Мороз по коже

музыка: Stevie Wonder - Isn't She Lovely

Те двадцать восемь майских дней я запомню на всю жизнь. Я буду помнить горящие нетерпением зеленые глаза, дрожь в любимом хвойном голосе, хруст костяшек и нервные взмахи кистями рук, эти бесконечные ми-бемоль второй октавы, си-диез, тремоло и анданте, на языке которых он говорил с дирижером и оркестром, его по-хулигански задранный до самого плеча рукав футболки и наше коронное исполнение «На прекрасном голубом Дунае» в машине. Он начинал напевать вальс вполголоса, потом поворачивался ко мне, нажимая «пам-пам!», я махал на него рукой, он смеялся, разгоняясь: «Пара-ра-ра-рам!», я подхватывал «Пам-пам! Пам-Пам!», и мы, давясь смехом, во весь голос орали «Пара-пам-пам-пам! Пам-пам-пам!». Один раз он чуть не въехал так в передний автомобиль. Репетиции длились порой до двух ночи, и я, сидя по-турецки в своем углу прохладного зала, покрепче закутывался в фиолетовый плед, который здесь был куда нужнее, чем дома. Иногда дирижер просил Тадеуша отойти на минутку и работал только с оркестром, и тогда он забирался ко мне и полушепотом рассказывал накопившиеся за день мысли. Он делился со мной всем: переживаниями, ожиданиями и надеждами, тревогами и страхами за сложные переходы, за слаженность оркестра. Он очень хотел, чтобы музыканты прониклись важностью этого концерта, но прекрасно видел, насколько им плевать, и искал у меня утешения, которое в два часа ночи могло быть только одним: я обнимал его под пледом обеими руками, так, чтобы никто не видел, и шептал, что все будет хорошо. И он верил мне. Он работал на износ. Играл одни и те же фигуры миллион раз, каждый день по два с половиной часа занимался с дирижером, бесконечно отрабатывал штрихи — разные свои спиккато, пиццикато или еще какие-нибудь «като», мурыжил недовольный оркестр. Однажды он заставил музыкантов пять раз подряд пройти «Лебединую песню», потому что никто, кроме него, не слышал какой-то вопиющей фальши во второй половине. Бедный дирижер только вздыхал, а одна из контрабасисток под конец бросила: «Ты сам фальшивишь, Тадеуш, заколебал!» и вообще ушла с репетиции. Потом он до утра играл Шуберта у себя в музыкальной, огрызаясь на любые мои попытки прекратить это безумие. Порой он проводил в репетиционном зале четырнадцать часов. В такие дни домой мы возвращались на такси — я не пускал его за руль, и лексус оставался ночевать на парковке у Оперного театра. Я смотрел на него в полумраке и с затаенной нежностью говорил, что выброшу скрипку. «Новую куплю», — бурчал Тадеуш и тут же, вскинувшись, шептал: «Тебе нравится, как я играю, Адам? Если нет, я все прекращу». Пожалуйста, мой хороший, играй много, играй все время, я хочу, чтобы ты всегда был таким. Чтобы ты любил меня так же сильно, как свою музыку, так же сильно, как я люблю тебя. Я притворно возмущался и говорил, что его игра не понравится только глухому невежде. Он почти не спал на неделе и, наверное, даже бы не ел, не приноси я ему в перерывах между репетициями салат, бургер или хотя бы шоколадку. Он мог бросить одно произведение на половине и, подбежав ко мне, тут же начать другое, требуя немедленного вердикта. Но неделя заканчивалась, и в субботу мы шли в Центральный парк, прихватив фотоаппарат. Мы бродили по дорожкам, лавируя между прохожими, щелкали несколько кадров, я учил Тадеуша выставлять выдержку и снимать движущиеся фигуры. Он все пропускал мимо ушей и, отобрав фотоаппарат, убегал на несколько шагов вперед, разворачивался, быстро щелкал меня и тут же перепрыгивал на газон. Я бросался за ним в погоню, и вот мы уже оба босиком носились по траве, хватали друг друга за одежду, вырывались, вопили и хохотали, и я умолял его не разбить объектив, но он ничего не слышал. А потом он вдруг останавливался, и я резко влеплялся в его спину, чертыхнувшись, а он поднимал зеркалку и, хитро наморщившись, делал совместное фото. Мы кривлялись до безобразия, строили такие мины, что без слез не взглянешь, и мне так хотелось обнять его сзади, положить ему голову на плечо и тихонько попросить один-единственный хороший снимок. Но он видел вдалеке каких-то знакомых, пихал мне фотоаппарат, убегал, а я с улыбкой перелистывал дурацкие, но уже такие родные кадры, где он высовывает язык, а я втягиваю щеки и складываю губы рыбкой, или где он пытается укусить меня за мочку уха, а я корчусь от смеха, или где он загораживает меня и игриво подмигивает камере, держа ее на вытянутых руках. В груди у меня медленно растекалась смола, я так любил его, в эти солнечные субботы, в нашем уголке бескрайнего парка, это были лучшие мгновения моей жизни, и едва я успевал понять это, он подбегал сзади, вешался мне на шею и тащил вниз, и мы валились на газон, борясь друг с другом, перекатываясь, хохоча, а потом сидели где-нибудь в тени, перелистывая фото, и дразнили друг друга «старым гномом» и «безумным паганини». Я ловил блеск его глаз, я видел, как рвется из него без оглядки счастье, и не верил, не мог верить, что его любовь принадлежит только музыке. Он ложился головой на мои колени и болтал о концерте, щурясь от солнца, и я чувствовал эти нотки, прокравшиеся в его голос. Он ни с кем не говорил так, ни на кого больше он так не смотрел. Если бы я набрался смелости коснуться ладонью его волос и осторожно убрать упавшие на лоб пряди, почти уверен, он бы не оттолкнул меня. Но я так боялся вспугнуть эту взаимность, что отгонял даже мысли о ней. Каждый раз, проходя мимо афиш предстоящего концерта, я невольно сбавлял шаг, первое время даже останавливался. Реальность казалась мне вымыслом. Постеры развесили по всему Бруклину, и оглядывая их, огромные, глянцевые, выделявшиеся сдержанной эстетикой среди броских, аляповатых афиш, я не мог поверить, что это мой Тадек, что это я его фотографировал, что глубокий малахитово-черный фон, кружевной рукописный шрифт, сглаживание, расположение — все это составлял и сводил воедино я, восемь часов подряд, всю ночь напролет, не сомкнув глаз до самого рассвета, когда от усталости я уже не различал перед собой клавиш, но не мог закрыть ноутбук, не добившись абсолютного совершенства. Стивен хотел создать образ романтического скрипача-виртуоза. Для меня Тадеуш-музыкант был другим: загадочным, возвышенным, хладнокровным. На темном фоне его фигура в повороте три четверти казалась призраком — иссиня-черные волосы — моя дерзкая вариация с его темно-каштановым — изящными мягкими волнами ниспадают почти до плеч, обрамляя красивое бледное лицо со впалыми щеками, жестко очерченными высокими скулами и острой спинкой носа. Яркие миндалевидные глаза, оттененные черным ворохом ресниц, устремляют решительный взгляд в бесконечность: блеск неограненного изумруда, предназначенный совсем не тебе, не имеющий смысла случайный прохожий. Скрипка светло-орехового цвета и смычок крепко сжаты тонкой рукой с резко проступившими венами. Он не будет играть просто так. Внизу извилистым рукописным светло-бежевым шрифтом, размашисто: «Classical Divertissement. Tadeusz Wiśniewski featuring New-York City Orchestra». Никакого названия, просто — классический дивертисмент. Он выше нелепых заголовков. Он сам придирчиво проверил, правильно ли я написал имя, хотя я единственный на этом континенте, кто знает даже про акут над буквой s в его фамилии. Между прочим, Стивен до сих пор в своих заметках пишет Vishnievsky, хотя он его продюсер. Изо дня в день, выходя в нелепых джинсах и растянутом сером кардигане за продуктами, или отправляясь с огромной сумкой на очередную свадьбу, или сбегая по ступенькам в грязную подземку, чтобы поехать в Оперу, я пусть даже краем глаза, но видел свои малахитовые афиши повсюду, и, сопровождая меня на всем пути, они прогоняли любые намеки одиночества и даже тень тоски, которая в обычные дни ходила за мной по пятам. Как будто Тадеуш был со мной всегда, как будто весь этот огромный город жил моей историей. Слишком много счастья обрушилось на меня в те двадцать восемь майских дней — так много, что я бы ужаснулся, не пребывай я, окрыленный, в бесконечной эйфории. Профессионализм NY City Orchestra поражал меня. Каждое произведение, будь то Чайковский, Secret Garden или Икуко Кавай, — они все брали с легкостью. Но игра их при этом была настолько равнодушной, формальной, что у меня сердце ныло, когда я видел отчаяние в глазах Тадеуша и едва заметное качание головой: нет, они его не понимают. Никакого командного духа у этого коллектива не было, я увидел это с самых первых репетиций. Тадеуш играл с ними уже три года, но, кроме Саманты, он так и не нашел в оркестре близких друзей. Они вечно ныли, чтобы побыстрей отработать и разъехаться по домам, отмена концерта считалась у них настоящим праздником. Играли они прекрасно, один из лучших оркестров Нью-Йорка, но за их талантом крылось ужасающее безразличие. Хотя, быть может, в больших устоявшихся коллективах это нормально — я ведь всегда работал в одиночку, откуда мне знать. В один из теплых майских вечеров всего за несколько дней до концерта я брел устало от станции метро в сторону дома, размышляя обо всем происходившем, провожаемый вспышками любимых зеленых глаз с развешенных по всем стенам афиш, и даже не заметил, как рядом со мной притормозила темно-синяя Infiniti. Это была FX35, и где-то внутри нее, быть может, до сих пор валялись мои снимки. Джек опустил стекло, облокотился на него и присвистнул. Я обернулся, поспешно прячась за удивлением. Эта встреча, от которой я уже не мог сбежать, была нежеланной. Джек всегда появлялся в моей жизни внезапно. Мы познакомились два года назад, через несколько месяцев после смерти родителей. Мое бессмысленное существование составляли тогда алкоголь, кокаин, случайный секс, я плохо помню тот период, потому что все время был пьян или под кайфом. Мне было двадцать два года, Тадеушу двадцать три, и он не знал, как помочь мне, не знал даже, где я шатаюсь неделями. В одну из пропитых ночей, когда я шел, спотыкаясь, по пустой полуночной улице, Джек, этот парень из клуба, который пару часов назад угостил меня коктейлем, вдруг оказался рядом, подхватил меня, едва живого, а следующим утром я обнаружил свое опухшее от омерзительности жизни тело в его постели. С тех пор мы стали изредка встречаться. Мы были чужими друг другу. Нас связывал только секс. Джек был до пошлости богат. Он жил в особняке с девятью спальнями, к новому костюму покупал новый автомобиль, летал на личном вертолете, ужинал в эксклюзивных ресторанах. Глубоко в душе, и я знал это лучше всех, он ужасно тяготился своим положением, необходимостью разыгрывать снобизм и кичиться отцовским богатством, но отказаться от привычного роскошного образа жизни он, разумеется, не мог. Мы оба хотели сбежать: он — из мира фальшивого счастья, я — из глухой темноты безответности. Осознанная до самых тонких струнок вечно мечущейся души, жажда эскапизма неизбежно тянула нас друг к другу вот уже два года, и мы не в силах были разорвать эту одновременно необходимую и обременительную для нас обоих связь. Я сел в темно-синюю инфинити. Последний раз мы с Джеком виделись еще до поездки Тадеуша в Санкт-Петербург. Джеку было двадцать восемь. Я помнил его кончиками пальцев: крепкое рельефное тело, созданное многочасовыми тренировками, смуглая кожа, горячая и бархатная на ощупь, жесткие от стайлинга каштановые волосы зачесаны наверх, контур широкого, мужественного лица очерчен аккуратной мягкой, чуть рыжеватой щетиной. Он посмотрел на меня с улыбкой пламенно-черного взгляда и заметил, что выгляжу я на редкость жизнеспособным. Он частенько подтрунивал над моей меланхолией. Я рассказал ему о концерте, наверное, потому, что концерт был главным событием моей жизни. «Вау! — громко протянул Джек и ухмыльнулся. — Значит, я могу прийти и наконец-то увидеть твоего козла своими глазами». Он ударил по газам и, не спросив, хочу я или нет, повез меня на Манхэттен, в свой любимый ресторан молекулярной кухни. Он был веселым, шумным, полной моей противоположностью. Рядом с ним я переставал чувствовать тяжесть переживаний и надуманных проблем, висевших у меня на шее вечным грузом, я отключался от всего. Но в тот вечер я не мог так же беззаботно болтать с Джеком или слушать его, каждую секунду мне казалось, что я предаю Тадеуша, который пусть только с афиш, но видел, как я сажусь в чужой автомобиль. В ответ на все мои попытки сбежать из ресторана Джек подливал мне вино, приговаривая миролюбиво: «Ну ты прямо как обычно занудишь, Адам, я даже соскучился по этому» и отпускать меня решительно отказывался. В общем, следующее утро я встретил в его особняке. Знаю, это ужасно. Это омерзительно, гадко, подло. Я ненавижу себя за ту ночь так сильно, что от одной мысли о ней мне хочется скрутиться в узел, зажать горящее лицо в коленях и раздавить его с хлюпающим треском. Моя темная сторона, которая регулярно тащила меня в гей-квартал, знакомая с Джеком и пережившая кокаиновую зависимость, презренно отвергала любые возвышенные чувства, глушила любовь похотью и превращала меня временами в безрассудное животное, в точности как луна — оборотня. На тумбочке рядом со мной лежала записка: «Завтрак на кухне. Я оставил тебе абрикосовый джем, знаю, что любишь =) Боб тебя отвезет. Он должен ошиваться внизу. Прости, что сбежал. Дела». Тадеуш не знал, какой джем я люблю. От мелькнувшего в голове имени меня бросило в жар. Я со злостью отбросил белоснежное, как рисованное облако, одеяло, встал, оделся и сразу же пошел на первый этаж хорошо знакомого мне дома, наплевав на всякий там завтрак. Боб, личный водитель Джека, молчаливый, но добрый малый, у которого я однажды фотографировал дочку на школьном вечере, поприветствовал меня как старого приятеля и благополучно вернул с Манхэттена обратно в Бруклин, где, свернув с широких центральных авеню в бесконечные маленькие улочки, безо всякой помощи нашел мою новостройку. Украдкой, словно преступник, я оглядел из окна машины парковку. Черный лексус стоял на месте. Значит, я еще успею уехать в Оперу вместе с Тадеушем, и, скорей всего, он даже не спросит, где я был. Слава богу. Я попрощался с Бобом, взвалил на плечо фотосумку и быстрыми перебежками стал подбираться к подъездной двери, когда внимание мое вдруг привлек старенький пошарпанный внедорожник, резко выбивавшийся из общей массы дорогих глянцевых автомобилей. Я застыл. Сердце так и шмякнулось об асфальт. Ну все. Это конец. Вчера вечером приехала Дженнифер. Приглашение на концерт отправилось в Трентон едва ли не после самой первой репетиции. Дженнифер была рада узнать, что Тадеуш, которого она на дух не переносила, наконец созрел для чего-то стоящего, и обещала приехать за несколько дней до назначенной даты, чтобы повидать меня и смириться с существованием Тадеуша в достаточной степени для того, чтобы безболезненно воспринимать на концерте его музыку. В последний раз, когда я связывался с ней, а это было три дня назад, она сказала, что приедет поздно вечером 30 мая. И вот теперь, ранним солнечным утром 31 мая, я стоял возле выцветшего голубого пикапа и смутно начинал осознавать, что большего говнюка, чем я, еще надо поискать на этом распрекрасном свете. Я мгновенно представил ситуацию: дверь никто не открывает, на улице темно и зябко, телефон молчит. На самом деле, телефон у меня банально разрядился, но такие совпадения всегда происходят в самый подходящий момент. У Дженнифер было три выхода: ночевать в машине, в гостинице и еще один, о котором я даже боялся подумать. Пикап был пуст. Значит, первый вариант отпадал. Пикап в принципе был здесь, значит, отпадал и второй вариант. Чудеса дедукции заставляли меня признать: Дженнифер ночевала у Тадеуша. И если они еще не убили друг друга, то оба знают, что я не приходил домой. День начинается прекрасно. По лестнице я поднимался, как на плаху, с сумкой, полной пятитонного стыда. Она тянула меня обратно, как будто хотела спасти от очередного бестолкового поступка, заставить спрятаться в мрачной пещере и не показывать оттуда нос больше никогда. Ладно, думал я, чего уж там: хуже, чем Дженнифер, которой пришлось обивать порог ненавистного человека, мне быть не может. Вообще я плохо представлял суть ее к нему неприязни. Я знал и любил их обоих, они были самыми близкими мне людьми, и каждый раз, когда Дженнифер шипела что-нибудь про Тадеуша, еще со школьных времен, мне оставалось только разводить руками и беспомощно повторять «Как же так? Ведь он хороший, ведь я его знаю...» Я понимал их обоих, а они друг друга не понимали совсем. Это было странно. И неправильно. Я постучал тихо и виновато, готовый раскаяться в любых грехах, взять на себя любую вину и понести наказание за все, что пришлось пережить Дженнифер и Тадеушу из-за моей дырявой распутной башки. Дверь распахнулась мгновенно, и меня заволокло теплом оживленного дома. Я услышал громкое шипение сковородки, припев «Cherry Pie» Warrant, и Дженнифер, бросив мне короткое «Привет!», обернулась, крикнув: «Тадеуш, ты перевернешь?» В ответ раздалось: «Хорошо!», и через пару секунд шипение на кухне стало оглушительным. — А мы тебе блинчики сделали, — Дженнифер расцвела в улыбке и втащила меня за руку в квартиру. — Заходи давай. — Эм... Это, в общем-то, все, что я мог сказать, хотя перед глазами у меня так и поплыло, а в голове мгновенно зазвенели тысячи колокольчиков: «Они переспали. Это очевидно. Сейчас поем и выйду в окно. Стоп. Спокойно. Успокойся. Что за бред. Они не могли переспать. Это просто из ряда вон. Такого быть не может. Какого хрена происходит. Куда она ведет меня. Тадек готовит. Они переспали. Да не могли они переспать». Дженнифер трещала без остановки, Тадеуш, стоявший у плиты в домашних штанах и белой футболке с потрескавшимся гризли на груди, махнул мне рукой, улыбнувшись, и тогда я окончательно решил, что сейчас поем и выйду в окно. Они подпевали песне, пританцовывая, пока я, забравшись с ногами на диван, в окоченелом оцепенении наблюдал за этой вакханалией. Дженнифер была профессиональной танцовщицей, и ее телодвижения вокруг Тадеуша трактовались моим взбудораженным сознанием однозначно. Он подключил чайник и отнес на стол тарелку с только что снятыми блинчиками, а Дженнифер, ловко перехватив из его рук лопатку, занялась тем временем следующей партией. — Давай пробуй, — весело сказал мне Тадеуш. — Если не умрешь, мы тоже поедим. Я не шелохнулся. — Эй, — он щелкнул пальцами перед моими глазами. — Ну да, я редко готовлю, но Дженнифер за мной следила. Честное слово. Я видел, как сияет его взгляд. — Адам, ну ты чего? — Тадеуш наклонился, необычно ласково вглядываясь в мое лицо. — Мы же для тебя старались. — Дженнифер, можно тебя на минутку? — кое-как выдавил я, и она, бодро обернувшись, перебросила лопатку обратно Тадеушу. — Конечно! — изящно повиливая широкими бедрами, она двинулась в сторону гостиной, и ее светлые выпрямленные волосы игриво закачались из стороны в сторону, поглаживая кончиками поясницу. Я слез с дивана, тяжелый и неповоротливый, и двинулся следом на подкашивающихся ногах. Тадеуш мурлыкал что-то себе под нос, колдуя у плиты. Дженнифер проплыла почти в самый центр гостиной и, обернувшись, подождала, пока я приближусь к ней вплотную, возможно затем, чтобы я увидел, как знакомое круглое лицо сменяет выражение беззаботности на привычную мне светлую меланхолию. — Дженни... — Тебе не о чем волноваться, — мягко перебила она. — Ничего не было. Вот почему Дженнифер была моей лучшей подругой: она безошибочно угадывала самые безрассудные мои мысли. Мне вдруг стало до ужаса стыдно. Я опустил глаза в пол, и она обняла меня, крепко, прижавшись всем телом, и шепнула: — Я так рада тебя видеть. — Дженни, я... — Для Тадеуша ты был у приятеля, которого встретил на свадьбе. — Мне так стыдно. Перед тобой и перед ним тоже, — я бормотал это куда-то в копну пахнущих ромашкой волос, и от моего дыхания они чуть-чуть колыхались. — Перестань, — она погладила меня по спине, утешая. — Ты не робот. Я все понимаю. А он ничего не узнает. Надеюсь, тебе было хорошо. Она сказала это с улыбкой и доброй иронией, но кольнуло меня очень больно. — У меня, как видишь, новая тактика, — поняв мое молчание, продолжала Дженнифер, — втираюсь в доверие врага. Он, оказывается, ничего. Лучше, чем был в школе. Может, повзрослел. Мы почти всю ночь проболтали, представляешь? Никогда бы не подумала. Хотя все равно с ним надо быть начеку: того и гляди ужалит. — Он такой, — тихо отозвался я. Дженнифер осторожно отстранилась и, взяв меня за руки, сказала: — Давай сейчас позавтракаем и пойдем к тебе. Пусть он едет в свою Оперу. Ты сегодня мой. — У вас точно ничего не было? Она притворно закатила глаза. — Точно! Нужен он мне. И засмеявшись, потащила меня обратно в кухню. Дженни. Милая моя Дженни. Мой лучик света, моя Афродита, моя Ариадна. Она заставила меня забыть о ночи с Джеком в считанные минуты. Тадеуш уехал в Оперу, мы отправились гулять, и нам было так хорошо вместе, так весело; солнце, жаркое, совсем летнее, улыбалось нам, и мы щурились, задрав головы, вдыхая пропитанный нью-йоркским ядом воздух, чувствуя запах выхлопных газов, слушая рокот загруженных улиц, гудение клаксонов, вой сирен. Мы смешивались с туристами, совсем как в прошлый приезд Дженнифер, но только теперь на ней было летящее платье, а я был счастлив и, вдруг схватив ее за талию, отрывал от земли и кружил, и она, визжа и заливаясь смехом, обвивала мою шею руками и откидывала голову назад, так что длинные светлые волосы ее легко разлетались вместе с подолом кораллового платья, и эти красно-белые сполохи на металлическо-сером фоне тесного города, пестревшего мишурой реклам, изрезанного желтизной такси, были для меня торжеством долгожданной свободы. Мы прятались от суеты и бродили в Бруклин-Хайтс, болтая обо всем подряд, и было так спокойно, так тепло в этом солнечном свете идти с ней за руку, слушать ее смех, ее невероятные истории о трентонских соседках-стервах, о разных приключениях в ночном клубе, где она работала танцовщицей, просто слушать ее, уноситься вдогонку за колокольчиком ее голоса прочь от тяжести повседневных переживаний. И пусть я был действительно счастлив в эти двадцать восемь майских дней с Тадеушем, но рядом с ним надо мной всегда довлел внутренний контроль, и даже самое глубокое чувство должно было иметь предел. С Дженнифер я забывал все страхи, все опасения, я становился собой — таким собой, который был мне самому еще малознаком. И поэтому, когда мы встретили на Променаде саксофониста, игравшего Isn’t She Lovely, я остановился и, тихонько начав подпевать, прокрутил Дженнифер под рукой. Она засмеялась: «Нет, нет, нет, Адам, ты этого не сделаешь...», но спустя пару мгновений мы уже танцевали, покачиваясь музыке в такт, и напевали известные слова. Она краснела и смущенно улыбалась мне блестевшим взглядом, а я не мог поверить в беспредельность свалившегося на меня счастья: гармония с Тадеушем, приезд Дженнифер, наш концерт — все это было так нереально, что глубоко внутри меня, в истлевших ошметках прошлых разочарований, неосознанно зарождалось предчувствие чего-то страшного, расплаты за эти двадцать восемь майских дней. И я не ошибся.