять тебя. — Он до сих пор такой, — я закашлялся. Дженнифер посмотрела на часы — не пора ли пить лекарство. — Если хочешь, — сказал я, отдышавшись, — можешь посмотреть на ноутбуке фотографии. С ним у меня их просто куча. — Еще бы, — усмехнулась она, потянувшись за компьютером. Найти фотографии с Тадеушем было проще простого. Эта папка красовалась на рабочем столе, несмотря на то что сам Тадеуш каждый раз, видя это, недовольно цокал языком. Он не любил профессиональные фотосессии, и за всю жизнь я сумел уговорить его только на две, которые пересматривал грустными вечерами, точно пятнадцатилетняя девчонка — «Дневник памяти». Остальные фотографии были либо с выступлений его оркестра, либо случайные снимки на телефон, либо наши летние селфи на траве. Почти сразу после переезда в Нью-Йорк шесть лет назад мы стали ходить по субботам в Центральный парк и корчить рожи фотоаппарату. Я никогда не любил его так сильно, как в такие субботы. — Он очень изменился со школы, — едва открыв первую фотографию, заметила Дженнифер. Я знаю, она хотела сказать: «с похорон», но не могла упомянуть о дне, когда действительно видела нас в последний раз. Два года назад мы оба были мало похожи на себя. Я тогда выпал из жизни на несколько месяцев и до сих пор не понимаю, как Тадеуш смог со всем справиться в одиночку. Он организовал похороны, он обзвонил всех родственников, друзей и знакомых, он за все заплатил, он привез меня на кладбище, он читал вместо меня речь. Я был тряпичной куклой, которую он бережно переносил с места на место, прежде чем положить в купленный для меня ящик, где Дженнифер сейчас листала старые снимки. Он тепло улыбался моему «Никону», сидя по-турецки на полу фотостудии Эдди. Тогда мы еще не знали всего этого кошмара. Тогда я встречался с Эдди. Я думал, что люблю его до того самого момента, когда Тадеуш привез меня к себе после похорон, усадил на диван, опустился рядом на колени и, глядя мне в глаза, сказал: «Ты будешь жить здесь». — Адам? — осторожный голос Дженнифер вернул меня к ней. Тадеуш улыбался нам прямиком из 2010. Как и у многих классических музыкантов, его густые волосы были красиво уложены на пробор, и я любил наблюдать, как он, думая о чем-то, запускает в волосы пальцы или откидывает упавшие на лоб каштановые пряди. Он сидел на полу, чуть склонив голову на бок, и улыбка его, в разрез с характером тихая и мягкая, согревала меня лучше любого малинового чая. Светло-зеленые от природы глаза казались на снимке по-кошачьи изумрудными, я видел в них доброту и ту наивность, которая теперь совсем исчезла и по которой я очень скучал. Он был в джинсах и футболке, купленной много лет назад его мамой, на шее у него был мой красный вязаный шарф. Он намотал его, чтобы посмеяться надо мной, и даже не подозревал, каким стал при этом трогательным. Боже, как мне его не хватает. Дженнифер пролистывала фото, улыбаясь. Он был таким разным, серьезный взгляд вдруг сменялся игривостью, насмешливо вытянутые в трубочку губы на следующем снимке кривились в усмешке. Он был беспечен и внимателен, безразличен и сосредоточен. Ему не было никакого дела до этой фотосессии, но потом он просмотрел все получившиеся снимки с придирчивым интересом. — Адам, — восхищенно выдохнула Дженнифер, переходя к другой папке, — сколько же любви в этих фото. Я отвел взгляд. Я все еще помню, как тряслись и не слушались холодные пальцы, как сильно я боялся упустить хоть маленькую толику его красоты, как Эдди осторожно подсказывал мне, что делать, ничего еще обо мне не зная. Когда я сказал ему истинную причину нашего разрыва, он хотел убить Тадеуша, хотя я в жизни не встречал более мягкого и кроткого человека, чем Эдди. В следующей папке теплый и светлый 2010 сменился мрачным 2011. Тот год был страшным для Тадеуша. Он встретил большую первую любовь, которая, хотя продлилась совсем недолго, едва не убила его. Каждый раз, вспоминая, как Тадеуш в буквальном смысле умирал у меня на руках, я терял от ужаса чувство реальности. Фотосессия была сделана через несколько месяцев после его разрыва с Рози. Одна рука в кармане брюк, меж пальцев другой зажата сигарета — он стоит в четверть поворота, вальяжно выдыхая дым. В петлице пиджака красный бутон розы, единственный цветной акцент на мрачной строгости. На лицо его падает тень, это он просил, чтобы я показал две стороны его существа, тонкий нос с горбинкой кажется острым, как лезвие ножа, веки тяжело нависают над впавшими оливковыми глазами. Он переводит взгляд в камеру, когда на следующем снимке я вижу его в фас, и меня поражает холодная пресыщенность, самодовольная надменность, которой он швыряет в меня из-под софитов. Он изгибает бровь и, неторопливо подняв подбородок, приоткрывает рот, поднося к губам сигарету. Это не он. Это образ, который он придумал для 2011 года: сладостный демон, изодравший в клочья мою израненную душу. Восставший из пепла скрипач, беспринципный эгоист, которого не волнует ничего, кроме карьеры. Что ж, так оно и было, пока в 2012 году не погибли мои родители. Дженнифер листала субботние фото последнего лета. Это были самые счастливые, самые живые из всех наших снимков. Мы смеялись, кривлялись, корчили рожи, выпихивали друг друга из кадра — мы были Тадеушем и Адамом, мы были сами собой, мы любили друг друга, пусть даже он никогда не узнает об этом моем чувстве, а я никогда не увижу любовь, которая, я знаю, есть в нем. — Почему вы, мужики, только хорошеете с годами? — наигранно возмутилась Дженнифер. — Тадеуш всегда был таким заморышем, а сейчас я бы сама на него запала. Я не смог сдержать улыбки. Несмотря на то что для меня Тадеуш был самым красивым человеком на свете, каждый раз, когда мы ходили в бар, девушки за столиками подмигивали мне, а не ему. Тадеуша это забавляло, но он так ни разу и не убедил меня познакомиться хоть с одной из всех этих девиц. Вечером Дженнифер снова опоила меня какими-то лекарствами и отправила в постель едва ли не в десять. Я хотел проверить почту в надежде обнаружить хоть там новости от Тадеуша, но за секунду до того как поднять крышку ноутбука, помедлил. Фотографии с газона в Центральном парке все еще стояли у меня перед глазами. Я слышал его смех, я чувствовал прохладу от его волос, скользивших по моей щеке каждый раз, когда он поворачивал голову. Он болтал без остановки, его голос был колючей хвоей, щекочущей мою кожу. Я вдохнул в легкие медовое лето — и закашлялся. Это не лето — всего лишь моя конура и послевкусие от горячего молока, в котором Дженнифер утопила мед. Я убрал руку от ноутбука. Даже если он написал, я ничего не хочу знать об этой Оксане. По крайней мере, сейчас. Дженнифер осталась на ночь, и в глубине души я захотел, чтобы она осталась навсегда. Она была светом, моим счастьем, моей Ариадной в затхлой пещере будней. Она не ушла ни завтра, ни на следующий день. Она была рядом. Она приносила градусник и лекарство, укутывала меня одеялом, она отвечала на звонки моих девиц, требовавших фотосессию, она ходила за очередными снимками к Эдди. Наверное, я и выздоровел только из-за нее. Тадеуш не звонил, и на почте — конечно, я проверял ее потом ежедневно — ничего не было. Но я и не нуждался в Тадеуше так отчаянно, как обычно. Дженнифер успевала заменить его в тот самый момент, когда он едва появлялся в моей голове. Мы гуляли по паркам, по Брайтон-Бич, по набережной. Я снимал ее на фоне Бруклинского моста, и она, смеясь и надувая губы, театрально запахивала шарф через плечо. Ветер раздувал ее светлые волосы, и она легко убирала их с лица кончиками пальцев. Она брала меня за руку и тащила в русский ресторан, тащила в метро и на Манхеттен, и в самое сердце Нью-Йорка, на Пятую авеню, на Бродвей, на Таймс-Сквер и, задрав голову, охала от радости, а потом, счастливая, обвивала мою шею руками и говорила, что я дурак и что я должен выбираться из своего квартала. Она улыбалась, и крохотные ямочки на ее округлых щеках возвращали меня в то время, когда мы были неразлучны. Она включала DVD и, забравшись в плед, прижималась ко мне, и мы смотрели какую-то хренотень о любви, и она плакала, по-настоящему, думая о том, чего никогда не встречала в своей грустной жизни. Я хотел, чтобы она была счастлива. Если не я, то хотя бы она. И когда в последнюю ночь перед отъездом она пришла ко мне, мы спали, обнявшись, как дети, до самого утра. А потом было неловкое прощание у ее внедорожника, обмен вымученными улыбками и поцелуй в щеку. Проза моей жизни. Я не могу измениться, даже если очень этого захочу. До возвращения Тадеуша оставались считанные дни. Ни звонка, ни письма — ничего. Я знал, что он умеет злиться. Он умеет притворяться безразличным. Ему хорошо там с ней, зачем рассказывать об этом другу, который почему-то против его простого, не влекущего никаких последствий счастья. Зачем портить себе настроение. Приеду — поговорим. А может, не поговорим. Смотря, какое у меня будет настроение. Я слишком хорошо его знал. Я доживал последние пару дней, занимался снимками Дженнифер и работал над несколькими свадьбами, когда это случилось. Мне позвонил Стивен, менеджер Тадеуша и вроде бы мой друг. — Адам, — он вбил мое имя в воздух, точно сваю в грунт, — ты только не волнуйся. Пожалуйста, введите закон, запрещающий использовать эту фразу! Нельзя говорить ее, никогда, ни за что. Особенно в начале разговора. Сердце у меня так и опрокинулось. — Что случилось? — выдохнул я. Телефон задрожал в руке. Ведь он не просто не звонил мне, ведь так?! — Стив! — почти крикнул я. — Да успокойся ты, — буркнул он. — Все в порядке. Тадеуш не хотел тебе говорить, но я решил, что лучше ты узнаешь от нас, чем от телевизора. Мало ли. — Стив, что случилось? — раздельно, четко и требовательно спросил я. — Здесь была авария в метро, — как-то нехотя начал Стивен. — Поезд сошел с рельс. Пострадали первые два вагона. Тадеуш был в предпоследнем. Прежде чем ты там умрешь — с ним ничего не случилось. Я имею в виду совсем. Пара царапин. Пол оборвался под ногами. Перед глазами на секунду пронеслась чернота. — Метро? — шепнул я. — Что он делал в метро? Стивен вздохнул. — Он был с Оксаной. Они решили прокатиться, просто так, по приколу. Это несчастный случай. Тут никто не виноват и никто не пострадал, и я хочу, чтобы ты успокоился. — Я спокоен, — сказал я. — С чего ты решил, что я неспокоен? — С того что я тебя сто лет знаю, — откликнулся Стивен. — И знаю, как ты на все реагируешь. Неадекватно в основном. — Я хочу поговорить с ним. — Это не выйдет, Адам. Я же сказал, он не хотел... — Да плевать мне, что он там хотел! — заорал я. — Дай ему трубку, быстро! — И что ты сделаешь?! — Стивен тоже повысил голос. — Завопишь, что Оксана дьявол и что Тадеуш должен был слушать тебя с самого начала?! Это, знаешь, худшее из того, что он должен сейчас слышать! У него дикий стресс, его трясет, он молчит и курит уже вторую пачку за день! Твои вопли тут никому не нужны! Я резко приложил свободную ладонь ко лбу и начал шагать по комнате. — Дай мне поговорить с ним. Я буду держать себя в руках, обещаю. Мне нужно услышать его. — Мы приедем через два дня, Адам, — отрезал Стивен. — Успокойся и... в общем, успокойся к этому времени. — Стив, пожалуйста, — я опустился на диван. — Ты знаешь, что я сойду с ума. — Ты хренов манипулятор, вот ты кто. Я тебя знаю, — отсекал он. — Ему нужны тишина и покой. А ты ему сейчас не нужен. Да как он смеет заявлять, нужен я Тадеушу или не нужен?! Кто он вообще такой?! — Или ты сейчас дашь ему трубку, — спокойно сказал я, — или я приеду. Стивен издал длинное «пффф». — Далеко собрался? В Россию из Нью-Йорка поезда не ходят. Я стиснул зубы. После гибели родителей я ни разу не поднимался на борт самолета и поклялся себе, что никогда этого больше не сделаю. — Стив, пожалуйста... — Нет, Адам. С ним все в порядке, я даю тебе честное слово. — Он попал в аварию, Стив, — только сейчас до меня начал доходить смысл случившегося. Прорезав воздух, слова ворвались мне в уши, закопошились в голове — я поледенел. — Он мог погибнуть. — Я тебе еще раз повторяю... — Он мог погибнуть, — я не слышал Стивена. Я отложил телефон, видя перед собой угол стеклянной столешницы, в котором лежал искореженный железный вагон. Я видел Тадеуша, в порезах от стекла, перепачканного пылью и сажей, дрожащего, перепуганного, в порванной одежде, с запекшейся кровью на лице, бредущего по набережной вдоль Зимнего дворца. Он сидит там один, переживший катастрофу, один в своем гостиничном номере. Ведь это же я, кто должен быть сейчас рядом с ним. Я всегда был с ним. Как мог он скрыть все это от меня? Зачем? Я знал, что переживу эти два дня, только если проведу их в России. Помню, что по дороге в аэропорт я кашлял, сидя на заднем сидении такси, зажимал рот рукой, давясь не долеченной болезнью. Из вещей я не взял практически ничего. Мой билет на самолет стоил месячной зарплаты и отмены трех ближайших мероприятий, но в тот момент я не думал об этом. В моей голове крутилось только одно: почему я не умею перемещаться в пространстве, как какой-нибудь Гарри Поттер? Почему природа не наделила меня такой способностью? Я бы отдал все, что у меня есть, я бы продал душу дьяволу, лишь бы научиться быть в нужном месте в нужное время. Я бы крепко обнимал сейчас Тадеуша, я бы не дал ему вскрыть вены из-за Рози пять лет назад, я бы успел попрощаться с родителями, прежде чем они сели в тот самолет. Минуты падают мне на темя, как тяжелые капли в камере пыток. Какая-то женщина в зале ожидания спросила, все ли со мной в порядке — мой болезненно-усталый вид внушил ей опасения. Я хотел сказать, что у меня эбола, но слава богу, не стал. Было холодно от светлого пола, холодом веяло от проходивших мимо меня людей. Почему ты не сказал мне? Почему ты так долго не звонил? Почему я, упрямый осел, не смог позвонить тебе сам? Я был один в потоке людей, поднимавшихся по трапу. Каждая ступенька вешала на щиколотки гири. Я не хочу туда, я не должен. Мне нужно развернуться и бежать, пока еще не слишком поздно. Я же умру там в высоте. Зачем мне все это? Я чувствовал, как лезет вверх температура, карабкается по мне, как я по трапу самолета, цепляясь за воздух, все выше от земли, в пустоту твоего безразличия. — Молодой человек, с вами все в порядке? — другая женщина, в очках, лет сорока пяти, тронула меня за локоть. Я кивнул, чуть повернув к ней голову. Пожалуйста, оставьте меня в покое. Восемь часов в чертовом кресле. Восемь часов в воздухе. Сбежать или остаться? Сколько я смогу вытерпеть? Восемь часов? Или семьдесят два? Я не вернусь в эту сырую берлогу. Я не буду ни спать, ни есть, я перестану дышать, я буду считать секунды до его возвращения, лежать, вперив взгляд в потолок, безмозглая амеба. Я должен быть в России. Я занял одно из стянутых друг с другом синих кресел в хвосте самолета. Мой сосед еще не пришел. Я отвернулся к иллюминатору, глядя на взлетную полосу и поднимавшихся по трапу людей. Возможно, с ними я и умру сегодня. Так странно: всю жизнь один и на пороге смерти вдруг оказался в самом центре многоликой толпы. А может, это к лучшему, — захлебнуться в сердце океана соленой волной, погрузиться на самое дно, куда не проникают свет и воздух, и никогда не быть найденным ни одним из тех, кому на меня плевать. Лучшее погребение одиночки. Тогда он, наверное, поймет, как это больно: не успеть попрощаться. Господи, о чем я только думаю? Я чуть не потерял его. Последнего дорогого мне эгоиста. Я лечу к нему через полмира и при этом злюсь на него, почему? Кончики пальцев совсем замерзли. Я сжал кулаки, поднес их к губам и согрел холодные пальцы дыханием. Что сейчас делает Дженнифер? Я закрыл глаза, глубоко вдохнул и — резко вышвырнул воздух, выпрямившись. Это был он. Совсем рядом. За мной. Я почувствовал мягкую горечь, колко защекотавшую нос, терпкость, въевшуюся мне в память. Это был запах его сигарет. Сердце пропустило такт. Я обернулся. Рядом со мной на сидение опустился молодой человек в костюме и, заметив мой пристальный взгляд, слегка улыбнулся. «Похоже, на восемь часов нам с тобой придется стать лучшими друзьями», — сказал он с сильным русским акцентом. Я кивнул. Знакомство в самолете в мои планы точно не входило. Я помню, что Александр, так его звали, болтал о Нью-Йорке и бизнесе с той самой минуты, как его задница соприкоснулась с креслом, и до того момента, пока не подействовало мое снотворное и я, отвернувшись, провалился в сон, устало злясь на этого русского, вздумавшего, будто можно пахнуть, как Тадеуш. Меня разбудил резкий толчок, я повалился вперед, но что-то тугое в районе талии удержало меня от падения. Мысль о соленой океанской воде пришла ко мне раньше осознанного пробуждения, когда я разлепил глаза и увидел, что все люди вокруг меня сидят совершенно спокойно. — Привет, — улыбчивый голос негромко и несмело прозвучал над правым ухом. Я обернулся. Вид у меня был не из лучших: нелепо растрепанные пряди, смятая щека и хмуро сведенные к переносице брови. Александр, этот русский, похоже, струхнул. — Я не мог тебя разбудить, — еще тише продолжал он, — и побоялся, что когда мы начнем приземляться, нас тряхнет, и, в общем, я принял решение, так что не злись, тем более оно оказалось полезным. — Чего? — выдавил я, потом откашлялся и недовольно скривился, пытаясь сконцентрировать спавшее внимание на соседе. Щетина на худых щеках и заостренном подбородке придавала его мальчишески юному лицу фальшивую мужественность. Он приподнял брови, кивнув на мой ремень безопасности. — А, это, — безразлично сказал я и, уже отвернувшись, добавил: — Спасибо. — Ты так и не представился, — услышал я из-за спины. — Мы через пятнадцать минут приземлимся в Швейцарии, а я до сих пор не знаю, как тебя зовут. — Это имеет какое-то значение? — огрызнулся я, резко повернувшись к его растерянной физиономии. — Ну... — он опустил глаза, подумал и снова посмотрел на меня. Глаза у него были карими. — Вообще нет, не имеет. Я просто пытался быть вежливым. Извини. Не знаю как и почему, но прежде чем он уткнулся в планшет, я успел заметить, что в глазах его, кроме темно-карего цвета, была какая-то странная глубина и еще осознанность, очень взрослая. Мне стало неловко. Я не знал, что делать, и как-то по-кретински выдавил: — Эй, не злись. Он покосился на меня, не двинувшись ни на дюйм. — Я спросонья всегда такой, — я сказал первое, что пришло на ум. Александр вздохнул и, снисходительно погасив экран планшета, повернулся ко мне. В этот момент нас снова тряхнуло, и я, сам не заметив, схватился за кресло. У меня даже дыхание пережало. Александр удивленно приподнял брови. — Ты боишься летать? — спросил он с подозрительным для русского бизнесмена сочувствием. Я еще раз вгляделся в его лицо: большие круглые глаза, тонкий нос, маленький подбородок, аккуратная щетина, кожа ровная, нежно-бронзовая. Волосы зачесаны наверх, сбрызнуты лаком. Я опустил взгляд на кисти его рук: ногти — ухоженные, часы — фирменные, на тыльной стороне ладоней красиво проступают вены. Мне хватает десяти секунд, чтобы понять кто есть кто. Я выпустил сжатый в легких воздух и почувствовал, как поплыл в ноги холодный свинец. Скоро мы приземлимся и это все закончится. — Я просто редко летаю, — соврал я, в голове зашевелились извилины — нужно избавляться от Александра. Он тем временем улыбнулся, почти ласково, и улыбка его развеяла последние сомнения. Я сжал и разжал кулаки. Так, главное, ничем себя не выдать. Ох, в этом-то уж я мастер. — Я сам лечу всего лишь во второй раз, — сказал Александр. — Был в Нью-Йорке на конференции, ну я уже рассказывал, только ты, наверное, не слушал. Теперь возвращаюсь домой. Так что я тоже немного побаиваюсь. Я попытался изобразить улыбку. — Прости за нескромность, — продолжал Александр, слегка потупившись, — но мне показалось, что ты... что у тебя не все в порядке. Извини, если я вмешиваюсь не в свое дело, просто у тебя это на лице написано. Да когда же мы приземлимся, боже ты мой! — Ну да, ты прав, — чуть кивнув, ответил я. — Я действительно боюсь летать. — Но грустишь ты не поэтому. — Я всегда такой спросонья. — Хорошо, извини, что спросил, — Александр быстро разблокировал планшет и почти виновато уткнулся в него. Больше мы не разговаривали. В аэропорту Цюриха было так многолюдно, что я ощутил сдавленный где-то в горле страх и поспешил укрыться в дальнем углу одного из залов ожидания. Шестьдесят минут, и я снова отправлюсь в путь. Голова была тяжелой, правое полушарие раздулось от тупой ноющей боли. Я провел ладонью по глазам, слегка нажав большим и указательным пальцами на веки. Люди ходили мимо меня бесконечно, я слышал разноголосую полифонию всех языков мира, хлеставшую меня какофонией тембров и громкостей. Я прикрыл глаза и приложил тыльную сторону ладони ко лбу. Дело плохо, похоже. Мне нужно хотя бы жаропонижающее. Когда в следующую секунду я открыл глаза, до отправления оставалось десять минут. Никогда бы не подумал, что в моей жизни настанет момент такой панической жажды оказаться на борту самолета. Я подорвался с места и бегом бросился из зала ожидания. Болезнь и апатию как рукой сняло. Моя жизнь резко приобрела яркий, отчетливый смысл. Я мчался к самолету, как олимпиец к финишу, удушливая отдышка и безумный страх остаться в этой чужой, запруженной народом стране, кажется, навсегда врезались мне в память. Я влетел в салон, как ураган, напугав и стюардессу, и пассажиров, пронесся по инерции до своего места и плюхнулся в него с шумным выдохом и бешено колотящимся сердцем. — Я так и знал, что это будешь ты, — вдруг услышал я совсем близко и, еще не успев повернуть головы, все понял. Александр негромко засмеялся. — Это судьба. — Да уж, — буркнул я, пытаясь восстановить дыхание и адекватность происходящего. — В Duty Free застрял? — улыбнулся Александр. У него был мягкий, немного лукавый голос, с сухими искорками, которые я так любил в голосе Тадеуша. Я перевел на него взгляд. Наверное, я схожу с ума. Между ними нет ничего общего, кроме одинаковой марки сигарет. — Нет, я просто... — начал было я, но быстро осекся. Зачем говорить, что я чуть не проспал свой рейс? — Хочешь? — Александр осторожно протянул мне шоколадный батончик, и я быстро отказался: — Да нет, спасибо, ешь сам. — Я только что съел, — с улыбкой сказал он. — Второй тебе. Шоколад содержит эндорфин. Поднимет настроение, и будет не так страшно взлетать. Я не смог удержаться от вопроса: — Ты купил две шоколадки в расчете на меня? — Ну да, — просто ответил он. — Я чувствовал, что мы снова будем сидеть рядом. — Как ты мог это чувствовать? Александр взял меня за руку и вложил шоколадку мне в ладонь. — Ты не успел назвать свое имя, — он весело подмигнул мне и, отвернувшись к иллюминатору, стал ждать. Если я отложу шоколадку, значит, нет, если открою, значит, да. Сигналы просты. Я смотрел ему в затылок, шоколадный батончик медленно плавился в моей руке. Мне казалось, он напряжен: не шевелится, пальцы быстро стучат по подлокотнику. Я недооценивал этого русского: ему тоже хватило десяти секунд, чтобы разоблачить меня. Я посмотрел на шоколадку, потом на Александра. Будь его волосы чуть длиннее и светлее, со спины его невозможно был бы отличить от Тадеуша. Такие же острые плечи, узкая спина, длинные артистичные пальцы, его одежда пахла теми же сигаретами. Возможно, воспаленное сознание рисовало схожесть на пустом месте, но в тот момент я поразился ей. Безрассудно. Безответственно. Отчаянно. Я знал, как это бывает, мне было это знакомо. Я смотрел ему в затылок и думал о том, кто ждет меня в Санкт-Петербурге. Хотя зачем я себя обманываю — меня там никто не ждет. Если с ним все в порядке, если он не пострадал в метро, неужели он не мог набрать мой номер и одну-единственную минуту своей жизни потратить на то, чтобы сказать «Не волнуйся, со мной все хорошо»? Почему я узнал от Стивена? Почему я не слышал его голос? Как можно быть таким безразличным? За полторы недели ни одного звонка. Как будто неважно, есть рядом тот человек, с которым ты дружишь уже десять лет, или без него тебе тоже неплохо. Что с ним сейчас? Как он? Почему так долго? Почему я до сих пор здесь? Я даже не заметил, как пальцы сами собой развернули шоколадный батончик. Александр продолжал сидеть отвернувшись. Мне кажется, ему было сложно собраться с духом, чтобы узнать мое решение. — Очень вкусно, спасибо, — подбадривая его, сказал я и уже в следующую секунду отвечал на его широкую довольную улыбку, потупив засиявший — я знаю это — взгляд. Я ничего не буду объяснять. Я не буду объяснять, почему слушал разный бред о его компании, стажировках и прибыли и рассказывал о своих неопределенных заработках. Я не знаю, почему мне было интересно, что он любит есть на завтрак, как зовут его кошку и в какие клубы он обычно ходит. Я не понимаю, зачем согласился провести с ним выходные в Петербурге, которых у меня не будет, и покататься вместе с ним на снегоходах. Я говорил ему о Нью-Йорке, о шумных магистралях и моей тихой улице, о дубовой аллее в двух кварталах, где я так часто гуляю, о виде из моего окна. Я говорил ему о любимых сочетаниях цветов, о важности контрастов, о том, что по грамотно снятому портрету можно прочитать душу. Я чувствовал, как его пальцы перебирают мои, как урчание его голоса успокаивает мой страх высоты, как обволакивает и баюкает меня такой знакомый, такой любимый запах его сигарет. Он слушал меня с таким вниманием, как никто за долгое время, и в его прищуренных карих глазах я видел отражение того, что всегда ждал от Тадеуша — понимания. Искреннего понимания. Тадеуш принимал меня тем мрачным, депрессивным меланхоликом, каким я был, но он никогда не понимал и не стремился понять меня. Хотя с другой стороны, попытайся он хоть раз разгадать причины моего отношения к жизни, я бы закрылся еще сильнее и сделал все, чтобы он не смог докопаться до тайны, лежавшей между нами с самого начала. Мы сидели в самом конце салона, и Александр, быстро оглядевшись, рискнул чмокнуть меня в мочку уха. Я не сдержал улыбки, а он тихо рассмеялся. Кто, в конце концов, может запретить мне быть случайно счастливым? Мы спрятались от взглядов пассажиров, давясь от смеха, целуя друг другу кончики пальцев. Он пригладил волосы, упавшие мне на лоб, и мягко убрал их, чтобы приблизиться и поцеловать меня. Между нами был миллиметр, когда он вдруг остановился и проурчал: — Может, теперь ты все-таки назовешь свое имя? Я улыбнулся. — Адам. — Адам, — шепнул он, и я лопатками почувствовал его ладони. Его губы касались моих так аккуратно, даже бережно, словно спрашивая разрешения, что я на мгновение утонул в нахлынувшей на меня нежности и запустил пальцы в его каштановые волосы, забыв, кто мы, где мы, чувствуя его тепло, вдыхая тонкий аромат его парфюма, он был так близко, и я купался в мягкой горечи сигарет моего Тадеуша. У меня внутри что-то екнуло, и я отстранился, дернувшись. — Что такое? — встревоженно спросил Александр, быстро оглядевшись по сторонам. Мне вдруг стало страшно от себя самого. — Прости, — пробормотал я, не глядя на него, — я так не могу. В лицо мне бросилась краска не то от температуры, не то от возбуждения, не то от стыда. Я почувствовал, как задрожали враз похолодевшие пальцы. Что я, черт возьми, делаю?! К счастью, Александр не нуждался в долгих пространных объяснениях, и я в очередной раз поразился его проницательности. — Ты летишь к своему парню? — понимающе и скорее утвердительно спросил он. — Нет, он... — я замялся, провел руками по лицу, выдохнул шумно и нервно. Он только что пережил катастрофу, я бросил все, чтобы успокоить и обнять его. Какая же я скотина, чем я занят на пути к самому дорогому человеку?! — Он натурал, которого ты безответно любишь? — этот приговор был вынесен мне впервые так явно, категорично, вслух и без единого упрека. Я посмотрел на Александра, ободряюще улыбавшегося, и все что смог сделать — коротко кивнул. Александр положил ладонь мне на плечо. — Все однажды проходит, — сказал он вкрадчиво, почти шепотом. — Рано или поздно. Все проходит. Неважно как и когда, ты отпустишь его и ты будешь счастлив, я обещаю. Я сам через это прошел. Я хотел ему верить, хотя знал, что большинство моих двадцатичетырехлетних ровесников едва ли согласятся отпустить единственного близкого человека. — Спасибо, — коротко сказал я, давая понять, что хочу побыть один. Александр кивнул и вытащил из сумки планшет. Удивительно, но, кажется, он нисколько не расстроился, что я отверг его. По его губам блуждала странная тихая улыбка. Быть может, он действительно однажды безответно любил и теперь был рад сравнить свое безразличие к прошлому с моими еще не пережитыми муками настоящего. Чтобы хоть как-то занять себя и избавиться от наплыва нерадостных мыслей, я достал телефон и первым делом увидел иконки, оповещавшие о десяти пропущенных вызовах и шести новых сообщениях. Я быстро снял блокировку, взволнованный, что это — ну а вдруг — может быть Тадеуш. «Адам, возьми трубку!» «Возьми мать твою трубку!» «Я должен по звездам понять, какой у тебя рейс?!» Это был мой дражайший Стивен. «Ты сдох там или что?» — вопрошала следующая смс. «Ты телефон оставил в Америке?» «Лучше не прилетай, придурок, я тебя живым закопаю» Эти приветливые сообщения я получил в небе над Атлантикой. После них какое-то время было затишье, а затем в течение часа в Цюрихе пришло завершающее композицию трио: «Я в аэропорту. Жду тебя» «Не дай бог ты не из Цюриха летишь» «Урод» Что бы я ни говорил, в глубине души я обожал этого кудрявого козла. Я улыбнулся и откинулся на спинку кресла. Меня все-таки ждут.