Мороз по коже

музыка: A.Vivaldi - Winter

Совесть меня мучила гораздо позднее и совсем по другому поводу. Мы действительно отправились в город, который Тадеуш за две недели якобы исходил вдоль и поперек. У нас была бутылка рома, деньги и знание русского языка. Ни карты, ни даже мобильного телефона никто из нас не взял. Я до сих пор не понимаю, как мы дожили до следующего дня. Сначала мы действительно ходили по городу. Тадеуш тыкал во все, что попадалось, радостно вскрикивая: «Фонтанка!», «Екатерина Вторая!», «Балетная школа!», «Спас на крови!», «Какой-то красный дворец!», «Светофор!». Я крутил головой во все стороны, как филин, пытаясь разглядеть и запомнить решетку Летнего сада, Вечный огонь на Марсовом поле, Дворцовую набережную, но все неслось у меня перед глазами, как на карусели, которую Тадеуш продолжал раскручивать. «Хочешь посмотреть уродов?!» — точно опомнившись, крикнул он и с истовой радостью побежал через мост на другую сторону Невы, широченной, снежно-белой, вмерзшей в берега, пронзительный ветер сдувал с меня расстегнутое пальто. Вот вам и русская зима: расстегнутое пальто — а я все еще жив. Хотя, наверное, это все ром, пустую бутылку из-под которого мы выкинули прямо у входа в Кунсткамеру. На двоих за эту единственную экскурсию мы заплатили пятьсот рублей, я понятия не имею, много это или мало, но Тадеуш весь светился от предвкушения. Я не знаю, как нам удалось скрыть свою нетрезвость от строгих, крепко сложенных смотрительниц возраста СССР, особенно когда Тадеуш начал показывать мне заспиртованных уродцев и хихикать. Он всегда пьянел быстрее, и в эти недолгие периоды разницы состояний мне было не по себе, хотя потом я, конечно, доходил до его кондиции и забывал любые позывы к благородству. После Кунсткамеры мы потащились вдоль Невы до каких-то сфинксов и широких ступенек, ведущих прямо к замерзшей речной глади. Тадеуш сказал, что сфинксам нужно потереть нос или уши и загадать желание. Когда же, старательно растерев ладонями все, что блестело, я, довольный, повернул к нему голову и увидел его не на площадке и не на ступеньках, а на снегу на гребаной РЕКЕ, — мне показалось, я за секунду протрезвел. «Тадек», — предостерегающе сказал я, протягивая ему руку. Вот какой смысл в этом жесте, он бы все равно не дотянулся. Он тем временем радостно пританцовывал и, по-моему, уходил от меня все дальше. «Ты на ту сторону собрался?» — попытался пошутить я, хотя мне было вообще не весело. «Иди сюда! — он махнул мне и, поскользнувшись, с трудом удержал равновесие. — Давай!» И я ей-богу пошел бы туда за ним и мы бы оба провалились под лед, надавив на один пятачок, и кончились бы наши приключения, но, к счастью, хотя в тот момент это лихо нас вспугнуло, мы услышали полицейский свисток и громкий окрик на русском. Тадеуш выбежал с реки стремительно и, как подстреленный заяц, бросился наутек. Я за ним. Мы неслись по набережной, потом в какие-то проулки, закутки, завороты, хохоча как последние дураки, поскальзываясь, хватаясь друг за друга, взмахивая руками, заваливаясь чуть не до земли, забираясь в глубь Васильевского острова. Не помню, как у Тадеуша опять оказалась бутылка, это был виски. Мы бродили по улицам наугад, куда глаза глядели, спрашивали у прохожих, как попасть на Дворцовую площадь, а они укоризненно качали в ответ головами и хмурились. Уже смеркалось, когда мы наконец зашли в бар. Там было тихо, тепло, мы сели за дальний столик, скрытый в душном полумраке, заказали что-то, Тадеуш курил, я, как обычно, дышал его дымом. Сколько еще я буду убеждать себя, что веду здоровый образ жизни? «Вот скажи мне, Адам, — едва слышно, но деловито выдохнул он, — когда ты женишься?» Я поперхнулся, и Тадеуш, заливисто засмеявшись, оглушительно для этой тягучей тишины, легко похлопал меня по спине. «А вот не скажу», — прохрипел я, откашлявшись. На том и порешили. Мы сидели в глубине маленького зала, потягивая коньяк, отогревались, говорили в полтона. Он рассказал о заносчивости пианиста, с которым записывал дуэт, о русской безалаберности, о том, что ему, полжизни прожившему в Польше, было тяжело понимать мотивы, которыми руководствуются русские. Сказал, что мы обязательно послушаем обе композиции и что мое мнение для него самое важное. Сказал, сжав мое предплечье, что так, как мной, он никогда никем не дорожил. Сказал спасибо за то, что я приехал. Сказал, что я для него самый важный. Но многолетняя выдержка выучила меня, и, раздираясь на части, я ничего не сказал ему в ответ, чтобы, забывшись, не сказать слишком многого. Я молча отпил из стакана и крепко сжал его плечо, не скрытой нежностью упрямого взгляда целуя кончики его изогнутых ресниц. Так неожиданно для нас и ожидаемо для местных вечер накрыл Петербург, и мы вышли из бара в синеющую тьму, раскрашенную городскими узорами. Нам было тепло от вина, от уютного зала, где мы пропустили закат, от голосов друг друга. Тогда, неспешно бродя среди улочек, лишь слегка осыпанных снегом, я чувствовал тихое счастье, гревшее меня изнутри, то самое счастье, по которому я изголодался, мне хотелось привалиться к стене и, закрыв глаза, сползти по ней с блаженной улыбкой на сырую брусчатку, сознавая, что сегодня ни у кого на свете, кроме меня, нет моего Тадеуша, что он мой, весь, что даже телефон он оставил в отеле, что сегодня его никто у меня не отнимет. Мы вышли на площадь у станции метро, где одинокий уличный скрипач играл Yesterday Битлов. У ног его, как водится, лежал футляр, в котором, точно мертвые чайки в грязи, валялись несколько мятых банкнот. Мы подошли ближе и остановились. Мы были его единственными зрителями, и я видел, как Тадеуш напрягся, сложив руки на груди, провожая, точнее, направляя взглядом смычок, словно придирчивый учитель на экзамене. То, что Тадеуша считали одним из лучших скрипачей, не было пустым звуком: я не знал ни одной мелодии, которую он когда-нибудь в своей двадцатипятилетней жизни не играл, в том числе и эту Yesterday, и даже если появлялось что-то новое и сложное, он учил это быстро, качественно и навсегда. Люди, выходившие из метро, быстро пробегали мимо, в лучшем случае повернув голову к нашей странной троице, но никто не останавливался послушать скрипача, хотя мелодию он играл узнаваемую, погода была мягкой и даже снег не шел. Но Тадеуш, как мне кажется, компенсировал для игравшего целый зал филармонии, настолько внимательно он следил за каждым его движением. Парень, он был молодой и щуплый, с коротко стриженными волосами, в тонкой куртке и перчатках без пальцев, заметил нас, и уверенность, и без того чуждая его игре, совсем пропала. Следующей после Yesterday мелодией он, очевидно, решил утвердиться в глазах Тадеуша, поняв, что перед ним тоже скрипач, и неожиданно даже для меня заиграл главную тему из «Игры престолов». Это было его большой ошибкой, Тадеуш задорно усмехнулся и направился прямиком к несчастному парню, который, конечно, знать не знал, что известный скрипач Тадеуш Вишневский в составе оркестра принимал участие в непосредственной записи этой мелодии. — Привет, — он остановил игру простым приветствием на русском, и больше я ничего не могу передать, потому что не знаю русского языка. Но судя по интонациям, пробежавшему по всей фигуре паренька облегчению и взаимным улыбкам разговор у них наладился быстро и Тадеуш, кажется, даже ни к чему не придрался. Парень что-то быстро рассказал, ткнув смычком сначала в двери метро, потом в свой футляр, и поежился, видимо, его выгнали со станции. Тадеуш ободряюще похлопал его по плечу. А потом все тот же Тадеуш, солист Нью-Йоркского Городского оркестра, признанный мастер своего дела, который, кстати, как и я, не очень твердо стоял на ногах, начал выпрашивать у несчастного его инструмент, это я понял наверняка по выражению лица, которое прекрасно знал и которому никогда не мог противиться, и по изумлению ошарашенного парня, инстинктивно прижившего скрипку к себе поближе. — Тадек, — строго позвал я, но остановить его в такие минуты было уже невозможно. Так я узнал выклянчивающее русское «Ну пожааалуйста», которое в дальнейшем, как ни странно, сослужило мне отличную службу. Противостояние продолжалось недолго, и парень, осторожно передав скрипку Тадеушу, отошел на пару шагов, все еще ничего не понимая и растерянно глядя то на свой инструмент в чужих руках, то на меня. Я кивком головы постарался передать ему, что все в порядке, и мы не воры, и скрипку его не сломаем. Сначала Тадеуш покрутил инструмент в руках, бережно погладил лакированные деки, точно знакомился с котом своего школьного товарища, потом плавно положил скрипку на плечо, поднял смычок — и резко, очень резко, без вступления заиграл «Зиму» Вивальди. Мы оба, я и парень в перчатках, вздрогнули: он от удивления, я от нотной картечи, ударившей меня в грудь. Я сто миллионов раз слышал «Зиму» в исполнении Тадеуша, но ничего не мог поделать: каждая его нота высекалась прямиком из моего сердца. Я смотрел, как пальцы его летают по маленькому грифу, перехватывая одну струну за другой, как смычок бешено скачет вверх и вниз и снова вверх, ломая линию, изменяя звук, и так бесконечно, и вниз и снова вверх — и он, подхваченный мелодией, закрыв глаза, улыбается уголками губ и все его тело движется вслед за музыкой, и вниз и вверх летит чужой смычок, и заметает снежный ветер, и сердце, жгучее в зиме, рвется прочь из моей тесной груди. Я не дышал, я просто забыл об этом. Я видел, как глаза парня расширяются в немом ужасе восхищения, как он смотрит не на Тадеуша, а мимо него, на свой футляр, в который сыплются деньги, и только тогда я понял, что зрителей уже не меньше двух десятков. Тадеуш, конечно, не знал об этом, он был в своей музыке, мое нетрезвое сознание покидало меня, я хотел упасть на колени и смеяться нелепой простоте этого счастья: он, мое все, в зимней куртке, на площади у станции метро, в темном русском городе, на скрипке первого встречного, замерзшими пальцами, полупьяный, лучше всех в мире играет Вивальди, люди останавливаются и бросают ему деньги, и бедный русский парень хватается за голову, ничего не понимая. Я услышал последние ноты и смеясь первым закричал ему браво. Тадеуш открыл глаза, медленно, точно выходя из транса, оглядел небольшую кучку собравшихся и, заулыбавшись, поклонился под громкие аплодисменты и восторженные крики, особенно мои, привлекшие новую стайку вышедших из подземки. Тадеуш посмотрел на меня, счастливый, как ребенок, потом повернулся к русскому, весело подмигнул ему и снова положил скрипку на плечо. Как будто не ему совсем недавно рукоплескали все залы Европы. Сейчас его восторг был искренним, причиной ли тому виски или другая — неискушенная, неподкупная, честная — публика. Он сыграл несколько совсем классических композиций, кое-что из Бетховена и, кажется, Шуберта, потом была «Аве Мария», остановившая тех, кто не оценил красоты мелодий без их узнавания и собирался уходить, за ней шла та самая тема из «Игры престолов», и в довершение Тадеуш довел русского скрипача до исступления, шутя выдав Smells like teen spirit под ликующие овации собравшейся толпы. Народу было столько, что мне даже стало не по себе. Раскланиваясь с таким же почтением, что и в Вене месяц назад, Тадеуш успел сфотографироваться с какими-то девицами и переброситься парой фраз почти со всеми, кто не ушел сразу после окончания маленького концерта. Я стоял в стороне и чувствовал себя так же странно, как русский скрипач, который, никому, кроме меня, не видимый, неловко собирал деньги и прятал их, словно украденные, по карманам своей тонкой куртки. Когда все наконец разошлись и Тадеуш торжественно передал парню скрипку, тот все же спросил: — Кто вы такой? Содержание этого диалога передал мне потом Тадеуш, а в тот момент он на секунду замер и, едва ли не хлопнув себя рукой по лбу, сказал: — Прошу прощения, что сразу не представился. Меня зовут Тадеуш. — Тадеуш? — парень проговорил его имя с подозрительной задумчивостью и даже недоверием. — Тадеуш... в смысле Вишневский? Тадеуш Вишневский? — Эм, ну да, — он удивленно и одновременно непонимающе свел брови и непроизвольно сделал шаг в сторону парня. — А вы меня знаете? — Да кто ж вас не знает, — парень нервно хмыкнул. — Вы же один из лучших скрипачей в мире. У него даже голос задрожал, у бедняги. Он посмотрел на меня, ища поддержки и верификации происходящего, но я не мог ему помочь — я, кроме имени Тадеуша, ничего в их разговоре не понимал. — Это Адам, он не говорит, — проследив за взглядом парня, объяснил Тадеуш. — Ну в смысле, по-русски не говорит. Парень кивнул. — Что, я реально знаменитость? — Тадеуш упер руки в бока и оглядел площадь. — Ха! Это мне определенно нравится. — Ну среди скрипачей вас все знают, — сказал парень. — А откуда вы так хорошо говорите по-русски? Вы же американец. — Я поляк, — бросил Тадеуш. — А можно у вас автограф взять? — неуверенно попросил парень, шмыгнув носом от холода. — Автограф? — Тадеуш приподнял от удивления брови и, умилившись, расписался на скрипке, которая только что издавала прекраснейшие звуки. Расчувствовавшись, он даже обнял парня, который тут же засветился неподдельным счастьем. — С ума сойти, — все повторял он, пока мы удалялись и Тадеуш махал ему рукой, как старому приятелю. — Это просто офигеть. — Это просто офигеть! — вскрикнул Тадеуш, едва мы завернули за угол. — Я звезда! Он схватил меня за плечи, начал прыгать, танцевать и бегать вокруг меня, нечленораздельно радуясь и пару раз поскользнувшись. Кое-как остановив это буйство, грозившее ему новыми увечьями, я узнал содержание диалога, а также то, что внезапную популярность нужно отметить. Так мы наконец оказались в месте, куда я никогда в жизни, ни за что, категорически не пошел бы с Тадеушем, будь я в своем уме. Мы поймали такси, и он безо всякого моего ведома скомандовал: «В клуб!» тоном, который просил добавки «В клуб вези меня, извозчик!» Не то чтобы я был против клубов и, как старая бабка, сидел дома и охал, какая нынче развращенная молодежь. Нужно просто понимать, что клубы, в которые ходил я и клубы, в которые ходил Тадеуш, а он, кстати, вообще туда не ходил, были совершенно разными заведениями. Оглядываясь назад и вспоминая тот день в Петербурге, я не могу понять, что потащило его именно в клуб. Классический скрипач, он терпеть не мог клубную музыку, равно как и бессмысленный шум и обнесенных спиртным или наркотиками людей. Если мы выбирались куда-то на ночь, то в спокойные бары, где можно было расслабиться и поговорить не на повышенных тонах. Человеком, который таскался по клубам, из нас двоих был я, и, как правило, эти похождения заканчивались в чьей-нибудь постели и влекли за собой мучительные угрызения совести. После гулянок в гей-кварталах я несколько дней не мог смотреть Тадеушу в глаза. Это была низкая, омерзительная, животная часть меня, и я из кожи вон лез, чтобы тень ее никогда не коснулась моих отношений с Тадеушем. Поэтому пережить совместный поход в ночной клуб я мог только в том состоянии, в котором был той ночью. Я думал, российские клубы отличаются от наших — ничего подобного. Я будто вернулся на несколько часов домой. Миксы на наши песни, меню бара на-английском, девушки в мини-платьях, на высоченных шпильках, с ламинированными волосами до поясницы, куда ни кинь взгляд, прогуливаются в цветной полутьме со своими подружками или с кавалерами, найденными здесь же — все как у нас. Почему я сразу заговорил о девушках? Они и были той самой причиной, по которой я бы никогда не пошел в обычный гетеросексуальный клуб. За то время что мы шли от входа до бара, со мной пытались познакомиться пять раз. Чем больше мне никто не нужен, тем больше им всем нужен я. Девушки провожали меня томными взглядами и завлекающими улыбками, поправляли волосы, манили меня ладошками, самые смелые пошли напрямик, и вот тут незнание русского неожиданно оказалось плюсом. Женская скромность? Нет, не слышал. Даже пьяному мне все это было омерзительно. Неужели шарф на шее и уложенные черными перьями волосы — это все, что нужно девушкам для обожания мужчины? Господь ненавидит меня и посылает бесконечных поклонников, насмехаясь над моей отчаянной любовью к единственному в мире человеку, на которого эти фантастические чары никогда не подействуют. Тадеуш сбежал, но обещал вернуться, а я без него как-то грустно накидался. Сначала была текила, потом коктейли с водкой, потом просто водка. Бармен начал поглядывать на меня с опасением. Какие-то люди постоянно подходили и пытались разговаривать, знакомились, тащили меня за свои столики, но я отнекивался по-английски, прячась в стакане и оглушительной музыке. Куда бы я ни обернулся, девушки строили мне глазки, теперь еще усердней, узнав, что я a very cute American guy, а я думал о том, что этот мир совсем чужой и только Тадеуш меня в нем держит. Вот такой развеселый клуб. Меня уже порядком развезло, когда рядом приземлилась брюнетка с ярко-красными губами и пышной, выпадавшей из платья грудью, и неожиданно заговорила по-английски: — Не угостите даму? — Бармен! — я махнул рукой, не глядя на напрошенную гостью. — Угостите даму. Только не водкой. Девушка разглядывала меня, я это видел краем глаза. — Тебе не слишком весело, — констатировала она. — Что-то случилось? — Все в порядке, — буркнул я. — Как тебя зовут? Я-таки повернул к ней голову и сфокусировался на ее лице, не слишком различимом в полумраке. Да и собственно мне было плевать, какое там у нее лицо. — Почему все так хотят знать мое имя? — я подпер голову рукой, приготовившись к ответу. Девушка не заставила себя ждать: улыбнувшись, она наклонилась ко мне и сказала гениальное: — Потому что ты здесь впервые. — Меня зовут Адам. Тебя? — Мария. — Вот так сюрприз, — хмыкнул я. — В этой стране всех зовут Мария. Или Оксана. Девушка, удивившись, свела нарисованные брови. — Оксана? Это твоя девушка? Из-за нее такое настроение? Я не смог удержаться от смешка. — И нет, и да, дорогая Мария, — я жестом позвал бармена, и он сделал нам два коктейля. — Выпейте со мной, прекрасная незнакомка, ведь наша встреча неслучайна. Она заулыбалась, взяла из моей руки бокал, мы чокнулись, выпили и я, подавшись вперед, чмокнул ее в щеку. Она же поэтому тут сидит. — К сожалению, дорогая Мария, я не возьму вас в свои апартаменты, — я провел кончиком пальца по ее обнаженной ключице, она вся затрепетала, — потому что они, видите ли, не мои. Но я, конечно, очень рад, что вы составили мне компанию, дорогая Мария. Пусть еще хоть кто-нибудь скажет, что я не пытался с женщинами. Сейчас она, прикрыв глаза, прошепчет: «Мы можем поехать ко мне», и тогда я... В этот момент кто-то грубо схватил меня за локоть и стащил со стула так, что я чуть не рухнул. Черт, видимо, у нее здесь парень. Надо же, какая нелепость. Но это был не ее парень. Это был Тадеуш. И его яростный взгляд, послав в меня огненный смерч, метнулся к изумленной девушке. — Он со мной. До свидания, — сказал он ей таким тоном, какого я вообще никогда от него не слышал. Хотя, может быть, это водка все искажает и на самом деле он нежно отвел меня под руку, а не поволок за шкирку. Я думал, сейчас он набросится на меня с обвинениями и обидами, и был готов к этому, но Тадеуш, остановившись подальше от барной стойки и губастой девицы, обернулся ко мне с неожиданной улыбкой и крикнул через шум: — Пошли танцевать! — Конечно! — с радостью согласилась водка. Жар толпы, разгоряченной, тесной, душной, обжигая кожу, испарял все человеческое. Мы забрались в самый центр, мы толкались, мы терлись телами о тела, мы двигались музыке в такт и забыв о музыке, мы поднимали кверху руки, мы кричали первобытным криком, мы шатались, мы ударялись о воздух. Мы изгоняли демонов. Я видел каплю пота, стекавшую по шее Тадеуша, когда он, запрокинув голову, качался вместе с ритмом, музыка была его инстинктом, и я хотел припасть к этой капле губами, языком обласкать горячую кожу, сжать в руках это гибкое тело, чтобы оно наконец поддалось мне. Он положил ладони мне на плечи, заметив, что я стою, и попытался улыбаясь растолкать. Выбившаяся прядь темных волос прилипла к блестевшему лбу, глаза полыхали зеленым пламенем. Еще секунда, и я бы впился в его губы, сильно, нагло, грубо, как в сочный, истекающий соком плод. Я резко сбросил его руки и стал выбираться из толпы. — Эй, ты чего? Адам? — взволнованно крикнул он, но я только ускорил шаг. Меня сейчас вывернет. Он ждал меня у самого толчка, нервно переминаясь с ноги на ногу. Я увидел его сразу, как только вышел. — Все нормально? — озабоченно спросил он. Я кивнул. Думаете, в этот момент мы решили, что пора домой? Конечно, нет. Мы продолжали пить и танцевать до четырех утра, пока нас всех не выгнали и не закрыли клуб. Никого нигде. Тишина. Прохладная свежесть раннего утра. Темно. И мы, два пьяных идиота, идем шатаясь по мосту, ржем над пузатым мужиком, который танцевал «точно как Ченнинг Татум», ловим друг друга при опасности падения. Я бы нес его на руках, если бы смог поймать. Он бежал впереди, постоянно оборачиваясь, перепрыгивая с ноги на ногу, как ребенок, как непоседливый сорванец, он хватал меня за шарф и, притянув к себе, хохотал мне в лицо, а потом, отпустив, поворачивался и бежал дальше, легкий и быстрый. Утренняя прохлада слегка проветрила наши пьяные головы и, бредя по Невскому, мы наконец почувствовали усталость. — Я не хочу в отель, — зевая сказал Тадеуш. — Ты туда и не попадешь, — резонно ответил я. У нас не было ни адреса, ни телефона, чтобы позвонить Стивену, ни денег. В глубине души я уже начинал беспокоиться о том, где и как мы встретим рассвет, но вскоре на противоположной стороне появились ярко раскрашенные запятые, спасительные уличные ночлежки, большие круглые отверстия которых так и манили укрыться от снега. Мы перебежали проезжую часть и залезли в одну из свободных запятых, блаженно плюхнувшись на холодную подложку. Никакие сокровища мира не могли быть дороже этого долгожданного отдыха. Тадеуш сидел напротив меня, нахохлившись, спрятав руки в карманы куртки. Я посмотрел на него, и он мягко улыбнулся мне в ответ. — Прикинь бы меня дирижер сейчас увидел, — сказал он. Я ухмыльнулся и прислонил затылок к задней стенке запятой. — У всех великих свои причуды. — Пфффф великий, ну, — он поерзал, устраиваясь. Потом помолчал и вдруг, посмотрев прямо на меня, сказал: — Спасибо, что приехал. Серьезно. Я бы без тебя не смог. Я кивнул и с напускным безразличием повел плечами. — Я не могу иначе, ты знаешь. — Знаю, — он снова о чем-то задумался на секунду. — Адам, я... может быть, я не всегда говорю тебе то, что должен говорить. Ты так много для меня делаешь, что я уже принимаю это как должное. А на самом деле, — он посмотрел на меня долгим, пронзившим меня насквозь взглядом, — никто бы не поехал сюда, кроме тебя. Никто. — Родители бы поехали, — кое-как выдавил я. — Это другое. — Ты мой друг, — сказал я единственное, что можно было сказать. — Просто знай, — начал он так решительно, что я испугался, — что бы я ни делал и что бы я ни говорил тебе, это все внешнее и это ничего не значит. Ты часть меня, ты всегда был... — он помедлил и снова смерил меня длинным тяжелым взглядом. — Без тебя я никто. И словно сам смутившись своих слов, он закрыл глаза и вскоре задремал, уткнув подбородок в воротник куртки. Я не знаю, как описать то, что творилось со мной в те минуты, глаза слипались, и, проваливаясь в мутный сон, одними губами я шепнул напоследок: «Я люблю тебя».