музыка: Торба-на-круче - Пока. Целую. Снишься
Надо мной разорвался барабан. Я встрепенулся, почувствовал взлетевший в груди вихрь, но на деле лишь слабо застонал, приоткрывая глаза. Что происходит? Где я? Почему во рту песок? Я парализован? Где моя голова? Почему она весит три тонны? Снова грохнул барабан. Я замычал чуть громче, попытался шевельнуться, понемногу осознавая себя в пространстве. Напротив меня зевал и тер кулаками глаза Тадеуш. В ушах у меня звенело от недавнего удара, и я, различив в общей пелене любимые темно-каштановые вихры, вдруг вспомнил, как и где мы уснули, и в одно мгновение на высушенной моей душе зацвели фиалки. Я уже почти разлепил губы, чтобы с ласковой улыбкой сказать ему доброе утро, как тут барабан над моей головой бахнул третий раз и оглушительный мужской голос строго бросил: — Подъем! Я повернул голову направо, туда, где тень от фигуры загораживала солнечный свет, и пока еще без эмоций узнал в ней, а точнее в коричневых ботинках и джинсах, которые сам выбрал пару месяцев назад, Стивена. Оказалось, он стучал костяшками пальцев по верхушке запятой, и этот жуткий грохот продолжал отдаваться у меня в мозгах. Вторая рука Стивена спокойно лежала на поясе, и выглядел он в принципе буднично, словно наше положение его ничуть не удивило. Хотя с чего оно должно удивить его? Он прекрасно знает, что мы те еще алкаши. Я перевел взгляд на Тадеуша, опухшего после сна, помятого, лохматого, с синяками и царапинами на лице, бинт за запястье посерел от грязи, и подумал, что, будь я вчерашним уличным скрипачом, ни за что бы не дал этому проходимцу, тем более пьяному, свой инструмент. Вот она, гордость всех преподавателей консерватории, первая скрипка одного из лучших оркестров страны, записавший классический дуэт с российским пианистом, сидит в уличной ночлежке, держась за голову и бурча ругательства, а я счастлив, как кретин, от его вчерашних слов и, пытаясь поймать его взгляд, с невесомым трепетом надеюсь, что зеленые глаза отзовутся той же нежностью. Ведь я часть него, ведь теперь все будет по-другому. — Встаем, живей, — Стивен снова похлопал по запятой, уже ладонью и не так отчаянно, — кончайте меня позорить. Я видел только Тадеуша, который, кое-как разлепив глаза, с трудом огляделся по сторонам, наконец заметил меня, нахмурился с тяжелым вздохом, затем бросил мне: «Я сейчас сдохну» и стал выбираться на свет божий. Я подождал еще несколько секунд, пока он не вывалился из запятой, и, еле шевеля затекшими резиновыми мышцами, стал двигаться следом. Ну а чего я, в общем-то, хотел? У нас все как всегда. От солнечного света, брызнувшего мне в глаза, хотелось корчиться и шипеть, точно василиск. Стивен терпеливо ждал, пока мы, парочка зомби, кряхтя распрямимся и будем способны хоть что-то воспринимать. Глубоко вдыхая свежий утренний воздух, я понемногу пришел в себя и стал замечать необычное оживление вокруг нас: прохожие, которых было довольно много — как хмурых горожан, так и восторженно-растерянных стаек туристов — проходя мимо, оборачивались или даже ускоряли шаг. Что они, людей с бодуна не видели, что ли? Еще в России живут, называется. Но вскоре я понял, в чем дело, когда, повернув голову к Стивену, переборол колющую боль в глазах, посланную приветливым солнцем, и увидел, что, кроме вездесущего продюсера, нас ожидали несколько полицейских машин и люди в форме. Серьезно, Стив? Серьезно? — Стив, ты это... — я помахал рукой, как бы разгоняя слетевшихся мух. — Они че тут... Стивен не ответил, но тут же обратился к одному из полицейских. Разговор у них был недолгий. Стивен где-то расписался, они пожали друг другу руки, и постепенно компания в погонах начала рассасываться. Когда последняя полицейская машина укатилась по Невскому вслед за собратьями, Стивен наконец повернулся обратно, и выражение лица у него было уже не так стоически невозмутимо. Разматывая рядом со мной бинт на запястье, Тадеуш совершенно ровным тоном заявил: — У меня кризис в жизни. Стивен закатил глаза, я прыснул, и, само собой, вся ярость мира мгновенно полетела в меня. — Ты вообще соображаешь, что делаешь?! — через запятую заорал мне Стивен. — Угробить решил и себя, и его?! Только что валялся при смерти, а сейчас уже на улице ночует! — Спирт обеззараживает, — вставил Тадеуш. — Ладно этот придурок, — Стивен махнул на подопечного, — но ты-то, Адам?! — Эй! — вскрикнул Тадеуш. — Я вообще-то здесь стою! — Ты вообще... — Стивен прервался, лицо его в отвращении скривилось. — Ты вообще в зеркало на себя посмотри! На этом его разговор с Тадеушем, похоже, был закончен. — Ну да, мы переборщили, — резонно согласился я. — Но ничего же не случилось. Мы в порядке. Ты нас нашел. Мы можем лететь домой. — Вы как два малолетних дебила! — не унимался Стивен. — Один только что попал в катастрофу, второй валялся две недели с пневмонией — думаете, мне так же прикольно быть вашим нянькой, как и вам вытворять всякую херню?! Тадеуш наконец скрутил бинт в аккуратный грязно-серый рулон и, медленно обойдя запятую, остановился вплотную к разъяренному Стивену. — Если бы тебе не нравилось быть нашим нянькой, согласись, ты бы давно уже уволился. Сунув в его руку бинт и потрепав по плечу, Тадеуш все так же спокойно, немного пошатываясь, пошел в сторону Невского. Я только руками развел в ответ на ошалевший кудрявый взгляд, не в силах удержать смешок. — Да не пошли бы вы оба, — выплюнул Стивен и, круто развернувшись, широкими быстрыми шагами стал догонять Тадеуша, по пути вспомнив и отшвырнув в сторону бинт, который покатился, разматываясь, под ноги недоуменных горожан. Я смотрел на них обоих, чувствуя, как легкий мороз гладит обнаженную кожу ладоней, и смутно понимал тяжелой головой, что вот эти два придурка — единственные на всей планете люди, которые нужны мне, чтобы быть счастливым. Не считая, конечно, Дженнифер. * * * Как разительно отличался наш обратный путь от проводов в Нью-Йорке, где мы с Тадеушем перебросились лишь парой ничего не значащих слов. Теперь все эти люди, которых я видел второй раз в жизни и которые называли его своим другом, не отняли его, не окружили этой пустой нелепой болтовней, он не обращал на них никакого внимания. Он был со мной, и в галдящей куче людей, непонятно откуда взявшихся, непонятно чем занимавшихся, каких-то менеджеров, юристов, звуковиков, координаторов, сваливавших свои сумки в микроавтобус, он не отходил ни на шаг от меня, игнорируя их всех, отвечая бездумно и односложно на все их реплики. Он постоянно спрашивал, как я, не волнуюсь ли я перед полетом, как мое самочувствие, не нужны ли мне таблетки от кашля. Он заставил меня туго обмотаться шарфом и застегнуть все пуговицы пальто, даже самую верхнюю, бестолковую под горлом. Он сел рядом со мной на заднем сидении, всю дорогу до аэропорта жалуясь на головную боль, сушняк и тошноту и радуясь, что мне почти так же хреново, а значит, вчера было почти так же весело. Он не замечал никого, кроме меня, и боже мой — как же сильно я боялся сказать или сделать что-то неправильное и случайно оттолкнуть его. В моей свинцовой голове шла ожесточенная работа над каждым сказанным словом, но мрачную приторможенность Тадеуш, конечно, объяснял похмельем. Мы летели в бизнес-классе, тонуть в океане так с комфортом, и он сидел рядом со мной, и я слышал тонкие ноты его любимого Hugo Boss и обертоны его Parliament, и я мог закрыть глаза, зная, что самолет поднимется в небо и рядом со мной все так же будет он, а не какой-то там Александр. И если бы только представить на секунду, что я мог так же, спрятавшись от всех, согревать дыханием его холодные ладони, целовать кончики его пальцев, ласкаться о них, как бродячий кот, внезапно встретивший участие, я бы умер от счастья. Я должен прекратить мечтать. Мечты убивают. Какой бы красивый корабль я ни построил, он разлетится в щепки, столкнувшись с прибрежной скалой. И этой прибрежной скалой, наконец встретившей меня, стал телефон Тадеуша, на котором он с тихой улыбкой перелистывал фотографии. Я не видел снимки, но движения большого пальца и лучистость взгляда не стесняясь говорили, что на экране галерея и что там очень много Оксаны. Я должен абстрагироваться от этого. Просто перетерпеть. Это пройдет. Он заметил мое внимание, я слишком поздно отвел взгляд, и добродушно предложил: — Хочешь взглянуть на нее? — Нет, спасибо, — слишком сухо ответил я. Такой решительный отказ несколько удивил его. Он пожал плечами и, даже чуть обидевшись, проговорил: — Ладно, в другой раз. Какое-то время мы провели в молчании. Он дулся на мой отказ, я дулся на его ориентацию. Самолет набирал высоту, и я невольно сжимал ручки кресла, стараясь ничем не выдать страх. Хотя зачем скрывать свою слабость от того, кто может управлять ей? Тадеуш повернул ко мне голову и озабоченно спросил: — Все нормально? — Нормально, — бросил я. Если бы он перестал тыкать в телефон, было бы еще лучше. Прошло долгих десять минут, прежде чем мой гнев рассеялся и я решился отвлечь Тадеуша давно мучившим меня вопросом: — Зачем ты взял переводчика? — М? — Тадеуш недоуменно свел брови, отрывая взгляд от светящегося экрана. — В каком смысле? — Ты бегло говоришь по-русски. Зачем тебе нужен был переводчик? — А зачем всем вокруг знать, что я бегло говорю по-русски? — так он ответил на кажущийся ему абсурдным вопрос. Для меня же рассеявшийся туман обнажил до кошмарного простую истину: если бы он не повел себя, как поп-дива, и отказался от переводчика, никакая Оксана в нашей жизни вообще бы не появилась. — То есть ты понимал все, что они говорят, и притворялся, будто НЕ понимаешь? — у меня даже в голове это не укладывалось. — Зачем? И зачем ты мучил эту переводчицу впустую? — Эту переводчицу зовут Оксана, — почти раздраженно сказал он. — И это было даже забавно. — Ну и много интересного ты про себя узнал? — Достаточно, чтобы больше сюда не вернуться, — неожиданно Тадеуш улыбнулся. Я хорошо знал эту его до жжения едкую улыбку. — Русские — странный народ. Они так долго упрашивали меня записать дуэт, встречали, как царя, но при этом считали глупым, ограниченным мальчиком, который ставит себя выше других. Почему они гордятся сотрудничеством с американцами, если так нас ненавидят? Я пожал плечами. Я эту страну не люблю и не понимаю, и один день ничего не изменил. — Ты бы видел этого Василько, — Тадеуш с презрением покачал головой. — У него будто рупор в глотке: говорит и хохочет вечно так громко, что голова начинает болеть. И эта любезность, и улыбка эта его лицемерная, и заискивание перед всеми подряд — неужели он сам не понимает, как убоги его умасливания? Мало того что он домогался Оксаны, почти в открытую, еще и ревнуя ее ко мне — ты это можешь себе представить?! — он еще и взятки брал. Я сам видел, как автор этой тупой попсы сунул ему деньги в день, когда мы принимали решение. Это такой работой менеджеры в России занимаются? — Успокойся, это все позади, — сказал я. — Больше тебе не придется пересекаться ни с кем из этих людей. — Ткачевский в открытую меня презирает, — не слушая меня, продолжал Тадеуш. — Он считает меня юным неопытным скрипачом, а дуэт со мной нужен ему для галочки. Я, конечно, тоже из-за гонорара сюда поехал, но хотя бы не орал об этом на каждом шагу. Ты знаешь, что он устроил, когда я проспал репетицию? Меня там не было, это рассказала Оксана, — ну само собой, промелькнуло у меня, — он поливал грязью меня, Стивена, современную молодежь и нашу якобы расшатанную мораль. Говорил, что мы распустились, никого не уважаем, у нас одни айфоны на уме... — А ему сколько лет? — спросил я. — За пятьдесят. — Ну и чего ты от него ждал? — Я от него ничего не ждал. И дальше Тадеуш поведал мне историю пронзительной самоотверженности Оксаны, которая вступилась за него перед Ткачевским, обозвала пианиста старым козлом и лицемерным кретином, убежала в слезах из студии, рыдала на полу у лифта и готовилась к увольнению, в то время как ее рыцарь, явившийся на репетицию с трехчасовым опозданием, защищал честь девушки перед бессердечными русскими дельцами, ручался за ее безупречное поведение и убеждал Ткачевского сменить гнев на милость и разрешить Оксане остаться при условии искреннего извинения и глубокого раскаяния, после чего передал согласие страдалице у лифта, разумеется, вытирая ее слезы, утешая ее нежностями и т.д. Меня начало тошнить, причем не от вчерашнего спиртного. — Самое трогательное существо на свете — это она, — на его губах появилась светлая улыбка. — Она знала меня неделю и зачем-то пыталась защитить от нападок, которые я бы пропустил мимо ушей. Милая моя девочка. Я сжал ручки кресла до боли сухожилий. Хватит. Пожалуйста, хватит. Но он не хотел пощадить меня. Он рассказал все. С самого начала, когда впервые увидел ее в первый день, вбежавшую, запыхавшись, в студию, испуганную, растерянную; как закидывал ее на обсуждениях длинными быстрыми предложениями, а она, несмотря на внешнюю беспомощность, справлялась с любым переводом; как позвал ее гулять, спасая от такого же предложения главного менеджера с дурацкой фамилией Василько; как согревался собственным волнением, переминаясь с ноги на ногу в центре Дворцовой площади, когда она опоздала почти на час; как арендовал черный Роллс-Ройс; как возил ее завтракать французскими круассанами; как спорил с Ткачевским, который не хотел брать переводчицу со стороны; как разыграл в студии истерику, чтобы суматоха спасла ее от новых приставаний; как, беспокоясь, звонил ей в три часа ночи; как исходил с ней пешком весь старый Петербург; как покупал ей сладкую вату; как пил с ней коктейли в Baskin Robbins; как раздавал вместе с ней воздушные шары прохожим; как играл для нее на крыше старой семиэтажки в предрассветной грязно-розовой дымке; как светились ее глаза; как он хотел ее взаимности; как он ненавидел ее парня; как красиво она смеялась; как он наконец чуть не подрался из-за нее с Василько; как держал ее за руку в метро; как целовал ее, сжимая в объятиях так сильно, чтобы больше никогда не отпускать; как послал в ее отель сто одну розу, еще до того как я приехал, конечно... — Адам, ты чего? — он оборвал на полуслове, испуганно заглядывая в мое лицо. — Опять температура? Тебе нужно что-нибудь? — Мне нужно, чтобы ты заткнулся, — я резко встал, покачнулся на хилых трясущихся ногах. Если я сейчас не успокою сердце, оно взорвется. Я прошел в туалет, заперся там, умылся холодной водой и, привалившись спиной к двери, в бессилии сполз на пол. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Медленнее, тише. Холод течет по лицу. Какой в этом смысл? Зачем каждый раз вот так с собой? Он никогда не узнает, он никогда не поймет. Мне проще прыгнуть с самолета, чем верить, что однажды он изменится. Что я смогу изменить его. Что я когда-нибудь решусь его изменять. Наша разница фатальна. Я обречен потерять его. Я вернулся на место, стараясь даже краем глаза не замечать тревоги на его лице, не замечать его самого. Его присутствие давило лезвием в кровоточащий разрез. Его Hugo Boss, его Parliament были ядом, его тембр рвал мои перепонки. Я смотрел в спинку переднего кресла до тех пор, пока он не перестал взывать ко мне, пока он не убрал свой телефон, пока, откинувшись назад, он не уснул, отчаявшись получить от меня хоть какой-то ответ. Я хочу, чтобы этот самолет разбился о воду. Я чувствовал лопатками мягкое кресло. Оно было игольницей для заостренных жал. Я хотел принять снотворное, но сидел, парализованный, опустошенный. Я ничего не мог. Я хотел, чтобы меня не было. Внезапное прикосновение заставило меня дернуться, и я увидел, как Тадеуш не просыпаясь привалился ко мне и его голова медленно опустилась на мое плечо. Он спал глубоким, тяжелым сном. Я протянул руку и осторожно дотронулся кончиками пальцев до его мягких волос, скользнул вниз, обжигаясь темно-каштановым шелком. Если я когда-нибудь причиню тебе боль, она отзовется во мне троекратно. Ты смысл моей жизни. Без тебя я — никто.Конец 1 части