Мороз по коже

музыка: Serj Tankian - Saving Us

В последние перед концертом дни репетиции шли с приглашенным пианистом, приехавшим из Лос-Анджелеса специально, чтобы поддержать «старого друга», то есть, конечно, Тадеуша. Я этого пианиста видел впервые в жизни и даже впервые слышал его имя, но взаимоотношения между ним и Тадеушем оказались настолько любезными, что я сразу же успокоился — никакой настоящей привязанности между этими друзьями не было. Каким-то чудесным образом Стивену удалось выбить из Аркадия Ткачевского согласие на исполнение лирической композиции, записанной в России, но не вышедшей в свет из-за танцевального микса, который и стал итогом поездки Тадеуша в Санкт-Петербург. Дирижер потрудился над оркестровым переложением, и мелодия, которой я заслушивался в первые дни по возвращении домой, зазвучала так божественно ново, что поначалу я даже не узнал ее. Скользящий меж лесных деревьев ручеек, который я всегда представлял, превратился вдруг в огромную реку прозрачной чистой воды, гордую и смелую, несущую свой бурный поток с величием неодолимой мощи. И Тадеуш, словно повелитель стихии, летел по волнам, направлял их движениями смычка, он вел оркестр за собой так легко и так уверенно, что каждый из сидевших мог идти за ним вслепую. Я смотрел на него, строгого, собранного, ни тени обычного сарказма во взгляде, и у меня мурашки бежали по коже от осознания того, какая на нем ответственность и как искусно он с ней справляется. Он был первым после дирижера, он досконально знал едва ли не каждую партию в оркестре, он мог поймать любую ноту, он спиной чувствовал, если что-то идет не так. Я никогда не ощущал полностью значения слов «один из лучших скрипачей мира» до этих последних перед концертом дней, когда вовлеченность Тадеуша в работу достигла максимума и его профессионализм как исполнителя и как репетитора показал себя во всю мощь. Меня трясло от гордости, я хотел носиться от одного музыканта к другому и вопить: «Это мой Тадек! Я его знаю десять лет! Я его лучший друг!». Я еще никогда не чувствовал себя таким тупым и радостным одновременно. В последний день Тадеуш настолько загнал несчастный оркестр, что под конец один из контрабасистов крикнул: «Если ты такой умный, играй завтра все сам! И парня своего захвати!» Я в этот момент сидел на полу с краю сцены и копался в настройках фотоаппарата, но вскрик заставил меня отвлечься, я поднял голову и недоуменно развел руками. Я-то здесь причем, в конце концов? И я ему не парень, при всей абсурдности наших с ним «дружеских отношений». В любом случае, этот выкрик выбил Тадеуша из колеи, и он попытался по-человечески объяснить оркестру, как важен для него концерт. Единственная проблема состояла в том, что «по-человечески» было понятием, ему незнакомым. Говорить по душам Тадеуш мог только пьяным, в обычное время у него получалось либо наигранно, либо вымученно, как в ту минуту с оркестром, либо не получалось совсем. Дирижер попытался его поддержать, но отклика у музыкантов ни тот, ни другой не вызвали. Все разошлись по домам в мрачном настроении, и в ответ на мои ободряющие слова Тадеуш заявил, даже не глядя в мою сторону, что хочет собраться с мыслями, настроиться на завтрашнее выступление и поэтому ему нужно побыть одному. В моих планах на оставшийся вечер в ту секунду автоматически появилось «страдать», но Дженнифер, которая жила у меня, не дала мне заниматься самобичеванием и потащила в итальянский ресторан, где мы проторчали до позднего вечера. Возвращались мы уже за полночь, и, хотя Нью-Йорк никогда не спит, в нашем маленьком уголке на краю старого Бруклина было на редкость тихо. Дженнифер взяла меня под руку, и мы смеялись над какой-то понятной лишь нам двоим ерундой, совершенно неважной, но очень смешной в тот момент, и наши приглушенные голоса разлетались в теплой ночи, как стаи шустрых светлячков. Я слушал шелест ее платья, шуршание подошв мягких босоножек по асфальту, мне было так спокойно, что я не сразу обратил внимание, когда Дженнифер, нахмурившись, протянула руку вперед: — Что это там? Я притормозил и вгляделся в темноту, размытую частыми кляксами рыжего света. Поначалу я ничего не увидел, но затем, когда глаза адаптировались и смогли различить вдалеке черное пятно на черном фоне, я понял, в чем дело. Автомобиль врезался в фонарный столб и стоял, по всей видимости, брошенный. Может быть, машину угнали, сразу подумал я. Мы с Дженнифер ускорили шаг, волнение неподвластно нам поднималось из самого нутра, учащая пульс. Подойдя ближе, я увидел, что удар был несильным, но капот изрядно смяло. Я не успевал за слишком внезапной сменой событий и чуть ли не носом ткнулся в эту машину, прежде чем понял наконец, чья она. — Джен...нифер, — я застыл на месте, меня парализовало. Натурально парализовало. Она начала реагировать гораздо быстрее. Первым раздался вскрик полушепотом: «О господи!», затем она подбежала к передней двери лексуса, заглянула внутрь — и тут у меня помутнело перед глазами, когда я увидел, как, отшатнувшись, она зажала обеими руками рот. — Адам! — огромные дикие глаза уставились на меня в беспомощном ужасе, и это был не я, кто бросился к машине, распахнул легко поддавшуюся дверь и, обхватив Тадеуша, стал выволакивать его наружу. Я действовал механически. Я ничего не понимал. Все лицо у него было в крови. Он что-то бормотал и слабо, но зло отбрыкивался от меня. Он был пьян. Когда я вытащил его на улицу, он резко отпихнул меня, выровнялся, упершись ладонью в автомобиль, и, шатаясь, побрел в сторону дома, благо до дома отсюда было двести метров. Меня трясло так, что зубы стучали. Я смотрел ему в спину, но видел лишь его залитое кровью лицо. Дженнифер первая бросилась за ним вдогонку, попыталась заговорить, но он был совершенно безразличен и упрямо волочил непослушные ноги к дому. И уже далеко от меня, когда она тронула его за плечо, а он, что-то крикнув, в ярости сбросил ее руку, во мне лопнула струна. Адреналин бросился мне в кровь, продрался в мышцы. Я сорвался с места, точно спринтер, догнал их в два счета, схватил Тадеуша за плечи и, развернув его к себе, заорал: — Какого черта происходит?! Ты вообще охренел?! Где ты так нажрался?! — Отвали, — огрызнувшись, он попытался вырваться, но не удержался на ногах, и я едва успел подхватить и выровнять падающее тело, которое явно собралось вконец разбить себе башку. — Тадек! — Адам, успокойся! — раздраженно прикрикнула Дженнифер. — Ты ничего от него не добьешься. Давай отведем его домой. — Женщина права, — сказал Тадеуш и сплюнул на асфальт кровь. У меня сердце остановилось. Пока мы тащили его до подъезда, грузили в лифт, волокли в квартиру — я ни о чем не мог думать. Я был один тугой сгусток нервов, облаченных в плоть. Внутри меня обрушивались небеса, взрывались вселенные, черная дыра моей истасканной души бурлила, всасывала последние крупицы радости от вечера с Дженнифер, нарывы набухали и лопались на сердце один за другим, я молил бога, чтобы Тадеуш был в порядке, чтобы вся эта кровь оказалась гримом, я не видел ничего, кроме него, не чувствовал, кроме него, ничего. Меня не было рядом, я не смог его остановить. Это моя вина. — У тебя что-нибудь болит? — осторожно спросил я, готовый к чему угодно, но в ответ Тадеуш только слабо покачал головой. Тишина до каждого миллиметра знакомой квартиры была оглушительной. Эти светлые стены, мягкие белые диваны, ковер на полу, кубки и грамоты по всем полкам, маленькие сувенирные скрипки — реальность столкнулась со мной беспощадно, выбросила меня из черноты оцепенения, и меня захлестнул дикий страх, граничащий с паникой. Что произошло? Как это случилось? Из-за чего он мог натворить такое? События разбегались в памяти, словно микробы под микроскопом, оставляя меня пялиться в белоснежную пустоту предметного стекла. Все было в порядке. Репетиции шли своим чередом. У него было хорошее настроение, даже слишком хорошее в эти двадцать восемь дней, он был лучшей версией себя. Да что такого могло случиться?! И тут меня как током дернуло. Я вспомнил сегодняшний день, ворчание оркестра, выкрик контрабасиста, неудавшуюся речь. Я вспомнил взгляды, которые бросали на Тадеуша музыканты, уходя домой. В них была неподдельная ненависть, жестокость, кто-то с язвой сказал, что вообще не придет на завтрашнее выступление, что плевали они на его концерт. Я почувствовал, как желудок скручивает морским узлом. Мой милый Тадек, мой вечно сильный Тадек, который со всем справится сам, который никогда не покажет истинных чувств — я и подумать не мог, что музыканты так глубоко ранили его, что ему настолько больно. Я заливался смехом в итальянском ресторане, а он переживал в себе катастрофу, он мучился от страха за завтрашний концерт, он боялся предательства оркестра, его ненавидели полсотни человек, и никому он не мог сказать об этом ни единого слова. Все, что он пережил, свалилось на меня снежной лавиной. Как я мог его бросить?! Неужели я всерьез считал, что равнодушие оркестра никак его не задевает?! Я был готов на что угодно, лишь бы помочь ему, но растерянность, паника и ненависть к себе раздирали меня на части, не давая ни малейшей возможности предпринять какие-либо действия. Тадеуш вывернулся от нас с Дженнифер, едва переступив порог квартиры, и прошел в гостиную так быстро и уверенно, словно все это время лишь притворялся, что пьян. Дженнифер встревоженно посмотрела на меня, словно спрашивая, что делать дальше, но я не имел ни малейшего понятия. Я медленно двинулся следом за Тадеушем, стараясь ничем не потревожить заряженную для взрыва тишину. Сердце во мне набухло кровью и с тяжелой болью трещало по швам. Я должен был что-то делать, вызвать скорую, например, но я ничего не мог. Я смотрел ему в затылок, вина глыбой давила меня. Если бы только можно было без слов, беззвучно передать ему, что я все знаю, что я понимаю его, что я всегда буду с ним. Концерт состоится, я клянусь тебе, Тадек. Я сделаю все, что ты хочешь. Он не видел моих глаз, моливших преданным взглядом о прощении. Время замерло. Вдруг я услышал его тихий вздох, и вслед за этим хриплый голос врезался в тишину: — Уходите. — Но Тадеуш... — начала Дженнифер, быстро приближаясь. Нет, чуть не крикнул я, так нельзя! Ты ходишь слишком быстро! Ты слишком громко говоришь! Но я не успел: подол ее юбки прошелестел мимо, и Дженнифер встревоженно, ничего еще не подозревая, заглянула в разбитое лицо Тадеуша. — Мы сейчас вызовем скорую. — Мне не нужна скорая, — он обошел ее и остановился против окна. — Ты весь в крови! — Дженнифер, оставь его, — я услышал самого себя будто со стороны; будто кто-то другой внутри меня вдруг подал голос. Она обернулась ко мне, вытаращив глаза. — Ты с ума сошел?! — Замолчи, — бросил я ей. — Тадек, пожалуйста, позволь нам помочь тебе. — Ты глухой или как?! — он повысил голос. — Оставьте меня в покое. Оба. — Мы не можем оставить тебя в таком состоянии. — У меня нормальное состояние. — Тадеуш, тебе нужно в больницу, — не унималась Дженнифер. — У тебя может быть сотрясение. Он крутанулся к нам так внезапно, что я понял: все, фитиль догорел. — Убирайтесь, — прорычал он. В любую другую секунду своей жизни я бы так и сделал, но тогда, снова увидев размазанную по его лицу кровь, за каждую каплю которой я был готов убить сотню человек, я не двинулся с места. — Дженнифер, звони в скорую, — сказал я, не сводя с Тадеуша глаз. Решимость наполняла меня, разливалась по телу, вытесняя болезненные страхи. Голова начинала работать осмысленно. Хватит ныть. Что бы там ни было, я должен ему помочь. Но Дженнифер не успела сделать и двух шагов: Тадеуш грубо схватил ее за руку — она вскрикнула — и оттащил назад: — Я сказал, мне не нужна скорая! — Не смей к ней прикасаться! — я подскочил к ним в одну секунду, вырвал у него Дженнифер и закрыл ее собой. Тадеуш смотрел мне прямо в глаза, помутневшая зеленая радужка полыхала темным огнем. Он дышал гневом: грудь вздымалась, губы сжаты, и по заплывшему кровью лицу пробегали мелкие судороги. Я давно не видел его таким. Вдруг его взгляд вспыхнул какой-то новой искрой, он отскочил от меня, сжал в панике ладонями виски, словно вспомнив о чем-то важном, и резко метнулся в сторону. Я не успел понять что к чему и остановить его. Он замер посреди гостиной, прижал ладонь к губам, нашел меня диким, испуганным взглядом, замотал головой, кинулся ко мне, но передумал, развернулся, запустил пальцы в волосы, я услышал сдавленный стон — и вдруг, подскочив к журнальному столику, одним резким движением он сгреб все, что там было, на пол. Звон, треск, скрежет и шум сцепились в одно. — Тадеуш! — завопила Дженнифер. Он медленно присел на корточки, облокотившись на журнальный столик, и закрыл лицо руками. Потом вдруг вскочил, оглядел гостиную. Я увидел, как взгляд его наткнулся на хрустальную скрипку на полке, и, едва он дернулся туда, я бросился ему наперерез. — Да какого хрена, Тадек?! — я что есть сил схватил его за руки. — Это просто люди! Он брыкался, извивался, как уж, но я держал крепко. — Как будто тебе когда-то — да успокойся ты! — было дело до людей! — Замолчи! — крикнул он. И откуда в нем столько силы?! — Ты вообще ничего не знаешь! Он выкручивался и выворачивался, и, в конце концов, ему удалось разорвать мою хватку. — Да все я знаю! — О да?! Серьезно?! — он выпучил глаза. — И то, что она вышла замуж, тоже знаешь?! Взрывная тишина остановила нас. Мы оба замерли. Я посмотрел на него, свел брови и растерянно спросил: — Кто?.. Он выдохнул быстро, раздраженно, пересек гостиную, повернулся и оттуда, с разделявшего нас расстояния отчетливо сказал: — Оксана. Ба-бах. Мне хватило секунды, чтобы все понять. Дженнифер взволнованно подбежала к Тадеушу, заговорила с ним. Я не слышал о чем, не понимал. Мое сердце только что взорвалось. Очень медленно, потихоньку, так, чтобы не рассыпаться в пепел, я отвернулся от них, приподнял левую руку, приложил к груди кулак. Фантомные боли. Там ничего нет. Я слышал удалявшиеся шаги, потом шум воды в ванной. Тише. Тише. Вот так. Я сомкнул веки. Нужно дышать. Главное, дышать. Все эти двадцать восемь майских дней — вранье. Не я был причиной его счастья, не концерт. Она. Да, мне было больно. Мне было так больно, что хотелось содрать с себя кожу, оторвать куски мяса, переломать себе кости, только бы перестать чувствовать. Приступы находили один за другим, я стоял зажмурившись, стиснув зубы. Я заставлял себя дышать. Я помнил дословно: «Ты единственный, без кого я вообще не могу представить свою жизнь! Да, мне было важно поговорить с Оксаной, но если цена этому — ты, мне ничего не нужно!» И после этого он решил, что можно звонить ей втайне от меня. Все очень просто, Адам. В этом мире все очень просто. — Мне не больно, не больно... — сам себе шептал я. Он прощался со мной после репетиций и бежал звонить ей. Он засыпал, думая о ней. Она была его первой мыслью по утрам. Весь этот концерт, весь этот грандиозный фарс, не что иное, как манифест его к ней любви. В каждой композиции, в каждой ноте. Его глаза светились вовсе не искусством. Он любит ее. Любит. Новый приступ сшиб меня с ног. Я опустился на пол, сжался, уткнул лицо в колени. Стало только хуже. Сквозь сдавленную горечь до меня доносился шум воды. Почему ты не сказал мне? Почему ты обманывал меня? Почему так больно, Тадек, за что? Как я мог подумать, что он действительно перестанет с ней общаться ради меня? Когда он вообще последний раз что-то для меня делал? Хоть что-нибудь! Почему от каждого удара я люблю его еще сильнее? Я поднял голову и оглядел широкую гостиную. Взгляд зацепился за лежавший на диване ноутбук. Я подполз к нему на коленях, поднял крышку, включил. Меня трясло от жалости и ненависти к самому себе. Где-то внутри меня был другой Адам, адекватный, который топал ногами и кричал: «Ты, никчемная побитая дворняга! Да как тебе не стыдно! Посмотри на себя! Сколько еще ты будешь унижаться?!», но ошметки сердца еще пульсировали, еще дергались внутри, и я ничего не мог с собой поделать. Это выше меня, сильнее. Я все понимал, я видел себя со стороны, но мной управляли слепые беспощадные чувства. Я открыл его Skype, Facebook, я нашел онлайн-переводчик с русского, я начал читать его с ней переписки. Слова прыгали перед глазами. Что бы там ни было, я выхватывал лишь то, что укладывалось в мою уже готовую картину. «Ты самая лучшая», «Мне грустно без тебя, Тадек», «Я думаю только о тебе», «Я была счастлива в Петербурге», «Я пришлю тебе запись концерта», «Я бы хотела тебя увидеть» — все это кружилось в бешеном танце, я слышал его голос с тихими обертонами нежности, затем приглушенную речь Оксаны. Я вспомнил телефонный разговор с ней в Петербурге, и существующий на просторах вселенной звонкий голосок безвозвратно превратил эту русскую из призрака в живого человека из плоти и крови, который отобрал моего Тадеуша. Вот так подло. За моей спиной. Да что она знает о нем?! Она не видела и сотой доли того, что пережил с ним я! И это ей он пишет: «Ты — лучшее, что было со мной»! О господи, да выдавите мне уже глаза! — Адам? Я резко оторвал от ноутбука голову. Дженнифер смотрела на меня сверху вниз, внимательно и испуганно, предостерегающе приподняв руки. — Ты только не волнуйся, ладно? — ласково сказала она. — Все в порядке. Я поглядел на издевательски яркий экран ноутбука, потом на Дженнифер, снова на экран. Слова взметнулись песчаной бурей, подхватили меня своим вихрем, я вскочил на ноги, схватил ноутбук и изо всей силы швырнул его в дальнюю стену. Раздался громкий удар, стук, ноутбук свалился на пол, экран треснул и погас. Дженнифер вздернула ладонь к губам. Через секунду прибежал Тадеуш. Крови на его лице больше не было, но разбитый нос здорово опух. Он увидел ноутбук, потом меня, замершего в немой ярости, и вскрикнул: — Ты совсем охренел или как?! Меня затрясло от одного его вида. — Ты гребаный урод! — заорал я в ответ. — Ты врал мне целый месяц! Он быстро прошел в середину гостиной, тыча пальцем в мою сторону: — Тебя вообще не касается моя личная жизнь! — Да плевал я на твою личную жизнь! — Ох, да неужели! — Можно было просто сказать, Тадеуш! Просто сказать! — Да пошел ты, я не обязан перед тобой отчитываться! — Я для тебя все делаю, Тадек! Почему ты ведешь себя как тварь?! — Я веду себя как тварь?! — он выбросил руку в сторону ноутбука. — Серьезно?! Ты больной, Адам! Хватит прикрываться этой своей «заботой»! Ты просто неадекватный! Я для тебя тоже немало сделал, но не ору об этом на каждом шагу! Эти слова ударили меня, как бита. Я открыл рот, жадно хлебнул воздуха — ярость рвала меня изнутри. — Если бы не я, ты бы так и сидел в Говнотауне в своей никчемной студии и жевал сопли! — выплюнул Тадеуш. — Я тебя за руку привез в Нью-Йорк, я нашел тебе комнату, я нашел тебе работу, я купил тебе собственную квартиру! Я даю тебе деньги, когда ты сидишь на мели! И я ни разу ничего от тебя не требовал! Как ты можешь вообще в чем-то обвинять меня?! Ты без меня никто! — Тадеуш, перестань! Так нельзя! — в ужасе пискнула Дженнифер. Я стоял, окаменев. Я не понимал, что он еще пьян, что он не отдает себе отчет. «Делай что хочешь, ублюдок, мне плевать», — я знал слова, которые должен был сказать. Но как всегда, кто-то другой внутри меня, это никчемное пресмыкающееся подняло на Тадеуша стеклянные глаза и шепнуло: — Я просто хочу тебе помочь. — Да не нужна мне твоя помощь! — крикнул он, вскинув в отчаянии руки. — Мне ничего от тебя не нужно! Да конечно, сукин ты сын, ты у нас самый умный, ты все знаешь, ты можешь помыкать другими людьми как хочешь. — Ты дебил или как? — разгонявшемуся во мне бешенству придали ускорения. — Эта баба живет хрен знает где и никогда с тобой не будет! Она вышла замуж за другого! Плевать ей на тебя! — Лучше заткнись, Адам, — предостерегающе начал он. — У тебя нет с ней будущего, когда ты уже это поймешь?! — Заткнись или я расшибу тебе башку! — Перестаньте! — вскрикнула Дженнифер. — Ты помнишь, как валялся со вскрытыми венами в ванне три года назад?! — орал я. — Помнишь?! Ты чуть не сдох у меня на руках! Фиговый из тебя герой-любовник! Он бросился ко мне, сжимая кулаки. — Ну конечно, давай! — я отскочил назад. — Самый верный способ решать проблемы! Хочешь второй фингал для симметрии?! — Я тебя убью, козел! — он перескочил через хлам на полу, кинулся на меня, но в этот момент Дженнифер прыгнула между нами, и в мою грудь слабо, но решительно уперлась ее маленькая ладонь. — Хватит! — с надрывом вскрикнула она. — Хватит, пожалуйста! Успокойтесь! Мы оба замерли, тяжело дыша. Она переводила до смерти напуганный взгляд с одного на другого, дрожа и всхлипывая, но мы смотрели друг на друга поверх нее. Тадеуш с шумом выталкивал из легких воздух, как разъяренный бык и, боже, клянусь, если бы не Дженнифер, никто бы не ушел отсюда живым. — Адам, пожалуйста, — зашептала она. — Я прошу тебя. Я выждал несколько секунд, глядя, как полыхает зеленым пламенем его медный взгляд, затем коротко кивнул и стал медленно отступать к выходу. В любой момент он был готов, как и я, накинуться на противника. Я повернулся спиной, только когда он уже не мог меня видеть. Открывая дверь в подъезд, я бросил в полтона: — Ему нужно в больницу. — Да, я сейчас его отвезу, — прыгающим голосом ответила Дженнифер. — Я поеду с вами. — Адам, ради бога! Иди домой. — У него может быть сотрясение. — Я разберусь, — она чуть ли не силой вытолкала меня в подъезд и громко хлопнула дверью. От неожиданности я вздрогнул. Когда эта ночь наконец откатилась, уступая ничего не знавшему о нас рассвету, я все еще сидел на полу своей мертвой квартиры, прижавшись затылком к входной двери, и по моему изможденному телу то и дело пробегала мелкая дрожь. Таким меня и нашла Дженнифер. Я помню звук ее голоса, шепот, встревоженный вперемешку с нежностью: «Адам, мой милый, мой хороший», теплые прикосновения ее ладоней. Она гладила мои волосы, щеки, руки, смотрела мне прямо в глаза, но я не видел ее. Она помогла мне встать, отвела на кухню, напоила меня крепким чаем. Кружка тряслась у меня в руках, и я пил большими глотками, не замечая, как кипяток разъедает глотку. — Он в порядке? Джен, ты возила его в больницу? — бормотал я. — Все в порядке, — сказала она, опускаясь передо мной на корточки. — Жить будет. — Он сейчас дома? — Дома. — Который час? — Половина одиннадцатого. Я резко отставил кружку и начал подниматься на ноги. Дженнифер тут же вскочила, взволнованная моим порывом, и попыталась удержать меня за плечи. Я наконец-то различил в мутном белесом тумане ее лицо. — Концерт, — сказал я так, словно это слово объясняло всего меня. Дженнифер лишь нахмурилась недоуменно и переспросила: — Причем здесь концерт? — Мы должны быть в Опере в одиннадцать. — О господи, Адам, — недовольно пробурчала она. — Концерт в семь вечера. До пяти ты будешь сидеть дома. — Я должен увидеть его, — я обошел Дженнифер, как пьяный, едва не наткнувшись на табурет. — Я должен... — Адам! — попыталась воззвать она, но я уже брел к входной двери. Растревоженная горячим чаем жизнеспособность наконец дала о себе знать, и я четко понял, что, оставив ситуацию с Тадеушем как есть, я просто не дотяну до пяти вечера. Хотя чувство того, что об меня вытерли ноги, было омерзительным, до тошноты гадким, страх потерять человека, которым после смерти родителей я дорожил до судорог в сердце, был сильнее. Неважно кто прав или виноват — я должен собраться и сделать первый шаг, вернуть все на свои места, я должен пойти на эту сделку с совестью. Я поднялся к нему, не зная даже, что буду говорить, что я вообще чувствую. Мне нужно было увидеть его, заглянуть в его глаза, убедиться, что он не скажет холодно: «Я вас не знаю». Я постучал. Он открыл почти сразу, как будто ждал меня. Первое, что бросилось мне в глаза: синий, припухший нос. Взгляд исподлобья был строгим и мрачным. Каждая черточка узкого лица как будто заострилась еще сильнее, Тадеуш нахмурился и, прежде чем я успел хоть что-то сказать, скосил глаза в сторону и тяжело выдохнул: — Адам... — Нет, послушай, — я решительно пересек порог, проходя прямиком в гостиную. Разбитый ноутбук все еще валялся у стены, как будто Тадеуш брезговал к нему прикоснуться. — Я не должен был вести себя так. Она много значит для тебя, эта девушка, и я... — Адам, пожалуйста, я не хочу об этом говорить, — устало перебил он и, закрыв за мной дверь, медленно побрел на кухню. Он сутулился, едва волочил ноги и выглядел совершенно разбитым. — Тадек? — я бросился за ним. — Ты как? У тебя что-нибудь болит? — Нет. — Я вел себя как дурак. Тебе и так было плохо, а я еще масла в огонь... — Ты можешь замолчать? — он опустился на кухонный диван и стянул лежавшую на столе пачку сигарет. — И вообще иди домой. Я не хочу тебя видеть. Никого не хочу видеть. Он чиркнул зажигалкой, глубоко затянулся и, бросив зажигалку на стол, откинул голову, выдыхая. Чтобы хоть как-то вырвать себя из тягучей трясины, которая уже тащила меня вглубь, я сказал: — Тебе пора собираться на концерт. — Не будет никакого концерта, — спокойно ответил Тадеуш. На уровне подсознания я, в принципе, готовился к этому, но из зыбкой трясины мой маленький мир тут же полетел в бездонную пропасть. — То есть как не будет? Он пожал плечами. — Все это больше не имеет смысла. «Да как же не имеет смысла?! — эхо отчаянно взметнулось из моей черной пропасти. — Ведь я здесь, я все еще здесь! Твой концерт нужен мне!» Я подошел к нему и со вздохом опустился на корточки. Совсем как Дженнифер десять минут назад. — Тадек, — начал я. Он на меня не смотрел. — Давай рассуждать логически. Он никак не отреагировал, и мне пришлось продолжить: — Оксана тебя кинула, буду откровенен. — Спасибо, — буркнул он. — Но жизнь на этом не заканчивается. — Жизнь — нет, а концерта не будет, — упрямо повторил он, избегая моего взгляда. Я вздохнул, собираясь с мыслями. Было очень сложно, сотни дьявольских когтей терзали и драли меня изнутри, я бы лучше упал к ногам Тадеуша, моля его об избавлении, о пощаде или смерти, но я должен был привезти его в Оперу. Я должен притворяться сильным до самого конца. — Ты не можешь отменить концерт, — сказал я. — Это не в твоей власти. Стивен вбухал в это столько денег, что ты пустишь по миру и себя, и его. У нас аншлаг, Тадек, ты только представь, что будет с твоей репутацией, если все эти люди сдадут билеты. Среди них куча музыкантов и критиков. Твои родители приехали ради этого концерта. Четыре канала будут делать репортаж. А дирижер? Ты хочешь до инфаркта его довести? — Бла-бла-бла, — равнодушно перебил он. — Вот такая я скотина, да. — Так нельзя, Тадек, — даю ему две минуты, потом свяжу, запихну в такси и отвезу куда надо. — Она сейчас веселится на свадьбе, а ты хочешь из-за этого наказать зрителей, оркестр, дирижера, Стивена и себя самого в придачу? Кому от этого станет легче? Она причинила тебе боль, а ты в ответ делаешь сам себе еще больнее. «Он делает то же, что и ты каждый день», — желчно зудил внутренний голос, который я глушил всеми мыслимыми и немыслимыми силами. — Я не смогу играть, — проговорил Тадеуш, но уже менее уверенно, чем прежде, и тогда я решился сказать то, что крутилось на языке изначально: — Я целый месяц почти не работал. Если концерт не состоится, мне не на что будет есть. Тебя это, конечно, вряд ли волнует, у тебя мотивы более высокие, но все же. — Прекрати, — он резко посмотрел на меня, сидевшего, как верный пес у ног хозяина. — Почему ты молчал, что у тебя нет денег? — У меня есть деньги. Но они кончаются. Он бросил окурок в пепельницу. Задумавшись над чем-то, облизнул губы. Да ладно? Неужели он сейчас из-за меня встанет и... — Позвони Стивену, скажи, что мы опоздаем, — он поднялся с дивана и двинулся в сторону гостиной. — И вызови такси. И эвакуатор. Ах да, у нас же еще лексус посреди дороги. Сказать, что я был в шоке, — не сказать ничего. В свете последних событий я больше не мог что-либо значить для Тадеуша. По крайней мере, к такому выводу я пришел сегодняшней бессонной ночью. А утром он соглашается провести концерт именно после моих слов о финансовых трудностях. Это какой-то диссонанс. Ничего не понимаю. Не хочу понимать. Он будет играть, это главное. Следующий час я посвятил машине Тадеуша. Удивительно, но ни хулиганы, ни полиция к ней не притронулись. Лексус все так же стоял, уткнувшись смятым носом в фонарь — брошенный, разбитый и покореженный, совсем как его хозяин. Я вызвал эвакуатор, дождался его, проследил за перевозкой, вызвонил Тадеуша, чтобы он спустился и расписался во всех бумагах, и только потом смог вернуться к себе. Был полдень. Мы опаздывали уже на час. Собраться мне пришлось в рекордные двадцать минут. За это время я успел сбегать в душ, высушить и второпях уложить волосы, впрыгнуть в джинсы и клетчатую рубашку на выпуск, отыскать рюкзак для оборудования, сложить в него фотоаппарат, нужный объектив, бленду, запасную флэшку и аккумулятор, собрать сумку с остальными вещами, в последний момент вспомнить про ноутбук и концертный костюм, сгрести их, чмокнуть в щеку Дженнифер, надвинуть на красные глаза солнечные очки и в панике выбежать на улицу. В кармане джинсов надрывался телефон. Это точно Стивен. Тадеуш курил около такси. Сама невозмутимость, он был спокоен, как удав. Как будто не у него сегодня первый большой сольный концерт. Как будто это не он опаздывал на генеральный прогон уже на два часа. Медленно оглядев меня, запыхавшегося, обвешенного сумками, неуклюже пытавшегося вытянуть плотно засевший в кармане телефон, он чуть улыбнулся уголками губ и сказал: — Таких красавчиков, как ты, обычно бьют. — Издеваешься, да? — я сбросил сумки в багажник. Он усмехнулся, правда не очень весело, легко хлопнул меня по плечу, мы уселись в такси и наконец-таки поехали в Оперу. Вот только путешествие наше было недолгим, и, даже близко не подъехав к Атлантик-Авеню, мы намертво встали в обычную дневную пробку. — Кажется, это знак, — сказал Тадеуш, откидываясь на сидении назад. — К черту концерт. — Заткнись, — я вытащил телефон и набрал Стивена, который до этого звонил уже семь раз. Само собой, ответил продюсер мгновенно: — Вас где черти носят, гребаные уроды?! — В пробке, — коротко бросил я. На том конце раздался обреченный выдох, а следом за ним — фатальный приговор: — Кретины. — Я знаю, Стив, прости, мы очень виноваты. — Вы выехали из Бруклина? — Еще нет, — я старался поддерживать нейтральный тон, чтобы не бесить Стивена лишний раз, но, наверное, в такой ситуации любые попытки сохранить адекватность тщетны. С другого конца трубки продюсер загромыхал во всю свою не дюжую мощь: — Мне немедленно нужен Тадеуш! Пусть едет на метро! Ты останься и отгони машину! — он выдохнул, помедлил, а затем, осознав такое предложение, сокрушенно простонал: — О господь! Ты же еще и не водишь! — Мы на такси, — быстро сказал я. — Тадеуш вчера разбил машину, и в общем-то поэтому мы опаздываем. Не то чтобы такое оправдание сильно помогло. — Вы просто два дебила, — беспрекословно заключил Стивен. — Он в порядке? Доедет на метро? Ноутбук пусть возьмет. Мой накрылся, конечно. — Вообще-то, — я слегка помедлил, прежде чем вывалить на бедного Стивена еще одну новость. — Ноутбука тоже больше нет. Тадеуш косо взглянул на меня, верно предугадав, что сейчас начнется. Стивен пришел в такое неистовство, что я чувствовал, как лучи ненависти с Манхэттена, из самого Линкольн-Центра, где в Городской Опере орал продюсер, летят через мост в Бруклин и, вихляя по улицам, яростно врезаются, точно картечь, в стекло задней двери такси. Мне же, взведенному еще со вчерашнего вечера, всю ночь проведшему в бессонной агонии, ничего не поевшему и с дебильно уложенными волосами, было достаточно одной нечаянной фразы, чтобы сорваться. Весь накопленный заряд бешенства выстрелил в Стивена шрапнелью, и его крах перед таким озлобленным неврастеником, как я, стал очевиден. Я заявил, что он не имеет права говорить со мной в подобном тоне, что Тадеуш мог сейчас лежать в больнице с черепно-мозговой травмой, что до семи вечера мы десять раз успеем приехать и что я даже слышать не желаю ни о каком метро. При одном только упоминании этого слова испуганный малахитовый взгляд взметался на меня в немом ужасе, и я ненавидел Стивена за то, что он так просто говорит на табуированные для нас с Тадеушем темы. Он не выбирался из подземки Петербурга, он не стоял на коленях у собственной постели два месяца подряд, он и понятия не имеет, насколько тяжелым был тот период. Я хорошо знал, если передо мной не Стивен, а его продюсерская алчность, и терпеть не мог такие моменты. Мы разругались в пух и прах. Стивен бросил трубку, я резко отшвырнул телефон на сидение. Тадеуш не переменил позы, в которой сидел, и даже ничего не сказал. Он только незаметно скосил на мой телефон глаза и тихо вздохнул, посылая мне безмолвное сообщение: «Я же говорил. Этот концерт обречен». До Оперы мы добрались только к половине четвертого, не обмолвившись за эти два с половиной часа и парой слов.