Мороз по коже

музыка: Adam Lambert - Better Than I Know Myself

Я хорошо помню, когда это началось. Неделя после нашего приезда из России. 3:26 утра. Я редактировал прошедшую накануне свадьбу. Так себе была парочка: у нее растянутый в поллица рот и длинные узкие зубы, у него косматые брови и черная поросль на ладонях. Моя задача как фотографа состояла в том, чтобы сделать их красивее, чем обычно, и этим-то я и занимался, тяжело вздыхая от безысходной будущности их еще не рожденных уродливых детей под тихое журчание фортепианно-скрипичного дуэта. Тадеуш поделился со мной обеими записанными в Санкт-Петербурге композициями. Та, что вопреки решительным протестам обоих музыкантов вышла в свет, мне тоже не понравилась. Если бы я не знал, что это Тадеуш Вишневский, один из лучших скрипачей в мире, и Аркадий Ткачевский, известнейший русский пианист, я бы решил, что это саундтрек к новому «Шагу вперед» или любому другому из этих одинаковых фильмов про танцы. Поверх барабанного ритма звучит одна и та же скрипичная фраза, дополненная парой нот на пианино. Иногда в это трио влезает виолончель, и слыша ее, я невольно вспоминал историю о приглашенной исполнительнице, которая заподозрила Тадеуша в связи с переводчицей и начала по-дилетантски шантажировать его, спровоцировав скандал, театральную истерику, спасение Оксаны от Василько, ресторан с русскими, звонок мне посреди ночи, нытье о том, как она там одна и так далее... В общем, эту мелодию я слушать не хотел, а вот вторая, которую постигла печальная участь, уже третий час стояла у меня на повторе. Это была нежнейшая лирическая композиция с переливами, затяжками, чередованиями и мелизмами, в которых я так хорошо узнавал Тадеуша. Мелодия лилась, как тонкий ручеек в едва пробившейся сквозь стылую землю траве, и высокие, дрожавшие фортепьянные ноты несли в себе его журчание, а скрипка извилистым течением вела его к большой реке. Я чувствовал свежесть весеннего ветра, прохладу падавшей капели, в бесшумной темноте и неприглядности берлоги, казалось, распускаются подснежники. Его смычок уводил меня за собой вдаль от будничности, от некрасивых молодоженов, и, закрыв глаза, с разливавшейся по телу приятной слабостью я радовался тому, что в этом эфемерном мире есть только я и он. Внезапный стук в дверь прервал мои уже забродившие в голове мечтания. Стук был слабым и коротким, но я услышал его и тут же встрепенулся. В полчетвертого утра только один человек мог стоять у моей двери. Я поднялся из-за ноутбука и, чуть волнуясь, пошел открывать. Распыленная в воздухе белизна экрана была единственным источником света, в котором я нашел путь. На пороге стоял Тадеуш. Он был в домашних штанах и футболке, смотрел вниз, дышал тяжело и медленно, и я испугался сразу, как только его увидел. — Тадек, ты чего? Давай заходи, — нервным полушепотом сказал я и хотел уже втянуть его за руку в квартиру, как вдруг он вскинул на меня почерневший взгляд, я едва успел ужаснуться бледности и неподвижности его лица, и без чувств повалился мне на руки. Я рефлекторно подхватил падавшее тело под мышки. Времени на эмоции не было. Кое-как перехватившись, я поднял его на руки — господи, он был таким легким, что я унес бы его одной рукой — и, скорее пройдя в гостиную, бережно опустил на диван. У такого придурка, как я, конечно, нашатырь не водится, поэтому на помощь мне пришли холодная вода, легкие похлопывания по щекам и бессмысленное бормотание. К счастью, Тадеуш очнулся быстро, и вот тут всеобъемлющая паника, зародившись в неосознанной черной пустоте, начала подниматься по мне, расползаясь и парализуя все тело мертвецким холодом. Хмурясь и морщась, Тадеуш попытался сесть, но я быстрым движением удержал его за плечи и уложил обратно на диван. — Ты отсюда не встанешь, пока не скажешь, что с тобой, — тихо и строго проговорил я, оглядывая светло-серое от бледного света экрана лицо. — Мне вызвать скорую? — Не надо, — ответил Тадеуш и шумно вздохнул. — Сходишь ко мне за сигаретами? — Охренел? Он провел руками по лицу и молча стал глядеть в потолок. — Я тебе чаю сделаю, — я поднялся на ноги, их тут же свело колючей судорогой от сидения на корточках, кое-как размялся и, сделав пару шагов в сторону кухни, услышал слабое, но решительное «Не хочу». — Что значит не хочу? — я посмотрел на Тадеуша сверху вниз. — Ты в курсе, что в обморок сейчас грохнулся? Он не ответил. — Зачем ты ко мне пошел? — Не знаю. Мне такой ответ не понравился. — Ты вообще помнишь, как пошел ко мне? — Нет. Я присел на край дивана и долгим, тревожным взглядом очертил его острые скулы и впалые щеки. — Тадек, посмотри на меня, — мой голос предательски дрогнул. — Ты помнишь, что делал сегодня вечером? — Слушай, отвали, — раздраженно отмахнулся он. — Я что, псих по-твоему? Все я помню. Я пошел к тебе, потому что не мог уснуть. — То есть что я могу спать, ты в расчет не принимал? Он цокнул языком и сказал устало: — У тебя свадьба только что была. Естественно, ты сидишь со снимками. Я смотрел на него, по-хозяйски разлегшегося на моем диване, но настолько взвинченного, замученного и изможденного, словно чахоточного, что мне стало страшно, и я решился спросить напрямую: — Какого черта происходит? Он помолчал, потом сел, не спеша, держась за спинку дивана, как будто собирая последние силы, и, глядя прямо мне в глаза, сказал не своим голосом, очень тихо: — Я видел там мертвых детей, Адам. И весь осунувшись, он закрыл лицо руками, словно мог стереть картинки, встававшие перед его глазами и мучившие его. Я знал, что могу и должен сейчас обнять его изо всех сил. Не раздумывая, я бросился на диван, и чувствуя, как хрупкое вздрагивающее тельце прижимается ко мне, стремясь уберечь и защитить Тадеуша от чего бы то ни было, я еще не подозревал, что ждет нас впереди. А впереди нас ждали два долгих месяца реабилитации, длинные счета у самых разных психологов, бессонные ночи, истерики, таблетки, приступы паники, клаустрофобия и отвращение любой пищи, которую приготовил не я. Наивно полагая, что петербургская история миновала нас, что все позади и никогда ничем о себе не напомнит, я глубоко недооценил последствия аварии в метро. Да, Тадеуш почти не пострадал, смог дойти до станции, вывести свою Оксану и, делая вид, что все в порядке, отправиться домой, но ужас пережитого, мысли о раненых и погибших, о стонах в душном вагоне, о крови, которая текла по лицу Оксаны, не отпускали его. Он просыпался с криками посреди ночи, твердил про мертвых детей, про женщину с болтавшейся ногой, про старика, зажатого вагоном, про электрический рельс. Он клялся, что больше никогда не спустится в подземку и умолял меня ездить только на такси. Все это время он жил у меня, и я, кажется, совсем привык засыпать под утро на корточках у собственной постели. Поначалу он отвергал любую помощь, говорил, что все в порядке, что мои переживания бред, что ему не нужен психолог, что только у баб бывают нервные срывы. Отрицание проблемы лишь усугубляло ее, и его постоянная бессонница, отсутствие аппетита и депрессия вынудили меня обратиться за помощью. Дирижер оркестра сам позвонил Тадеушу и ласковым, полным сочувствия голосом отпустил его на две недели. Все знали о случившемся, все звонили, чтобы поддержать и пожалеть, и это бесило Тадеуша так, что однажды он швырнул телефон в стену и жил с тех пор без него. Единственным человеком, которого он подпускал к себе, был я. Мне стыдно говорить об этом, но в глубине моей черной души теплилась омерзительная радость того, что теперь я всегда с ним, что я забочусь о нем, что он доверяет мне и делится со мной своими слабостями. Я готовил ему завтрак, обед и ужин, я следил за всеми таблетками и рекомендациями врачей, я отвечал на телефон, я сидел ночью у его постели, гладил его волосы и шептал, что все пройдет, что я рядом, что я люблю его. Конечно, он при этом спал, но для меня, мелочного эгоиста, эти минуты были пьянящим счастьем. И когда я возвращался с фотосессий и свадеб, нагруженный своими штативами, от одной только мысли, что он ждет меня дома, становилось так тепло и уютно, что губы сами собой расползались в улыбку, и я прятал ее, словно таксист мог, нахмурившись, бросить мне, глядя в зеркало заднего вида: «Как тебе не стыдно радоваться, чертов ты педик». Все это было поначалу, но через две недели, когда я сказал дирижеру, что Тадеушу не становится лучше, голос его уже не звучал так понимающе. «Адам, мальчик мой», — он всегда звал меня «мой мальчик» и любил меня куда больше своих музыкантов. Он был старый и скрюченный, но постоянно пытался добиться какой-то взаимности, называл меня своей музой и часто напоминал мне веселого престарелого педофила. Мы молча хранили секрет друг друга, и я очень надеялся, что ни Тадеуш от него, ни оркестр от меня не узнают о нашей ориентации. «Адам, мальчик мой, — говорил дирижер, — мы не можем давать концерт без солиста, ты же понимаешь это. Тадеуш должен послезавтра быть на репетиции. У нас Рахманинов на следующей неделе» «Я все понимаю, — отвечал я, — но он сейчас ни за что не прикоснется к скрипке» «Ну и что ты предлагаешь мне делать?» «Вы можете пригласить исполнителя из другого оркестра, я уверен, что...» «Может, ты придешь и сыграешь вместо него? — раздраженно перебил дирижер. — Раз вы такие неразлучные» «Я на вашем концерте буду свою работу выполнять, — тем же тоном ответил я. — Дайте ему отпуск без содержания, я не знаю, ему нужно больше времени» «Пусть он позвонит мне, хорошо? — в голосе дирижера появилась подчеркнутая сдержанность. — С тобой я эти вопросы решать не хочу. Ты фотограф» «Спасибо, — мрачно бросил я. — До свидания» Наши разговоры частенько так заканчивались. Впрочем, дирижер был отходчивым и спустя несколько часов после «ссор» посылал мне бесконечные смс с раскаяниями. В положении музы есть свои преимущества. Чем дальше шло время, тем больше я понимал, что Тадеушу хуже. Он бродил по дому, ничем не занимался, нес какую-то чушь, постоянно курил, никого не слушал, высмеивал психологов и оскорблял их в лицо. Он твердил, что все бессмысленно, что в конце мы все равно умрем, что он хочет сжечь свои деньги, уехать в горы и кончить, как герой Into the Wild. Спать он совсем перестал. Я старался образумить его, но быстро понял, что разговоры по душам ни к чему не приведут и весь этот бред в его голове должен перебродить сам собой. Он снова напомнил мне, каким злым и циничным может быть. Он обрушивал на меня постоянные насмешки, называл меня мамочкой, нянькой, домохозяйкой, неудачником, я старался пропускать это все мимо ушей, зная, что ночью, бродя по моей квартире без сна, наблюдая за тем, как я редактирую фотографии, он в конце концов сядет на пол у моих ног и, глядя на меня снизу вверх, шепнет доверчиво и испуганно: «Я совсем сумасшедший, Адам, не бросай меня». И я, ждавший этих слов весь вечер, как бы нехотя и устало отведу от экрана взгляд и попрошу его не мешать мне работать, мысленно обнимая его, крепко-крепко, горячо шепча в ответ: «Я никогда тебя не брошу, любимый, никогда». Хуже всех было, конечно, Стивену, которому приходилось разговаривать с дирижером и директором New York City Orchestra, отменять все выступления, отклонять встречи и интервью, а приглашения, между тем, так и сыпались на Тадеуша из-за чертовой аварии, привлекшей к не известному широкой публике скрипачу сумасшедший интерес. Стивен рыдал на моем плече громче всех и не переставая считал утекавшие сквозь пальцы деньги. Вообще в эти два месяца, впервые на моей памяти, я содержал и себя, и Тадеуша и был этим страшно горд, потому что мой заработок всегда был просто смешным рядом с его, и я, живущий в квартире, которую он купил мне, наконец-то смог ощутить хоть какую-то финансовую состоятельность. Но на исходе второго месяца я чувствовал себя таким же больным, как Тадеуш, и тоже не отказался бы от таблеток. Я не понимал, что зима кончилась и на деревьях вовсю распускаются почки. Все мои мысли были заняты другом и его состоянием. Он отказался от успокоительных и снотворных и бродил теперь чуть ли не до семи утра, так что мне тоже приходилось всю ночь не спать, чтобы он, как один раз, не выпил в одиночку бутылку виски и не порывался снова сигануть с балкона. Я работал на износ, чтобы содержать нас обоих, даже Эдди в студии, встревожившись, сказал, что больше не пустит меня, пока я как следует не отдохну. Я кричал в его закрытую дверь, что у меня нет выбора и что я его ненавижу. Тадеуш снова ходил к психологам, приезжала его мама, с которой он вел себя совершенно нормально, так что она удивилась моей беспочвенной, как она назвала ее, панике. Я не стал с ней спорить. Она даже не знала, что Тадеуш ездил в Россию. Все дни смазались в пятно. Голова шла кругом. Я слишком уставал, чтобы готовить, и заказывал еду из ближайшей кафешки, я молил бога, чтобы Тадеуш начал работать, и, дремля на заднем сидении такси со всеми своими штативами, я понимал, что не хочу возвращаться домой и снова сидеть до рассвета на корточках возле собственной постели. В одну из бесконечных апрельских ночей я лежал на диване в своей темной гостиной, вперившись взглядом в черное прямоугольное пятно выключенного телевизора. Часы показывали половину четвертого. Воспаленные глаза смыкались, но я продолжал настырно разглядывать чертов прямоугольник. «Какой смысл спать, — в бешенстве думал я, — через десять минут он все равно что-нибудь выкинет». Не знаю, кого, кроме себя, я пытался в ту ночь наказать. Я был так зол на Тадеуша и на его безрассудства, что мог обрушиться на любую подвернувшуюся под руку мелочь. Не знаю, сколько прошло времени — минута или полчаса — прежде чем я услышал, как он тихо зовет меня из спальни. Я тяжело взгромоздился на ноги, злорадно торжествуя над своей правотой, и побрел в соседнюю небольшую комнату, где Тадеуш уже два месяца ночевал в моей кровати. Я переступил порог спальни, готовясь бросить «Ну чего тебе?», как тут мой взгляд наткнулся на его, блеснувший в полутьме такой болью, что стыд со свистом хлестанул меня по лицу. Да как я могу?! Как я могу предавать его в минуты трудности?! Я постоянно твержу, как сильно люблю его, и вот сейчас, когда ему нужна моя помощь, я только ворчу и злюсь! Куда пропала вся моя любовь до гроба?! Забыта напрочь! Я ужасный, порочный человек. Я низок, я его недостоин. Никакие беды не должны затмевать любовь, если она истинна. «Твоя любовь истинна, Адам?» — спросил я себя и, чувствуя, как сердце рвется к нему, и полыхает, и хочет забрать себе всю его боль, ответил: «Истинна». — Ты как? — я медленно опустился на край кровати. — Опять кошмары? Он смотрел в одеяло, его плечи устало поникли, он ничего не говорил. — Эй, — я попытался заглянуть в его лицо, — хочешь чего-нибудь? У меня есть всякая трава. Ее, конечно, не покуришь, зато чай нормальный получится. — Сделаешь? — бесцветно спросил он. — Конечно, — я слегка улыбнулся. — Только чайник подогрею. — Спасибо, — сказал он в ответ, и я с тяжелым сердцем отправился на кухню. Я сидел на жестком кухонном диване, слушая мерное шипение чайника, проклиная себя всеми словами на свете и стараясь гнать прочь мысли о том, что делать дальше. Его не заберут в больницу. Я не позволю. Я буду ухаживать за ним в сотню раз лучше, в сотню раз внимательней, чем сейчас, я сделаю все, что нужно, я буду думать только о нем и о его здоровье. В больницу я его ни за что не отдам. Эта мысль была последней. Я проснулся от боли в затекшей шее, шумно потянул носом воздух, попытался перевернуться, но тут же влепился в диванную спинку. Солнечный свет лился на меня сквозь закрытые шторы. Мне было спокойно, тепло. Поморщившись, я приоткрыл глаза и увидел над собой светло-желтый кухонный потолок. Потом люстру. Потом мебель, стол, спинку дивана, на котором я лежал и, наконец, мягкий фиолетовый плед, который заботливо укутывал меня с головы до ног. Я сел, растирая пальцами шейные позвонки. Слышно, как часы тикают в гостиной. Я скатал плед кубарем, встал, прошел в гостиную, в спальню. Тадеуша нигде не было. Я еще не проснулся настолько, чтобы испугаться, поэтому машинально обулся, вышел в подъезд и потопал по лестнице к нему, на три этажа выше, по пути приглаживая лохматые после сна волосы. Входная дверь была не заперта. Я осторожно толкнул ее, переступил порог и тут же замер, прислушиваясь. Это была скрипка. Тонкая длинная нота, за ней дрожа другая. Я сделал несколько шагов вперед. Сон как рукой сняло. Я не верил тому, что слышал. У Тадеуша есть комната для музыки, в ней он обычно играет. Взволнованный, я пересек его большую гостиную, толкнул дверь музыкальной — он играл, стоя ко мне боком, медленно, тщательно выводя ноту за нотой. Его глаза были закрыты, он вслушивался в свою игру, вспоминал, как звучит его музыка. Я стоял в дверях, немой и парализованный, до самого конца сонаты. Все так же плавно завершив ее, Тадеуш аккуратно, словно кошку, снял скрипку с плеча и, заметив меня, словно пристыженно отвел взгляд в сторону. Мы оба молчали несколько бесконечно долгих секунд. — Надо брать себя в руки, — неожиданно строго пробурчал он, — а то как баба. На следующий день Тадеуш вернулся на репетиции оркестра. С испуганным облегчением я решил было, что кризис миновал. Дирижер, едва не прослезившись, сжал любимого птенца в старческих объятиях, будто еще вчера не угрожал Стивену выгнать Тадеуша из оркестра. Струнные приветствовали его радостными улыбками и даже аплодисментами. Саманта, вторая скрипачка, рыжая подруга Тадеуша, прыгала вокруг него, как собачка. Звуки его скрипки влились в общий строй, и Рахманинов зазвучал так, словно это была не репетиция, а выступление перед английской королевой. Я сидел в зале. Я часто присутствовал при прогонах, незаметно пробираясь в середину партера. Если дирижер замечал меня, его лицо светлело, а на губах появлялась блаженная улыбка озаренного божьим светом грешника, поэтому я старался скрывать свое присутствие как можно тщательнее. Да и Тадеуш не любил, что я наблюдаю за ним на работе. Мой прекрасный педантичный зануда, он не только играл свои партии, но и успевал шикать на сидевшую рядом Саманту, если та делала осечку, за что к концу репетиции таки получил смычком по лбу. От Саманты я тоже скрывался — по тем же причинам, что и от дирижера. Но спустя несколько дней я стал замечать, что болтовня с коллегами не радует Тадеуша и улыбки его искусственны, что, шикая на Саманту, он остается равнодушным к ее игре, что, отняв скрипку от плеча, он безразлично закрывает ноты и бездумными, автоматическими движениями кладет скрипку в чехол, что зеленые глаза его пусты и стеклянны и мысли его далеко. Я понял, что депрессия почему-то не отступила, несмотря на долгожданное возвращение к работе. В последнюю апрельскую пятницу Тадеуш предложил забрать меня со свадьбы. До такой щедрости он снисходил очень редко, и только исключительный случай мог заставить его ехать куда-то за мной среди ночи. В большинстве случаев я ловил такси или попутку и добирался домой сам. Машины у меня не было, впрочем, как и прав. Я всегда был слишком занят нытьем и самобичеванием, чтобы зубрить правила дорожного движения, а деньги, отложенные отцом на машину, я в 17 лет постепенно истратил на камеры, объективы, вспышки, оборудование и аренду фотостудии, так и не принесшей мне в родном городе никакого дохода. Редкость наших с Тадеушем свадебных встреч делала каждую из них особенной и до дрожи желанной. Я не мог подавить счастливого предвкушения и уже за полтора часа до окончания рабочего дня начинал коситься на подъездную дорожку дома новобрачных, возле которого я зачем-то поминутно снимал веселых и совершенно пьяных гостей и вежливо отбивался от их попыток втянуть меня в праздник. Свести меня с подружкой невесты пытались, наверное, каждый раз, и в последнее время я даже начал подумывать о том, чтобы купить обручальное кольцо. Оно вроде как отпугивает. Тем более на свадьбе. Но боже мой, как я все-таки обожал последние минуты, когда, укладывая фотосумку, слышал шуршание колес по асфальту и с быстро бьющимся сердцем понимал, что это за мной. Я нарочно замедлял движения и не поднимал головы, ожидая мягкого хлопка двери. Тогда я мысленно считал до десяти, вздрагивающими руками застегивая на сумке молнию, затем резко поднимался, прощался, как ни в чем ни бывало, с хозяевами и только тогда, резко вскинув сумку на плечо, шел ему навстречу, упиваясь недоуменными и восторженными взглядами разнаряженных девиц. Тадеуш стоял, лениво привалившись к своему роскошному, глянцево-черному лексусу, и я был готов скакать от счастья, как пятнадцатилетняя дура, оттого, что этот взрослый парень с правильными чертами лица и словно из камня выточенными скулами, в распахнутом пальто, на охрененной тачке, курил в затяг и не спускал с меня глаз. Я много раз представлял, как он бросает сигарету, выдыхает в сторону дым, открывает мне дверь, садится за руль, смотрит на меня долгим и неподвижным взглядом, как лицо его вдруг проясняется, и, перегнувшись через сидение, он целует меня, бережно, нежно, и улыбнувшись спрашивает, как прошел мой день, и я, осторожно убрав темную прядь, упавшую на любимые зеленые глаза, отвечаю, что очень-очень соскучился. — Давай живей, я задолбался тебя ждать, — а это было реальным приветствием Тадеуша, когда я наконец-таки рухнул к нему на пассажирское сидение тем душным апрельским вечером. Мы отъехали от клуба, где жених и невеста продолжали убеждать самих себя, что этот брак не обречен, и свернули на одну из узких, безлюдных сейчас улочек. — Как день? — наудачу спросил я. — Нормально, — сухо бросил Тадеуш, не отрывая взгляд от дороги. После этого никто из нас не обронил ни слова, и я, если честно, не понимал, зачем ему в таком случае понадобилось забирать меня со свадьбы. Намеренно выводить его, непонятно отчего психованного, на разговор не было никакого смысла, поэтому я откинулся на спинку сидения, обтянутую упругой, бежевого цвета кожей, и наконец-то, спустя двенадцать часов мучительно позитивного настроения, попытался расслабиться, хотя в машине Тадеуша это было практически невозможно. Водил он, скажем так, агрессивно, поэтому Стивен с ним никогда не ездил; я же ездил при любой возможности. Я обожал его чувство скорости, резкий разгон, смелые повороты, его наглые обгоны, вечные проезды на желтый и полнейший дорожный эгоизм. Он как будто не замечал других водителей или смотрел на них сверху вниз, ему было плевать на комфорт собственных пассажиров. Считайте меня идиотом, но Тадеуш за рулем, так разительно отличавшийся от мальчика, в чьих руках пела скрипка, не на шутку меня заводил. Конечно, до того момента, пока меня не бросало вперед при резком тормозе и я не орал, что он долбанный придурок и пусть уже научится водить, в конце концов. Темный просторный салон подрагивал от Deep Purple, что было еще одним отличием этого Тадеуша от того, в чьем доме диски с классической музыкой занимали четыре огромных стеллажа. Так, в непонятном молчании и неуместном драйве Highway Star мы доехали почти до самого дома. — Тадек, — я наконец не выдержал и, убавив музыку, повернулся к нему с решимостью. — Что случилось? Он не ответил. — Ты же не просто так приехал за мной, — продолжал я. — И я вижу, что ты не в порядке. Мимо ушей. — Ну?! — недовольно нажал я. В следующую секунду резкий толчок бросил меня на ремень безопасности, и автомобиль с визгом замер у тротуара. Да разве можно вести себя так с лексусом?! Я пришел в себя и, как-как выровняв туловище на сидении, увидел, что Тадеуш, скрестив руки на руле, лежит на них головой. Сказать, что я запаниковал в мгновение ока, — ничего не сказать. — Эй, — я осторожно тронул его плечо, — ты чего? Я готовился ко всему: мертвым детям, бессмысленности жизни, равнодушию его родителей, тупости оркестра, чванливости русских — к любому виду нытья, но он, неожиданно резко подняв голову, посмотрел на меня тусклым усталым взглядом и тихо спросил: — Адам, ты любил когда-нибудь так, чтобы... — он споткнулся, — сильно? Это было ударом ниже пояса. Слишком резко и слишком внезапно. Я задохнулся собственной беспомощностью. — А что? — выдавил я совсем не своим голосом, уже зная, каким будет его ответ. Он откинулся назад, провел руками на лицу, нажав пальцами на веки. — Я все еще думаю о ней, — сказал он. — Постоянно. Я вижу ее как наяву, я слышу ее смех, я хочу, чтобы она была со мной. Здесь чудовищно тесно. Мы с ним заперты, сдавлены дорогой темницей, он слишком близко, я чувствую его боль, и он сейчас почувствует мою. Неотвратимость надавила мне в грудь кулаком, издевательски улыбаясь. — Это пройдет, — кое-как произнес я. — Нет, не пройдет, — снова ударил он. — Я думал, что это простой поцелуй и что она принадлежит другому, но чем дальше, тем хуже. Я представляю ее с ним и... — он сжал губы и несколько раз вдохнул и выдохнул воздух. В точности как это делал я. — Я не могу выносить этого, Адам. Думаешь, я могу?! — Она слишком далеко, — сказал я. — Тебе лучше забыть о ней. Его взгляд, обращенный ко мне после этих слов, был затравленным, исстрадавшимся, напуганным, я смотрел на Тадеуша, словно в зеркало, и ужасался глубине его темных малахитовых глаз. — Ты думаешь, это так просто? — шепнул он. Я бы упал к его ногам, я бы молил бога, чтобы забрать эту боль, чтобы вырвать из него болезнь, мучившую меня так долго. Только не он. Только не так. — Я оставил ей свой Skype, — сказал Тадеуш, — она может позвонить в любой момент. А если не позвонит, значит, я в очередной раз соберу себя по кускам и буду жить дальше. Мне было слишком тяжело продолжать этот разговор. Я чувствовал, как ногти впиваются в кожу ладоней, как набухли на запястьях вены. Я хотел бежать из этого автомобиля, из этого города, из страны, из мира, упасть навзничь, сжаться в клубок, завернуться в фиолетовый плед и умереть в нем, не видимый никому, зная, что он укрыл меня этим саваном. — У меня дома есть абсент, — сам себе сказал я. — Отлично, — в голосе Тадеуша вдруг проскользнули мажорные ноты. В ту секунду я еще не успел понять, что буду слушать про Оксану до самого утра. Просто напиться и сдохнуть. Я понимал, что должен действовать. Причем немедленно. Если он будет страдать около меня от неразделенной любви, высекать искрами колючего голоса мои собственные слова, я сойду с ума. Я должен выдолбить эту чертову Оксану у него из головы раз и навсегда, любой ценой, поэтому следующие несколько дней я усиленно ждал щелчка в мозгу, озарения или хоть какой-то идеи. Тадеуша по-прежнему ничего не радовало. Он был словно чахлый цветок, которому я ничем не мог помочь. Он ходил на репетиции, пил вечерами и играл. У меня сердце кровью обливалось, когда среди ночи неподвижную ночную тишину вдруг прорезали долгие печальные ноты. Как волк, воющий на луну, скрипка с балкона восемнадцатого этажа рыдала о той, что больше ее не услышит. Цепкие пальцы отчаяния рвали меня изнутри, я, как демон от звуков молитвы, корчился и стонал, я чувствовал не только свою, но и его боль, я понимал, каково ему сейчас, если он действительно полюбил эту русскую девушку, и, как мне жить дальше со всем этим, я просто не знал. Но видит бог — я не сдамся без боя. И вскоре в том полубреду, который звался теперь моим сном, я вдруг понял, что должен делать. * * * — Ты решил что?! — Стивен в ужасе выпучил глаза, надеясь, что ослышался. — Сольный концерт, — спокойно повторил я. — По-моему, это хорошая идея. — То есть ты считаешь свои идеи хорошими, — он сложил руки на груди и изогнул левую бровь, что являлось прямым свидетельством наступающей бури. — Ты вообще в своем уме? Я оглядел упрямо торчащие кудри, хмурую физиономию их обладателя и вздохнул. Ладно, разговор будет чуть дольше, чем я планировал. Мы сидели в баре, куда я как бы между прочим позвал Стивена на пиво. Вообще он был единственным человеком во вселенной, с которым я мог добровольно выпить пива и не плеваться потом весь вечер. Возможно, рядом с ним я неосознанно копировал его поведение, потому что не понимал, как, зная о моей ориентации, он продолжал дружить со мной, и вечно боялся спровоцировать гомофобию, которую он наверняка впитал с молоком матери, но тщательно прятал. — Слушай, я понимаю, что ты хочешь вытащить его из дерьма, — начал Стивен. — Ты даже не представляешь, из какого дерьма. — Ну тебе виднее, — ввернул он. — Я все понимаю, но твоя идея неисполнима ближайшие полгода, это как минимум! — Стив, да ты только подумай, — я резко перегнулся через маленький круглый стол, — русский трек разошелся по всем станциям, журналисты обрывают телефон, им интересуются даже те, кто вообще далек от классической музыки. Если ты договоришься о паре интервью и он расскажет о Петербурге и метро, а сразу после этого мы проведем концерт... — Ты сам себя слышишь? — перебил Стивен. — Ты серьезно предлагаешь использовать катастрофу в метро? Ты серьезно хочешь, чтобы он говорил об этом на камеры? Я никогда не поверю, что ты на это способен. — Я хочу, чтобы он начал жить. — Это во-первых, — не слушая меня, продолжал Стивен, — а во-вторых, он откажется, едва я только заикнусь об этом, и все его капризы и недовольства повалятся на меня. На меня, Адам, не на тебя. И в-третьих, даже если он согласится на сольник, его может сбросить в любой момент. У него же гномы в голове, он что угодно может выкинуть. — Сам ты гном, — буркнул я. — На прошлой неделе я договорился о дуэте со скрипачкой. Ей 17 лет, победительница какого-то там конкурса, очень милая, зашуганная девочка. Они должны были играть на вечере памяти бывшего ректора консерватории. Знаешь, что он сделал? Приехал ко входу, вышел из машины, послал меня при всех и уехал. Напомни-ка, почему я все еще с ним работаю? Он схватил кружку и со злостью отхлебнул из нее. — Стив, — я хотел одновременно успокоить его и треснуть по башке, — давай скажем ему, что это моя идея и что я просто хочу помочь. — Вот уж ни хрена, — отрезал он. — Чтобы еще и ты потом мной помыкал? Эти его слова царапнули меня по слуху. — Я никогда тобой не помыкал, Стив. Ты мой друг, и я всего лишь хочу, чтобы ты... — А вот сейчас ты давишь на жалость. Ей-богу, Адам, ты такой ребенок, мне даже свои не нужны, пока ты есть. Он достал телефон и принялся отвечать на сообщения, в то время как я, мрачно рассматривая свое нетронутое светлое пиво, выбирал между продолжением диалога и ударом кулаком по столу. Мне нужен этот концерт. И я его проведу. — Стив, — я решил пойти мирным путем, — давай хотя бы просто посмотрим цифры. Я кое-что посчитал, очень примерно, но получается вполне рентабельно. К тому же, если мы договоримся не с NY City Orchestra, а, допустим, с Молодежным оркестром и сыграем не в Филармонии, а в зале попроще, то затраты уменьшатся в разы. Афишу я сделаю сам и напечатаю у друга, это вообще бесплатно. Он поднял взгляд от телефона и неожиданно улыбнулся. — Знаешь, Адам, когда я встретил свою жену, — сказал он, — она казалась мне совершенством. Я думал, что в мире нет женщин прекраснее нее. Я исполнял малейший ее каприз, она была недосягаемой богиней. Я из кожи вон лез, чтобы сделать ее счастливой. А сейчас знаешь что? — Вы в разводе, — буркнул я. — Мы в разводе, — кивнув, повторил Стивен. — Так что подумай десять раз, надо ли тебе все это. Чем больше делаешь, тем больнее от безразличия. Я каждый раз поражаюсь тому, как спокойно он говорит об этом. — То есть ты отказываешься готовить сольный концерт? — почти утвердительно спросил я, приготовившись бить кулаком по столу. Стивен повел плечами, пододвигая поближе кружку. — Я что, дурак, по-твоему? Естественно, я сделаю ему концерт. Но при условии, что ни одна его истерика этого концерта не коснется. — Хорошо, — у меня точно камень с шеи отвалился. Можно разжать приготовленный кулак. — Не хорошо, а это на твоей совести, — строго произнес Стивен. — Ты понял? — Понял. — Чтобы я не слышал обо всяких его не могу, не хочу, не буду. — Понял я. — Ну и отлично, — он поднял кружку. — За это и выпьем. Я понимал, что как бы сильно Тадеуш ни любил свою Оксану, больше всех на свете он любил все-таки себя. И сольный концерт был самым логичным, самым очевидным способом вернуть ему радость жизни. Мои коварные эгоистичные планы предполагали, что подготовка к концерту не оставит Тадеушу ни одной свободной минуты и он бросит думать об этой переводчице, и, хоть я всеми силами убеждал себя, что делаю это для его блага, на душе у меня было препротивно. Как будто я совершил что-то гадкое. Как будто я предал его. И словно в подтверждение этого чувства, Стивен снова спросил, уже миролюбивей: — Ты точно этого хочешь? Я взглянул на него растерянно и быстро кивнул. — Адам, он из тебя всю душу вытравит. — Я знаю. Стивен обреченно покачал головой. — Ты самый адекватный из всех моих знакомых, но вот этого я никогда не пойму. — Я тоже, — неслышно ответил я и вцепился в свою кружку так, словно бестолковое пиво могло умертвить загнивавшую во мне совесть. Конечно, не было никакого смысла скрывать новость от Тадеуша, поэтому следующим же вечером я сидел у него дома с большой кружкой лимонного чая, которая сглаживала мое одиночество, пока ее хозяин торчал в душе. Оказывается, я пришел не вовремя и Его высочество меня не ждали. С его стороны можно было промолчать об этом и не портить мое чудом продержавшееся весь день настроение, но Тадеуш тогда не был бы Тадеушем. Его квартира, как и моя, многое говорила о своем обитателе. Огромная, просторная, дорого обставленная, она сразу и без стеснения заявляла о том, что ее хозяин привык жить на широкую ногу. Эта черта была у Тадеуша, как говорят, и даром, и проклятием. С одной стороны, его легкомыслие в отношении денег порой поражало меня, у него словно была аллергия на цифры, он терпеть не мог подсчет доходов и расходов, поэтому доходами занимался Стивен, а расходами я, стараясь, чтобы Тадеуш об этом не знал. С другой стороны, я не мог представить его жаждущим славы и гонораров, скрупулезно ведущим свой бюджет, знающим, куда вложить деньги и как извлечь из них выгоду. Такой прагматичный Тадеуш был бы мне по меньшей мере неприятен. Но он настолько легко относился к своим финансам, иногда даже не спрашивая Стивена, сколько они заработали за выступление, что, наверное, именно поэтому доходы у него всегда превышали расходы. К тому же, рядом с Тадеушем был верный друг, который сдерживал его от необдуманных трат. Я присел на кожаный диван, он мягко подо мной спружинил, и осторожно откинулся на спинку, чтобы не расплескать свой чай. Вся квартира Тадеуша, начиная огромной белоснежной гостиной и заканчивая ореховой обивкой комнаты для музыки, внушала спокойствие и уют. Здесь было тепло и приятно находиться. Я помнил, как долго Тадеуш выбирал каждую мелочь своего будущего жилища, это было сразу после школы, как он лично наблюдал за строителями и дизайнерами, как контролировал установку кухонной мебели, как прыгал от радости, увидев комнату, обшитую звукоизоляцией, с пюпитром и круглым темным столом, сейчас вечно заваленным нотными листами. В этой квартире можно было найти кучу мелочей, рассказывавших о Тадеуше: сувениры из Вены, Токио и Рио, маленькие брелоки-скрипки на ручках шкафов, солнечные пейзажи его знакомых художников, орхидея на подоконнике — подарок двоюродной сестры, которая сейчас живет в Австралии, точная уменьшенная копия его скрипки на книжной полке, наша фотография с выпускного, заставленная грамотами, хрустальными кубками и статуэтками с гравировкой за победы в бесчисленных конкурсах. У него было столько дипломов и призов, что часть из них пришлось отправить родителям — не помещались в шкаф. Каждый сантиметр здесь рассказывал о Тадеуше, это был его дом. И приходя сюда, я начинал ненавидеть свой угол тремя этажами ниже, это серое двухкомнатное убожество, глубокое и мрачное, как старая пещера, которое говорило только о сырой холодности своего обитателя и черной дыре, заменявшей ему душу. Я давно допил свой чай, поставил кружку на журнальный столик и сидел, не зная чем занять себя, разглядывая знакомую до трещин в уголках картин гостиную. В ванной по-прежнему шумела вода. Какого черта можно так долго делать в душе?! На столике стоял открытый ноутбук. Не то чтобы я маниакально прочитывал его переписки или следил, какими программами и зачем он пользуется. Клянусь, мне просто было скучно. Я протянул к ноутбуку руку, чтобы взять его на колени, и в этот самый момент, точно от черной магии, экран вспыхнул, и в гостиной загремело противное бульканье скайпа. Я отдернул руку, как от кипятка. Oksana_derbysheva is calling. Желудок у меня полетел с тарзанки в пропасть. Горло пережало, я вперил взгляд в мерцающее окошко вызова, точно сам дьявол звонил из преисподней. Этого не может происходить на самом деле. Это трагикомедия моего воображения. Так не бывает. Что за ерунда? Ноутбук надрывался требованием ответа. Я обернулся, готовый увидеть в проходе Тадеуша, но его, конечно, не было, и в ванной все так же шумела вода. Звонок не прекращался, он булькал, все громче и громче, оглушительно, он кричал на весь Бруклин, он требовал действий, еще секунда — и он перебьет воду, и Тадеуш услышит, и придет сюда, и надо что-то делать! Сердце во мне надрывалось так, что кровь бросилась в лицо, в мозг, зашумела в ушах, я горел, как в аду, мысли неслись калейдоскопом. Я посмотрел на экран, потом на выход из гостиной, потом снова на экран, зажмурился и, прошептав: «Боже, прости меня», с силой захлопнул крышку ноутбука. Ощущение было таким, словно я спустил курок. Мир вокруг меня на секунду замер, я не чувствовал сам себя. Адреналин, теперь ненужный, расползался по мне холодом ртути, задрожали кончики пальцев, сквозь гудение в ушах я различил пресловутый шум воды, постепенно вернулась теплота цветов гостиной. Я сидел на диване, вперившись в закрытый ноутбук, грудная клетка поднималась и опускалась, я начинал сознавать, что сделал. Он же все равно увидит, что она звонила. Он увидит сброшенный звонок. И поймет, что это был я. — Ты чего такой пришибленный? — раздался громкий бодрый голос. — Ты вроде сказать что-то хотел? М? А я напрочь забыл, что я там хотел сказать...