Мороз по коже

музыка: Ikuko Kawai - From Russia With Love

Я видел, как волна вечерних платьев и строгих дорогих костюмов вливается неспешно сквозь распахнутые двери в зал Оперы, многоликой роскошью рисуя движение на необъятном красном полотнище. Поток был бесконечен. Люди вплывали свободно, спокойно, словно по инерции, неподвластные моему инстинктивному порыву остановить их. Тысячи незнакомых, они держались так непринужденно, словно знали наверняка, что им предстоит услышать или не придавали этому никакого значения. Я поднимался взглядом через партер, бельэтаж и ложи до самого балкона и выше, до потолка, который был от меня как будто в сотне световых лет, недостижимо высоко, и в этом необъятном пространстве, в этом воздухе мне было не за что ухватиться. Событие, которого я так отчаянно ждал, ускользнуло из-под моего контроля и, как заведенные часы, пошло само по себе. С каждой новой секундой во мне росла паника. Я чувствовал, как ноги наливаются свинцом, как пальцы, онемев, заледенели, на лбу выступил холодный пот, и дрожь пролетела вдоль позвоночника. Глубокая сцена, освещенная загадочно приглушенным светом десятков софитов, каждый четко вымерен, направлен под моим строгим контролем; бархатная зеленая драпировка, обрамляющая кулисы и задник, я полтора часа командовал из зала, какой край опустить, а какой приподнять; золотые буквы на экране — Tadeusz Wiśniewski feat NY City Orchestra; немыслимых размеров зал, веером расходящийся кверху, требующий такой же распахнутой души того, кто смотрит в темноту из освещенной ниши для искусства; и наконец публика, изящная, галантная, манерная — все это принадлежало ему. Все это было для него. Мы все оказались в мире, созданном его воображением, мы стали героями сочиненной им сказки, и сегодня он должен повелевать нашими судьбами. Я вдруг с ужасом осознал — наверное, впервые так явно — что мы с Тадеком стали взрослыми. До начала оставалось пятнадцать минут. Я был готов к работе: приталенный костюм от Armani, на который я даже боялся дышать, неровные пряди тщательно распределены и зафиксированы лаком, фотоаппарат с решительной тяжестью оттягивает шею. Я должен был снимать из центра, четверо моих «рабов», как их назвал Стивен, растворились где-то по краям и на балконе. «Ты ведь не собирался бегать по залу Оперы?» — утвердительно спросил продюсер, едва я только распахнул рот, чтобы начать возмущаться. С его стороны было просто подло пригласить других фотографов втайне от меня, но в качестве компенсации за треволнения я был назначен главным и мог делать с «рабами» что захочу. «Только не бесись», — напоследок сказал Стивен таким отцовским тоном, что я вмиг затих и даже забыл о дневной ссоре в такси. В кармане пиджака завибрировал телефон. Легок на помине. — Мне вот интересно, — едко начал я, поднеся трубку к уху, — зарплату ты тоже на пятерых поделишь? — Адам, — мрачно отсек продюсер. — Все очень плохо. Я так и замер. Тон голоса и сама ситуация могли означать лишь одно. — Что с ним? — спросил я. Стивен вздохнул. — Я не знаю, какая семейная ссора у вас вчера случилась, — начал он, — но Тадеуш отказывается играть. Я был бы сердечно признателен, если бы ты объяснил, какого мать твою хрена происходит! Ох ну да какого же... — Это личное и это серьезно, — быстро заговорил я. — Он сейчас сам не свой. — А по-моему, он всегда такой! — рявкнул Стивен. — Мало того что приперся с опозданием на четыре часа, с разбитой рожей, так еще и ломается, как телка! — Прекрати, Стив. — Адам, у меня здесь куча людей, которых я должен встретить и проводить в зал. Мы с самого начала договорились, что меня не коснутся его истерики. — Я помню. — У тебя есть десять минут, чтобы уладить это, понял? — Да пошел ты! — огрызнулся я. — Хрен ли ты так разговариваешь со мной весь день?! — Я из-за вас убивать скоро начну! — Стивен шумно выдохнул. — Ладно, извини, я на взводе. Пожалуйста, Адам, сходи к нему и разберись, что там происходит. — Хорошо, — сказал я. — Ты видел его родителей? — Конечно, видел. Я их привез сюда вообще-то. Все, давай. Он отключился. Ноги сами понесли меня из зала в коридоры, где неспешно гуляли зрители, в переходы между фойе, в полутемные закутки, ведущие к гримерным. Волны паники захлестывали меня. Десять минут. Что я могу сказать ему? После вчерашней баталии наши с ним отношения только-только начали выползать из котлована на мороз, и сейчас я однозначно был не тем, кого он хотел бы видеть. Приехав в Оперу, мы больше не пересекались. Он был занят прогоном, разговорами с дирижером, любезностями с пианистом. Я разбирался с оформлением, проверял звуковика и, бегая по залу, видел Тадеуша, только пока он не ушел со сцены. Что он делал после этого, я не знал. У меня была своя гримерная недалеко от его, но, придя переодеться и уложить как следует волосы, я нигде не нашел ни души. Я очень боялся, что лишняя встреча мотнет нас в пропасть, на краю которой мы безмолвно балансировали почти целый день. Легонько постучав, я пару раз вдохнул и выдохнул, собираясь с мыслями. Кое-как налепленный листок формата A4 сухо извещал: Wisniewski. Разумеется, никаких признаков жизни сам господин Вишневский не подал, и я осмелился проникнуть внутрь без приглашения. В небольшой гримерной, обставленной в лучших театральных традициях, чувствовался знакомый горький аромат сигарет. Тадеуш, в идеально отглаженных брюках, белой рубашке и жилете, сидел перед зеркалом, бессильно уронив голову на руки. На мой приход он не обратил никакого внимания. Осторожно прикрыв за собой дверь, я замер, отсекая от шумного внешнего мира предстоящую камерную сцену. — Тадек? — вполголоса позвал я. Он не отреагировал. Я смотрел на него, недвижимого, сломленного, и просто не понимал, как за оставшиеся до начала концерта десять минут исцелить его от безответной любви. Над собой ее власть я не ослабил и за десять лет. Я сделал неуверенный шаг вперед. — Тадек, — шепотом повторил я и, опустившись рядом с ним на корточки, снял с шеи фотоаппарат. — Тебе нужен этот концерт. И ты сам это знаешь. Пожалуйста... — Я не могу, — чуть слышно сказал он, и в этом выдохе я услышал чуждую ему слабость. — Чего ты хочешь, Адам? — он вскинул на меня потухшие красные глаза. — Все это потеряло смысл. Каждая мелодия напоминает о ней. Я посвящал ей каждую ноту. Да я сдохну за эти два часа, если буду играть. Я сжал кулак так сильно, что еще чуть-чуть — и костяшки бы продрали кожу. Спокойно, думал я, держи себя в руках. Сейчас не время для твоих переживаний. Забудь о них хоть на минуту, долбанный эгоист. — Разве такое большое событие твоей жизни предназначалось одной лишь Оксане? — как можно ровнее спросил я. — Ты же всегда мечтал о сольнике. Это не только для нее, это для тебя самого в первую очередь. Он скривился. — И для всех людей, которые тебя любят, — поспешил добавить я. — Адам, я понимаю, зачем ты все это говоришь, — устало прервал он. — Но я не выйду на сцену. Стивен зря тебя послал. Он потянулся за лежавшей рядом пачкой сигарет, но я взял ее раньше и спрятал в карман пиджака. — Зачем ты нас всех наказываешь? — я прямо посмотрел в безжизненное лицо, стараясь вложить в сочувствующий взгляд как можно больше искусственного осуждения. — У Стивена жена сидит в партере. — Бывшая жена, — буркнул Тадеуш. Не обратив внимания, я продолжил: — Если мы отменим концерт, он окончательно упадет в ее глазах. — Может, так будет лучше для него, — Тадеуш откинулся на спинку стула и задумчиво вздохнул. — Все что ни делается к лучшему. — Прекрати нести чушь! — не выдержал я и, резко вскочив на ноги, хотел было что-то сделать, неизвестно что, но лишь бессмысленно замер, глядя на Тадеуша сверху вниз. Он перевел на меня глаза, уголки его губ дрогнули в печальной улыбке, он поднялся со стула и отошел к окну. — Любовь — самое глупое чувство на свете. От нее нужно избавляться, — тихо, но убежденно сказал он. Не то чтобы я был с ним не согласен. — Жена Стивена бросила его, как ненужную игрушку, а, когда новый любовник указал ей на дверь, тут же вспомнила про верного пса. Ты серьезно считаешь, что отношения, при которых бывшие муж и жена живут соседями в одной квартире, стоит спасать? Гадкое, мерзкое чувство. Сорняк, мешающий жить. Никто не может стать большим предателем, чем тот, кто клялся тебе в любви. Этот концерт должен быть вершиной моей карьеры. Я позорный дезертир, я противен сам себе, но я над собой не властен. Я словно псих на свободе. Вот что любовь делает с людьми, Адам. Каждое произнесенное им слово эхом разлетелось внутри моей грудной клетки, бесформенные призраки обволокли меня мутным холодным туманом. Резонанс наших с Тадеушем мыслей взметнул стихию в моей душе, и чувства, жалобно теплившиеся обугленной горечью, вдруг разгорелись от этого дуновения. Я почувствовал нарастающий в сердце жар, теплая волна прокатилась по всему моему телу до самый кончиков пальцев, и на затворках сознания я успел понять, что скажу сейчас очень большую глупость. — Если ты не хочешь играть ради любви, — отчетливо произнес я, — есть еще дружба. Он стремительно повернулся ко мне, в его глазах сверкнула яркая искра, значение которой осталось мне неизвестным. Я боялся отвести от него взгляд и выдать тем самым свое смятение. Я чувствовал, как стыд разъедает меня, подобно серной кислоте, как хочется съежиться и корчиться от жжения. Я бы сбежал отсюда, только бы не слышать ответные слова Тадеуша, и, заметив, как он открывает рот, выпалил: — Тебе нужно выступить. Ты не можешь подвести дирижера. И ты не сопливый подросток, у которого свет клином сошелся на любви. Ты... — я запнулся, отводя глаза, — сильный. Вдруг он дернулся с места, так что, испугавшись, я даже отступил назад. Он подбежал ко мне, лицо его приобрело какое-то безумное выражение. Он вскинул руку, задрал рукав и выставил вперед запястье, на котором отчетливо виднелся длинный шрам. — Серьезно?! — задыхаясь, шепнул он. — Ты считаешь, что я сильный?! Сильные люди не делают с собой такого! Он ждал от меня ответной реакции, каких-то слов, которых у меня не было. Меня поразила эта его вспышка, и я, навряд ли отдавая себе отчет, не спуская с Тадеуша глаз, чуть закатал левый рукав и поднял руку, обнажив такой же, как у него, бледный белый след поперек запястья. Я не знал, что говорить. Мне казалось, любые слова неуместны. Десять лет разделяли шрамы на наших запястьях, но линии продолжали одна другую, словно плавно перетекая друг в друга, и я чувствовал, как что-то неуловимое, но очень важное, возможно, самое главное, стало происходить между нами, и весь этот концерт, все капризы, все ссоры, все слова — все это теряет всякое значение. Его холодные пальцы коснулись моего предплечья и, обхватив его, крепко сжали, а в следующую секунду Тадеуш дернул меня за руку к себе и обнял, уткнувшись носом в мое плечо. Я прижал его к себе так крепко, как только мог. Он был таким худым, таким хрупким. Зажмурившись, я впитывал в себя его отчаяние. Я твой без остатка. Со мной ты можешь быть любым — предать тебя страшнее смерти. Отдай мне всю свою боль, наполни меня ей, со мной ничего не случится, если ты в порядке. — Я долбанный кретин, Адам, — шепнул он. — Прости меня. — Перестань, — мир вдруг крутанулся у меня перед глазами. — Это все ерунда. — Зачем ты меня терпишь такого? «Потому что люблю» — Потому что ты мой лучший друг, — сказал я. — У такого говнюка не должно быть друзей. — Прекрати. — Ты самый главный в моей жизни, — глухо пробормотал он. — А это самый важный день. — И у тебя есть силы справиться, — боясь, что он услышит трепет сердца, я отстранил его за плечи и пристально вгляделся в глаза, где страх качался в изумрудных волнах. Тадеуш чуть дернул головой. Потом кивнул, почти незаметно. Я сжал его плечи. — Скажи, что ты веришь в меня, — шепнул он. — Я верю в тебя. — Не уходи далеко от сцены. — Хорошо. Его губы робко дрогнули в улыбке. Секунды ускользали, и чтобы вернуть все на свои места, я спросил с иронией: — Мне можно идти или сопроводить Ваше высочество до кулис? — Отвали, — он легко отпихнул меня. Лицо его просветлело, точно небо после бури. Я пожелал ему удачи, нащупал за спиной ручку двери и, выскользнув из гримерной, немедленно бросился к Стивену, чтобы объявить пятиминутную готовность. Внутри меня боролись нежность и тревога. Я должен был остаться и проводить его до сцены. Он сказал, что я самый главный в его жизни. Да разве можно поверить в такое? Разве можно не верить таким словам? Я ворвался в зал, когда свет уже потушили, и, скрывшись в аплодисментах, быстро пробрался в проход партера. После обычного сдержанного поклона дирижер неспешно прошествовал к партитуре, встал лицом к огромному NY City Orchestra, и мой взгляд невольно метнулся влево, туда, где в первом ряду рядом с рыжей Самантой всегда сидел Тадеуш. Сегодня скрипачка была одна. Дирижер коротко взмахнул палочкой, и тут же, как по волшебству, свет на сцене из нейтрально-желтого превратился в приглушенно-голубой. Оркестр заиграл вступление к «Зиме» Вивальди. Господи, неужели это происходит на самом деле? Сердце во мне вовсе не билось. Напряжение росло с каждой нотой, я боялся представить, что Тадеуша нет за кулисами. Судорожно вцепившись в фотоаппарат, я смотрел, как скрипки дружно рисуют короткие штрихи. Все ближе, ближе, ближе, затяжной спуск по наклонной и... Скрипичная трель легкой птицей вспорхнула в громадный зал, закружила воздух. Из меня вырвался облегченный вздох, я распахнул глаза — справа от оркестра, вырванный из черноты софитом чистого небесного цвета, Тадеуш играл соло. Он был в белой концертной рубашке, но без жилета, рукава закатаны до середины предплечий. Небрежность, такая дерзкая на фоне строгих костюмов и платьев оркестра. Он играл легко, быстро, мелодия летела, оркестр подхватил ее, и вот уже вместе, слившись в прозрачно-голубом зимнем свете, они взметали невесомый снег. В тот момент я потерял способность мыслить. Я смотрел на него, не веря, что все по-настоящему, что мы дожили до этой минуты. От счастья мне хотелось кричать, и только громкие аплодисменты смогли прервать зачарованное оцепенение. После короткого поклона Тадеуш вновь положил скрипку на плечо, чуть повернувшись к дирижеру. Взмах палочки — и шумное «Лето» наполнило Оперу жужжащей духотой предгрозового дня. Я тысячи раз слышал эту мелодию, но сейчас, в огромном зале с превосходным оборудованием, с ровным, матово-рыжим светом, заливавшим сцену, точно солнечные лучи, она звучала по-другому: в разы мощней, слаженней, и я не мог оторвать глаз от Тадеуша, от его обнаженных предплечий, я делал беспорядочные снимки в надежде поймать хотя бы отблеск обрушивавшейся со сцены энергии. Он опускал смычок на струны резко, смело, двигаясь в такт штрихам, и от одного его вида горячая волна накрывала меня с головой. Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, в душе усмехнувшись своей нелепости: я единственный на свете человек, которого заводит Вивальди. Последняя нота утонула в аплодисментах. Тадеуш снял скрипку с плеча и впервые открыто посмотрел в зал. Выжидая паузу, обвел глазами партер, скользнув по мне, затем проверил бельэтаж и ложи. Король осматривал владения. За секунду до того как шум в зале начал стихать, он вдруг просиял и, свободно бросив руки вдоль тела, поклонился. Свет на сцене снова стал нейтральным. Ассистент вынес микрофон, и Тадеуш, перекрывая аплодисменты, громко объявил: — NY City Orchestra! Я встрепенулся. Его голос, такой задорный и чистый, отскочил от стен, от высокого расписного потолка и пронзил меня сотнями стрел. Поглядев на балкон, Тадеуш восхищенно выдохнул: — Вау, как вас много! По залу пролетел веселый смех. Он продолжал: — Что ж, добро пожаловать. Если вас смущает мой внешний вид, — он кивнул на свою рубашку на выпуск, изобразив пристыженность, и тут же с иронией улыбнулся, — можете просто закрыть глаза. Снова смех. Кто бы догадался, что на самом деле чувствует этот озорной мальчишка?.. — Перед следующей композицией я бы хотел сказать кое-что важное, — неожиданно начал он. — Люди часто спорят, что важнее: любовь или дружба. По мне эти понятия неразделимы. Если у тебя есть истинный друг, ты не можешь его не любить. Поэтому сегодняшний вечер я бы хотел посвятить человеку, который наполняет мою жизнь смыслом: моему лучшему другу Адаму Миллеру. По всем законам жанра мне бы стоило упасть в обморок от счастья, но обошлось: меня всего лишь сковал паралич. Руки медленно опустили фотоаппарат, и я полоумно уставился на Тадеуша, который посмотрел на меня, чуть улыбнулся и кивнул: да, тебе не послышалось. В пораженной летаргией голове зарождавшиеся мысли обреченно распадались на отдельные фрагменты, и короткие импульсы бессвязно били мой мозг до той самой секунды, пока Тадеуш, пропустив небольшое вступление, не начал играть «Вокализ» Сергея Рахманинова, мое любимое произведение во всем его сольном концерте. И я, не чувствуя ни припадков восторга, ни приступов любви, немой и окаменелый, вдруг понял вот что: это посвящение стало для измученного, затравленного собственной никчемностью друга вознаграждением за пережитые муки. Мое внутреннее Я приняло его как должное, как справедливое возмещение ущерба. Да, так и должно было случиться, чтобы твой лучший друг не захлебнулся в потоках дерьма, которые ты на него выливаешь. Это единственное, что ты мог сделать, чтобы загладить свое предательство и превратить этот концерт из грандиозного обмана в подобие праздника. Ты все сделал правильно, Тадек. Молодец. Ты можешь собой гордиться. Но едва закончив «Вокализ», он снова нашел меня взглядом и после, играя задорное «Рондо Каприччиозо» Сен-Санса, то и дело посматривал в проход партера, как будто проверяя, здесь ли я и какова моя реакция на происходящее. Он безмолвно искал у меня поддержки — вздумай я сейчас уйти, он бы бросил фразу на середине и объявил, что концерт окончен. Эти мелодии стояли у него поперек горла, и только мое присутствие давало ему силы продолжать. Я перестал фотографировать — к черту это все — и ответил на очередной тревожный взгляд широкой, ободряющей улыбкой. Я словно услышал его вздох, он прикрыл глаза и, отвернувшись, вывернул финал «Андалузской сонаты» в неведомые высоты. Впрочем, я был единственным, кто чувствовал, как ему тяжело. В микрофон он говорил все с той же легкой иронией, восторженно представил приглашенного пианиста, и, обмениваясь любезными улыбками, они исполнили несколько дуэтных мелодий, в том числе русскую. О петербургском метро не было сказано ни слова. Чем сильней мы удалялись от начала, тем слабее звучал во мне голос разума и скептицизма. Он посвятил мне концерт. Для меня он играет. Я наполняю его жизнь смыслом. Господи, да он со сцены сказал, что любит меня! Как я вообще могу отвергать это? Разве он часто делает такие жесты? Может быть, этот обман был предрешен судьбой, чтобы искупление стало началом совсем другой истории. Может быть, судьба посылает мне шанс увидеть другого Тадеуша, который не боится показать, что я ему дорог. И если сейчас я отвергну его порыв своими здравыми рассуждениями и осторожностью, то он больше никогда не сделает для меня ничего подобного. Неважно почему пробудились эти чувства, во мне они должны найти самую горячую взаимность. Я сделаю все, чтобы холодность больше никогда не прокралась между нами. До краешка своей истерзанной души я буду ценить и помнить этот вечер, каждую ноту, которую он обратил ко мне, каждый взгляд. Осознание пронеслось сквозь меня, послав по телу мелкую дрожь. Я посмотрел на Тадеуша, завершавшего последнюю перед антрактом композицию, и от желания обнять его, осыпать его лицо поцелуями, сжать в ладонях его тонкие пальцы в груди застыла больная тяжесть. Еще минута — и я брошусь за сцену, разыщу его, заберу ото всех и никогда никому не отдам. Но едва только в зале включили свет и я заторопился к выходу, как путь мне преградила невысокая девушка в длинном алом, как вся Опера, платье. Лицо казалось знакомым, хотя в тот момент мне было совершенно плевать, кто она такая и откуда взялась. Я попытался обойти ее, но девушка, неожиданно расплывшись в улыбке, сладким голосом пропела: — Привет, Адам! — Привет, — бросил я, и девица тут же совершенно бесцеремонно обняла меня, точно старого приятеля. — Я так и знала, что встречу тебя здесь! — радостно сообщила она, отстранившись. — Как твои дела? — Эм, нормально, — внутри меня бежал отсчет секундомера. Чтобы увидеть Тадеуша, есть лишь пятнадцать минут, а гримерки находятся в противоположной части Оперы. — Я Клэр, — девушка чуть сдвинула брови, удивляясь, видимо, что я ее не помню. — Ты делал мне фотосет. — Ах да! — я изобразил восторженное узнавание. — Рад был повидаться, Клэр. Намека Клэр не поняла и тут же защебетала: — Я вообще редко слушаю классическую музыку, но тут увидела афиши с твоим парнем и решила сходить. — Мы не... — Он просто потрясный! — Ну да, — я захлопнул рот и кивнул. Лучше не спорить. — Он забирал тебя с фотосета, — пояснила Клэр. — И я его узнала на афишах. Так трогательно, что он посвятил тебе концерт! — Ну да. — Я без ума от его игры, хотя ничего в этом не понимаю. Потрясающе, когда оба в паре так талантливы! — Клэр, я очень рад, что встретил тебя, правда, — быстро перебил я. — Но мне пора бежать. Нужно проведать моего парня перед вторым отделением. Это волшебным образом подействовало. Понимающе закивав, девушка снова растроганно обняла меня, и я смог-таки продвинуться к выходу еще на пару шагов, прежде чем влепился в родителей Тадеуша. Эта встреча совершенно сбила меня с толку. Я бы предпочел повидать пана Вишневского и его жену приблизительно никогда. Я не любил их по нескольким причинам. Прежде всего, им было совершенно плевать на собственного сына. Отец Тадеуша работал в банковской сфере, говорил только об этом и был до жути закостенелым человеком, мыслил какими-то устаревшими шаблонами, казавшимися, по меньшей мере, смешными, и считал себя высшей инстанцией в любом деле и безукоризненным мерилом нравственности. Он был приземистым, грузным мужчиной, и Тадеуш куда больше походил на сухощавую и моложавую зеленоглазую мать, которая интересовалась своим внешним видом, садиком возле дома, домашними животными, звездами шоу-бизнеса и передачами о здоровье гораздо больше, чем родным сыном. Она только на концерте узнала, что Тадеуш ездил в Россию. Как в этой семье мог вырасти скрипач мирового уровня, для меня загадка века. Другой причиной, по которой я избегал родителей Тадеуша, было их отношение ко мне. Они невзлюбили меня с самого начала. Не то чтобы я дал ощутимый повод: я рос обычным, пусть немного угрюмым, парнем, вел себя сдержанно и уважительно и вообще не особо часто пересекался с ними, но холодность, с которой принимали меня в доме Вишневских, не могла не броситься в глаза. Подростком я пытался добиться у Тадеуша какого-либо объяснения такого отношения, но он отмахивался, отшучивался или раздражался. И лишь гораздо позже я узнал, что камнем преткновения стала, с ума можно сойти, моя национальность. Еврейский народ, конечно, перед всеми виноват своим существованием, но что сделал конкретный еврей, то есть я, конкретным полякам, то есть семье Тадеуша, для меня еще одна оскорбительная загадка. Впрочем, как я уже сказал, отец Тадеуша мыслил стереотипами и шаблонами, так что ответ мог скрываться здесь. Ну и третьей причиной, выросшей из второй и навсегда перечеркнувшей возможность нормального взаимодействия, был их отказ приехать на похороны моих родителей. Этого я никогда им не прощу. Впрочем, несмотря на весь спектр отрицательных эмоций, которые вызывала у меня чета Вишневских, внешне я оставался невозмутимо вежливым и нарочно почтительным, делая это, конечно, только ради Тадеуша. Разговор у нас был короткий. Господин Вишневский, которого бесило даже, что я, в отличие от него, говорю по-английски без акцента, сухо пожал мне руку и кивнул: «Добрый вечер». Мама Тадеуша как всякая чуть экзальтированная женщина, изобразив искреннее участие, сказала, что я прекрасно выгляжу, хоть и похудел, и что, глядя на Тадека, она не может сдержать слез. «Еще бы, — подумал я, — впервые за пять лет услышала, как сын играет». Я предложил им пройти со мной за сцену, но мама, смутившись, отказалась, пробормотав, что не хочет сейчас зря отвлекать Тадеуша. Почему-то я не удивился. На тернистом пути к выходу я встретил еще и Дженнифер, но она не отняла много времени, и на ее теплые объятия я ответил с искренностью. Ужас начался, когда я, казалось бы, уже летел на крыльях свободы по коридорам Оперы. Мне позвонил Стивен. — Адам, срочно найди своих рабов и разберись с ними. Они меня заколебали. — Я занят. — Чем это? — Мне нужно увидеть Тадеуша. — Снимете номер после концерта, о’кей? — Пошел ты. — Адам, я тебе серьезно говорю. — Про номер? — Про фотографов, придурок! — его голос дрогнул от смеха. — Только быстрей. Левый вход бельэтажа. Это было примерно там, откуда я ушел. Злость, разочарование и тревога слились во мне в какое-то чертово зелье, и на обратном пути я судорожно строчил Тадеушу смс, что не смогу прийти. Я был уверен, что он ждал меня и что именно сегодня, именно в эти пятнадцать минут, все звезды сошлись на небе, чтобы в нашей дружбе что-то наконец изменилось. Но момент был упущен, и все, что я мог сделать, — это абстрагироваться. Что, в общем-то, было нереально в разгаре его сольного концерта. — Что за нахрен у вас случился?! — еще издали крикнул я четырем мальчикам, которые уставились на меня в немом ужасе. Они были совсем юными, лет по восемнадцать, и одного из них я вроде бы видел обнаженным на фото Эдди в студии, но не суть. Перепуганные, они начали заваливать меня какими-то тупыми вопросами о съемке в движении, так что я вообще усомнился, фотографы ли они. Один с балкона, дебил на всю голову, наснимал такого, что у меня глаза на лоб полезли. Фокусы смазаны, все криво-косо, и снимков так мало, будто он каждый кадр по десять минут вымерял. Это наш с Тадеушем концерт. И здесь все должно быть идеально. Я отправил идиота домой, где он, наверное, проплачет в подушку до самого утра. Я был свиреп, как дьявол, и зря сорвался на бедняге. Впрочем, оставшиеся трое посмотрели на меня с благолепным восхищением и разлетелись мотыльками по своим углам. Я вернулся в проход партера, взбешенным рывком ослабил галстук и вытащил телефон, чтобы прочитать ответ Тадеуша. Прозвенел третий звонок. И ответа не было. Свет в зале потушили, и я не мог пялиться на пустой подсвеченный экран. Сунув телефон в карман, я взялся было за фотоаппарат, чтобы заняться прямыми обязанностями, но нервозная растерянность уже взбиралась по мне, обвиваясь змеей, и я не мог сосредоточиться на съемке. Я представлял, как, прочитав сообщение, он равнодушно убирает телефон, потому что занят разговором с более значимыми в этот момент людьми, или как лицо его приобретает жесткое непроницаемое выражение и он решает, что у меня нашлись дела поважнее, или что чертово сообщение так и осталось непрочитанным, и тогда он, должно быть, думает, что я безразличная к нему скотина, и так далее, и так далее... Я снимал не задумываясь, руки действовали по наитию. В голове блуждали версии короткой судьбы моего сообщения, одна другой хуже, и второе отделение концерта я видел сквозь густой туман тревожной паранойи, который холодным мутным пологом расползался по беспокойно алеющему залу. Какая глупая ирония: он от меня всего в десятках метров, и я отчетливо вижу сквозь объектив его спокойное, сосредоточенное лицо, но ничего на свете не поможет мне сейчас остановить минуту и спросить, как он отреагировал на смс. Моя озабоченность этим несчастным сообщением звучит, должно быть, очень глупо, но отсутствие какой бы то ни было реакции страшит и порождает жуткие догадки. Даже если ему было неважно, приду я или нет, разве так сложно написать пару слов?! Вроде «все ок», «без проблем», «ничего страшного»?! Почему он не понимает, что молчание даже по самым пустяковым, на его взгляд, вещам для меня может обернуться пропастью переживаний? Он больше не бросал на меня пугливые взгляды, что только укрепляло все версии о сообщении разом, шутил в микрофон, любезничал с пианистом и, оставшись ненадолго в одиночестве, блестяще исполнил все каприсы Паганини. Беззащитная нежность, которой была мелодия его скрипки в стенах музыкальной комнаты, превратилась вдруг в решительную мужественность. Короткие трели взлетали и падали, переплетались в замысловатый узел, и, словно на картине импрессиониста, казавшиеся хаотичными мазки вдруг складывались в картину потрясающей чувственности. Нас разделяли жалкие метры, а я понятия не имел, что он думает про меня сейчас. И это было так ужасно, что лучше бы я разорвал себе грудь до ребер, чем стоял в бездействии в партере. Окончание было блестящим. Совершенно неожиданно для публики свет на сцене погас и начал часто и коротко мерцать. Скрипки вступили напряженным стаккато, подтянули за собой виолончели и ударные, разыгрались во всю мощь, и в ослепительном сиянии прожекторов Тадеуш заиграл Smells Like Teen Spirit. Народ так и ахнул, правда, я не мог понять — восхищенно или недовольно. Зал сотрясался и качался, энергия пульсировала в воздухе, наполняла кровь адреналином, я старался поймать драйв на фото, музыка подстегивала меня, вдохновляла. Я вспомнил вдруг, как долго страдал дирижер от решения закончить концерт такой странной композицией, и тут же запечатлел его конвульсии. Тадеуш был прекрасен. Он опускал смычок на струны сильно, широко, его темные волосы развевались, обнаженные предплечья обжигал яркий свет, он прыгал в поток, летел в нем, он отстоял от всех и сливался со всеми. Ему было подвластно все. Сорвав последнюю ноту, он замер, сдернув скрипку с плеча, и в темном зале воцарилась тишина. Послышался скрип стульев, легкий шорох платьев, цокот каблуков. Оркестр построился за спиной Тадеуша ровными рядами, и он в центре, единственный в белом, стоял крепко и недвижимо, как полководец. И пока гремели аплодисменты, оглушительные, бесконечные, они стояли так — NY City Orchestra и их предводитель. Затем свет на сцене, общий поклон, благодарности, представление дирижера, объятия, цветы под музыку рукоплесканий. Он был счастлив, я видел это по его улыбке, по его глазам. Искреннее счастье, награда за пережитый стресс. И смех как слезы облегчения. Он раздарил свои букеты девушкам оркестра, они обняли его — дружно, все вместе, как будто не презирали, и с этой последней картиной закрылся бархатный занавес. Я бросился прямиком к сцене, по пути снимая фотоаппарат, против встречного потока радостных и утомленных людей, волнение толкало меня в спину. Только бы успеть. Я взбежал по ступенькам, юркнул за кулисы, влился в сутолоку толпившихся на сцене людей. Здесь было жарко от софитов, пахло духами, голоса сплелись в клубок и разматывались, оплетая каждый свободный угол шумом неразличимых слов. Тадеуша я увидел почти сразу. Он был в центральной группе говоривших, смеялся, откидывая волосы со лба. Свобода наполняла каждое его движение. Он был расслаблен, кивал, решительно сверкая взглядом, и, вдруг увидев кого-то нового, тепло жал ему руку. Я остановился поодаль, не решаясь подойти. Я думал, в круговороте лиц он меня ни за что не заметит, но едва ли прошло полминуты, как он вежливо прервал очередного собеседника, улыбнулся ему и — заспешил ко мне. Сердце перевернулось. Я был готов к чему угодно. Для всех этих людей он сама любезность, а со мной может оказаться мрачнее тучи. Мы такое уже не раз проходили. Я хотел хоть пару слов сказать о том, почему не пришел в антракт, хоть как-то оправдаться, но не успел — Тадеуш бросился мне на шею и сжал меня так крепко, что я задохнулся от неожиданности. — Спасибо за все, — едва слышно шепнул он. Мне показалось, все люди сейчас замрут, замолкнут и уставятся на нас с отвращением и, испугавшись, хотел было отстранить Тадеуша, но он только сильней вцепился в меня, чуть дрожа от нахлынувших чувств. — Тадек... Он резко выпрямился, глядя на меня с такой решимостью, как никогда раньше. — Мне нужно сказать тебе, это очень важно, — забормотал он, сливая речь в единый поток, — Адам, если бы не ты, этого бы не было, ничего бы не было, это ты, ты один, ты вернул меня к жизни. Ты... — Эй, — я положил руки ему на плечи, вглядываясь в лицо, — все хорошо. Успокойся. — Ты не понимаешь! — воскликнул он. — Я даже не знаю, что мне сделать и как мне выразить то, что я сейчас чувствую, это больше меня, ты все, что... ты... Я снова привлек его к себе и обнял, чувствуя, как тонкие пальцы судорожно хватаются за мой пиджак. Его захлестнуло с головой, он вздрагивал и бормотал что-то неразборчивое, и я гладил его по голове, стараясь хоть как-то успокоить. Слишком много навалилось на него за эти два дня. — Адам, — он снова отстранился, — ты помнишь, как тогда, после Санкт-Петербурга, я не мог играть, и ты был рядом, и ты не дал мне сойти с ума, и ты всегда рядом... — Пойдем домой, — осторожно предложил я. — Ты дежурил у моей постели каждую ночь, а я только ныл, как последняя тряпка, — не слушая, говорил он. — И когда ты уснул на кухне — помнишь, ты пошел поставить для меня чайник? — я нашел тебя, и тогда во мне что-то сломалось, починилось, я не знаю, я понял, что так не может продолжаться, я не могу больше так тебя мучить. Я до сих пор играю только из-за тебя. Ты даешь мне силы жить, всегда, Адам, ты веришь в меня, и весь этот концерт, он только из-за тебя, для тебя и ты... У меня голова пошла кругом от всего этого. В уголке сознания я понимал, что он не в себе, что сильные переживания, сначала драматичные, затем радостные, подкосили его, и все, что он тараторит, это бред. Но разве в тот момент, надышавшись парами триумфа в предельно насыщенном ими воздухе сцены, мог я мыслить рационально? Каждое его слово одновременно пугало и будоражило меня. В калейдоскоп из окружавших нас живых цветов я смотрел через зеркало своей души. Я хотел ему верить. Словно уличный пес, которого впервые приласкали, я был не властен над ответной нежностью. Я не слышал других голосов, кроме его, я никого, кроме него, не видел. Если он сошел с ума, я тоже стану сумасшедшим. — Мне нужно пока быть здесь, понимаешь, все эти люди... — будто оправдываясь, бормотал он. В его глазах плескались смятение, радость, он словно не верил, как и я, что мы все еще в этой реальности. — Ты не уйдешь без меня? — Конечно, нет, — улыбнувшись, сказал я. — Тем более, закулисные кадры самые ценные. Он кивнул, бросил на меня быстрый взгляд и нырнул в толпу. Боже, да неужели я все придумываю на пустом месте?! Этого быть не может! Когда человек ничего не чувствует, он и на сотую долю не ведет себя так! Хватит тянуть кота за хвост — я должен сделать первый шаг. Настоящий первый шаг. Но когда мы увиделись снова, прошло больше часа, и решимость моя поиссякла. Тадеуш был в таком же восторженном настроении, но уже держал себя в руках и, покидая гримерку со скрипкой через плечо, одетый в привычные мне джинсы и толстовку, спросил, что я думаю о концерте как человек, бывший на всех репетициях. Я ответил, что ничего прекраснее не видел и не слышал во всей своей жизни. «Честно?» — он повернулся ко мне, напрягшись. Я уверенно кивнул, и тогда с самой теплой на свете улыбкой он сказал: «Спасибо». Пока мы шли не торопясь к выходу, он рассказал о долгожданной встрече с родителями, которые все же пришли за кулисы. Знать, что он чувствует, было для меня бесценным сокровищем. «Я не думал, что так соскучился по ним», «Я переживал из-за папы. Ты же знаешь, он не воспринимает меня всерьез», «Я хочу, чтобы мама гордилась мной», «Она говорит, ты совсем тощий. Дай-ка я на тебя посмотрю». Я увернулся от его оценивающего взгляда, и, засмеявшись, он громко заявил, что будет меня откармливать. Свет в Опере начали тушить. Мы были последними в служебных коридорах, и темнота, неожиданно накрыв нас, словно шепнула мне на ухо «Сейчас или никогда, Адам». Он шел рядом, одной рукой придерживая ремень на плече, другую свободно опустив вдоль тела. Было так тихо, я слышал стук своего сердца. Вот сейчас, через секунду я схвачу его за эту руку, разверну к себе и поцелую. Это случится на самом деле. Вот здесь, в коридоре Оперы, в черной пустоте, которую лишь свет таблички Exit связывает с реальностью, между нами изменится все. Напряжение достигло предела, адреналин бился волнами в крови. Я дернул рукой, чтобы дотронуться до Тадеуша, и в этот момент пол ушел у меня из-под ног. Голова закружилась, я на секунду замер, глубоко вдохнув. Не могу. У такси мы снова расстались. Он поехал с родителями в отель, я домой вместе с Дженнифер. Она восхищалась концертом, говорила, что я выглядел запредельно шикарно, листала снимки на фотоаппарате, показывала самые, на ее взгляд, удачные, комментируя: «Вот!», «Вот эта супер!», «Вот тут как рок-звезда!», «Разбитый нос вообще не видно! Браво мне и косметичке!», но я лишь улыбался и отрешенно кивал. Все мои мысли, все мое существо уносилось обратно к Опере и мчалось вслед за другим такси. Без Тадеуша я разом лишился сил. Он был нужен мне. В теплой июньской ночи мое отчаяние растворилось, как капля краски в море. Оно было невидимым, но в каждом глотке прохладной свежести я чувствовал ноту тоски. Дженнифер тщетно пыталась узнать причину моей меланхолии. Да и сложно объяснить, что на самом деле ты счастлив, как никогда, просто без него тратить это сокровенное счастье не имеет никакого смысла. Я места себе не находил, пока он не написал смс, что вернулся. В обычные дни он намеренно не оповещал меня о таких вещах, считая, что не обязан отчитываться, и поэтому, прочитав смс, я поначалу даже испугался, мой ли это Тадеуш сегодня. Дженнифер смотрела в гостиной телевизор и не ложилась только потому, что я «топал, как слон, по всей квартире». Сказав, что поднимусь ненадолго к Тадеушу, я пожелал ей спокойной ночи, чмокнул в щеку и ушел. Этот день был похож на восхождение в горы: от покрытого колючими зарослями подножия до недосягаемых высот, куда я почти оставил надежду забраться, и даже выше, до границы облаков, скрывавших счастье, немыслимое в самых смелых мечтах. Тадеуш встретил меня с бутылкой Jack Daniels и хитрющей улыбкой, которая недвусмысленно намекала, что «ненадолго» не получится. Даже не знаю почему, но пить я не планировал, хотя очевидно, что успешный концерт это предполагал. В общем-то, все было как обычно: Тадеуша развезло почти сразу, меня — вскоре после. Мы сидели в насквозь прокуренной гостиной на полу, рядом валялись пустые бутылки виски, стрелка часов, висевших над телевизором, переползла за цифру три, и равномерное тиканье было единственным звуком, пробиравшимся ко мне в голову сквозь тишину хмельного тумана. — Мне кажется, я и вчера пил, — вдруг сказал Тадеуш. — Не кажется, — отозвался я и, перехватив очередную сигарету, бросил ее в пепельницу. Хватит уже ему. После этого мы молчали минут десять. — Адам, слушай, — он вдруг дернулся и уселся лицом ко мне, скрестив по-турецки ноги, — я с тобой никогда об этом не говорю, но мне важно, чтобы ты знал. — Сегодня просто день откровений, — я слегка улыбнулся, запрокидывая тяжелую голову на стоявший сзади диван. Он стукнул ладонью по моему колену и с недовольством потребовал: — Смотри на меня, это важно! — Ну? — я мотнул головой, уставившись прямо в его нежно-фиолетовый нос. — Я весь внимание. — Ты для меня очень много делаешь, — начал Тадеуш, — и мне хочется сделать что-нибудь для тебя в ответ. — Как насчет перестать врать мне? — Ада-ам... — он сморщился. — Ну зачем ты начинаешь? — Это все, что мне от тебя нужно, — сказал я. — Вообще я думал насчет места в GQ, — он сделал внушительную паузу, видимо, чтобы я осознал такую новость. — И давно ты нанимаешь персонал в GQ? — не выразив никаких эмоций, спросил я. — У Стивена там хорошие связи, и, если ты хочешь, мы бы могли... — Не хочу. — Хочешь! — воскликнул он. — Ты всю жизнь этого хотел! — Тадек, — я подался вперед и, не заметив, накрыл своей ладонью его. — Плевал я на GQ, пообещай, что ты не будешь мне врать. Никогда. Он помолчал, неуверенный взгляд пробежал по моему лицу. Я был абсолютно серьезен. — Ладно, обещаю, — растерянно сказал он. — Если для тебя это настолько важно. — Очень важно, — подтвердил я. Он помолчал, а затем быстро, на одном дыхании проговорил: — Если тебе что-то понадобится, что угодно, любая помощь, скажи мне. Потому что я для тебя сделаю все. Я машинально кивнул в знак согласия, но воспринял в тот момент лишь колкую теплоту его голоса, мягкую, словно шерстяной плед. Скорей всего, Дженнифер давно потеряла надежду дождаться меня, поэтому я не торопился, и, когда Тадеуш наконец сказал, что пойдет спать, я решил еще немного посидеть в одиночестве, прежде чем отправиться домой. Я понимал без всяких эвфемизмов и притворств, что смысл моей жизни — он, и что бы он ни делал, каким бы мукам он меня ни подвергал, без него я вообще не чувствую себя живым. Меня очень легко судить со стороны, тыкать в меня пальцем и с презрением упрекать в бесхребетности и бахвальстве выдуманным горем, но мне, в общем-то, плевать на чужие мнения. Зависимость от человека, физическая, до ломки, словно от наркотика, существует. Ты рад любому знаку внимания, каждому ласковому взгляду, каждая встреча, самая пустяковая, для тебя праздник. Любовь превращается в спасительный источник, затерянный в безжизненной пустыне повседневности, и, воздавая небу хвалы за спасение, ты не сразу понимаешь, что вода отравлена. И даже потом, корчась на раскаленном песке, задыхаясь, обливаясь слезами мучительной боли, глубоко внутри ты знаешь, что без воды, какой бы она ни была, пустыня просто высушит тебя. И ты ползешь к источнику едва живой, и снова припадешь к нему губами, и корчишься от боли, и так бесконечно, пока слабый организм хоть немного не привыкнет к яду. Я с трудом смог подняться на ноги, чувствуя, как растревоженное сердце тяжело бухает в груди. В глупые мысли о пустыне ворвался вихрь сегодняшних событий, слов, которых я и не мечтал услышать, предплечье вспыхнуло, обжегшись воспоминанием прикосновения. Я не могу уйти к себе, уснуть и позволить глупому рассвету разрушить иллюзию моего счастья. Пусть еще немного я побуду в этом фантастическом дне, пожалуйста, не отнимайте у меня эту хрупкую взаимность. Сам собой, машинально, я приблизился к двери спальни, осторожно нажал на ручку и переступил порог. Тадеуш крепко спал. Тонкий луч чистейшего лунного света, прокравшись сквозь щель занавесок, касался его обнаженной спины, как нежнейший шелк. Он дышал глубоко и ровно, левая рука свесилась с кровати, и в первом порыве я захотел укрыть его тонким одеялом, отброшенным в сторону, пригладить длинные растрепанные волосы, едва дотронуться губами до горячего плеча и, тихо сдвинув занавески, исчезнуть, чтобы ни я, ни наглое утреннее солнце не потревожили его сон. Нежность затопила меня. Я взглядом целовал его лопатки, он был самым сокровенным, бесценным моим сокровищем, единственной моей слабостью. Ради него я был готов на все. Неслышно ступая по ворсу ковра, я приблизился к постели и, словно околдованный, не отводя от Тадеуша глаз, опустился на колени. Каждая черточка любимого лица расслабилась, бледные губы едва приоткрылись, я видел маленькую родинку на его шее, черные, как уголь, ресницы. Необъяснимое, неподвластное захлестнуло меня, перед глазами взметнулась буря. Я посмотрел на тонкую кисть, свободно свисавшую с постели. Он спит. Он ничего не заметит. Медленно наклонившись к кисти и весь дрожа от напряжения, я едва дотронулся до нее кончиком носа. Мурашки побежали по телу. Такой родной, почти неуловимый запах мыла. Кожа безумно гладкая. Сухими от трепета губами я провел от запястья до косточки над средним пальцем, несмело поцеловал ее и вскинул на Тадеуша взгляд. Он спал. Пламя во мне разгоралось. Я закрыл глаза, медленно обвел языком каждую костяшку, чуть втягивая ее в рот, скользя губами по нежной коже, так аккуратно и бережно, как только мог. Спустился до ногтя на мизинце. Такие тонкие пальчики. Так безжалостно рвут во мне струны. Я накрыл горячими губами кончик его мизинца, огладил ноготь нижней частью языка и снова поднял взгляд. Тадеуш спал. Взволнованно выдохнув, я припал к его руке, быстро, отчаянно целуя каждую фалангу холодных пальцев, костяшки, тыльную сторону ладони, хрупкое запястье. Я прижался к ладони щекой, зажмурившись, и снова принялся осыпать ее поцелуями, не смея дотронуться руками. Его холод выжигал во мне капилляры. Я целовал каждый ноготок, каждую выступавшую венку. Я хотел наброситься на него, придавить своим телом, разбудить, жадно впившись в губы, чувствовать под пальцами его ребра, ловить его испуганное дыхание и, властно перевернув податливое тело, скользить губами вдоль позвоночника, гладить узкие бедра, слышать его мольбы и превращать их в стоны. Вдруг Тадеуш поморщился и, тихо выдохнув, не просыпаясь, перевернулся на другой бок. Его ладонь ускользнула от меня. Из моей груди вырвался сдавленный хрип, я отвалился назад и закрыл лицо дрожащими руками. Я чудовище.