Мороз по коже

музыка: A Great Big World - Say Something (feat. Christina Aguilera)

Я был уверен, что это конец. Он проснется, вспомнит, как мои губы гладили его ладонь, вышибет дверь моей квартиры, изобьет меня до полусмерти и навсегда исчезнет из жалкой жизни предателя, называвшего себя его другом. И услышав утром стук, я непроизвольно вздрогнул, так что Дженнифер, сделав пару шагов к входной двери, даже остановилась, поглядев на меня с недоуменной полуулыбкой. — Привет, — Тадеуш смущенно махнул ей и тут же отыскал меня взглядом. — Не нальете страждущему чайку? — Конечно, заходи! — с радостью отозвалась Дженнифер, хотя я без труда уловил неприятные нотки в ее голосе. Как ни крути, Тадеуш ей не нравился. Он сразу же пошел ко мне, уверенно, целенаправленно, так что у меня сердце рухнуло в пятки. Что бы я ни делал в тот момент, тело парализовало, и я застыл, готовясь к худшему. Но худшего не случилось. Тадеуш участливо спросил, все ли в порядке, не перебрал ли я вчера с виски, и заодно упомянул, что его вырубило напрочь и всю ночь он проспал как убитый. «Правда?!» — я оживился так мгновенно, что Тадеуш, похоже, испугался. «Я и сам не знаю, как это произошло, — как будто стыдясь, проговорил он. — Надо чаще пить». С этим я охотно согласился, чувствуя, как сердце с легкой отдышкой возвращается на положенное место. Тем временем Дженнифер заварила чай, и по пути на кухню Тадеуш сказал, что очень хотел бы провести сегодняшний выходной с нами, но родители забирают его до самого вечера. «Я буду звонить», — сказал он мне так, словно это было у нас принято. Я пожал плечами, и, когда Тадеуш, опередив Дженнифер, достал из шкафчика печенье, конфеты, а из подставки чайные ложечки и принес нам, я даже насторожился, на полном серьезе собираясь спросить, все ли в порядке у него. «Ты какой-то угрюмый», — заявил Тадеуш, садясь рядом со мной. Как вот объяснить человеку, что мне крайне не по себе от своего поведения ночью и от его поведения сейчас? Я бросил взгляд на его ладонь, и огненный вихрь, взметнувшись, вытолкнул из меня сдавленное «Все нормально». Прежде чем уйти он помедлил в дверях, словно вспоминая о чем-то, но затем, не глядя на меня, коротко попрощался и, еще раз напомнив, что будет звонить, вышел из квартиры. «Какой-то он странный сегодня», — тут же заключила Дженнифер. Я кивнул, начиная понимать, что совесть все еще мучит Тадеуша за его вранье и нашу ссору накануне концерта и он пытается оправдаться и загладить вину любыми мелочами. Это было куда извилистей, чем просто признать свою неправоту, но при этом так трогательно, что мое настроение тут же понеслось вверх и даже перелетело черту «Быть может, это не только из-за чувства вины». Я вспомнил прикосновение к предплечью, его сбивчивый лепет на сцене, готовность сделать для меня что угодно. Если ты называешь человека истинным другом, ты не можешь его не любить. Счастье ослепило меня. — Дженни! — я бросился к ней и, оторвав от земли, быстро закружил. Она взвизгнула от неожиданности. — Я знаю, чем мы с тобой сегодня займемся! Уже через час мы ехали в студию Эдди, чтобы устроить Дженнифер лучшую фотосессию на свете. Она застенчиво сопротивлялась, говорила, что не взяла подходящую одежду, но я знал, что на самом деле она до ужаса рада и благодарна мне за такой внезапный порыв. Эдди, хотя и удивился спонтанности нашей затеи, мгновенно зарядился моей энергией и решительно пришел на помощь. Он усадил Дженнифер перед огромным зеркалом и занялся ее прической, а потом и макияжем. В отличие от самой Дженнифер, которая весьма скептически отнеслась к способностям Эдди в этой сфере, я в нем не сомневался. По особым случаям он преображался в такую красотку, что даже натуралы присвистывали. Вообще Эдди никогда не скрывал ориентацию, и в период наших отношений его манерность, выщипанные брови и десяток плетеных браслетов очень меня напрягали. Я переживал, само собой, из-за Тадеуша, но он, впрочем, ни разу не бросил на Эдди косого взгляда. Невысокий и щуплый, одетый в бежевую футболку с надписью Loud And Proud и ядовито-голубые штаны, Эдди советовал Дженнифер средства по уходу за кожей лица коронным вкрадчиво-доверительным тоном. «У тебя прекрасная кожа, дорогая, — говорил он, разглядывая Дженнифер из-за прямоугольных очков, — это просто дружеский совет». Я устанавливал высоту и наклон портретной тарелки, думая тем временем, что никогда по-настоящему не любил Эдди, но был бесконечно признателен ему за нежность и доброту, которой он меня окружил. После смерти родителей он отчаянно рвался помочь мне, быть рядом, сделать для меня что угодно, но Тадеуш не подпускал ко мне никого. Бедный Эдди, теперь я понимаю, что он чувствовал, не имея возможности утешить любимого человека и даже просто увидеть его. Именно в тот период Тадеуш стал всем моим миром. Отношения с Эдди сами собой сошли на нет, и до сих пор в разговорах Эдди упоминает Тадеуша не иначе как «этот натурал». Закончив колдовать с прической и макияжем Дженнифер, Эдди ласково взял ее под руку и проводил в соседнюю комнату, где у меня уже все было готово к съемке. — Самая красивая на свете, — я не смог удержаться от улыбки и, притянув Дженнифер к себе, поцеловал в щеку. Сквозь все слои косметики проступил смущенный румянец. — А почему фон черный? — растерянно спросила она. — У меня же и платье темное... В этот момент она увидела Эдди, который с потрясающе невинным выражением лица нес шелковую белую простынь. — Нет, — она повернулась ко мне, сдвинув брови, — ни за что. — Ну пожалуйста! — взмолился Эдди, подбегая к нам. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — Он умеет убеждать, — кивнул я. — Адам, мы на такое не договаривались! — Дженнифер возмущенно отпихнула меня. — Я не буду фотографироваться голой! — Не голой, а в простыни, — многозначительно поправил Эдди. — Это будет не пошло, уверяю тебя! Получится очень нежно, трогательно и пикантно одновременно! Правда, Адам? Адам, скажи что-нибудь, давай, поддержи меня! — Ты и сам прекрасно справляешься, — буркнул я. — Я не буду раздеваться перед вами! — заявила Дженнифер. — Да перестань, мы же два педика! — Эдди всплеснул руками. Я закатил глаза и, истребляя возможность нового шедевра, сказал: — Дженни, я его уберу отсюда, клянусь. Я буду снимать тебя один. Пожалуйста, доверься мне. Она взглянула на меня испуганно, точно маленький красивый зверек. — Это же я. Я не сделаю ничего против твоей воли. Она поежилась, робко переминаясь с ноги на ногу. Обняла себя руками за плечи и, чуть кивнув, произнесла: — Эдди, извини, но тебе придется уйти. — Без проблем. Это же моя студия. Можете выгонять меня, когда хотите, — он иронично улыбнулся, отступил назад и, прежде чем пропасть, смерил меня очень выразительным взглядом. Значение этого взгляда я понял далеко не сразу, за что, как уж водится в моей жизни, жестоко поплатился. Эдди великодушно прикрыл за собой дверь, и мы с Дженнифер остались одни в просторной комнате с голыми кирпичными стенами и разбросанными повсюду всевозможными осветительными приборами. — Мне раздеваться? — равнодушно спросила она, подтягивая к себе стоявший поблизости деревянный стул. — Я отвернусь, — мне вдруг стало так неловко, так стыдно, что я задумал все это. Ничего запретного в моей фотосессии не было, клянусь, но смущенный и гордый вид Дженнифер превращал меня в искусного извращенца. — Джен, если ты не хочешь... — Нет, все в порядке, — перебила она. — Я же буду в простыни. — Ну да, — я отвернулся и, чувствуя, как краска заливает лицо, принялся бессмысленно шарить в настройках фотоаппарата. Я слышал короткий вжик молнии, шорох ткани по коже. Сердце заколотилось во мне, как сумасшедшее, и я понял, как по-идиотски поступил, притащив сюда Дженнифер. Как будто я заставил раздеться младшую сестру. Долбанный кретин. Так, ладно, ручной режим. Выдержка, диафрагма, матрица. Давай, Адам, соберись. Если заварил кашу, придется ее расхлебывать. Я услышал мягкие шаги босых ног к рабочей зоне, выдохнул пару раз и поднял взгляд на Дженнифер, которая, завернувшись в простыню, стояла под тарелкой, глядя на меня вопросительно и выжидающе. — Только говори, что мне делать, ладно? — попросила она. Я робко кивнул. В прошлый раз я снимал здесь Тадеуша для афиши, и он явно дал понять, что модели все знают гораздо лучше фотографов и не нуждаются в их советах. Я вдруг понял, что не знаю, как объяснить Дженнифер суть задуманного. Все слова вылетели у меня из головы, и я мог изрекать лишь отдельные фразы, точно больной афазией: — Тут в общем... я думал... в черно-белом... должно быть очень нежно... свет такой... суть в том... ну ты в общем... — Адам, — с мягкой улыбкой перебила Дженнифер. — Успокойся. — Да, это хорошая идея, — пробормотал я и, кое-как настроившись, сделал пару пробных снимков. Фотоаппарат всегда был моим проводником в мир ирреального. Я представлял, как добрый сказочник набрасывает на линзу волшебную мантию, украшая действительность чуждой ей красотой. Глядя в мир сквозь объектив, крепко держась за Canon, я чувствовал себя в безопасности, словно тот слегка чокнутый герой фильма «Судья», который не мог расстаться с камерой. Съемка успокаивала меня, направляла рассеянное вихрем тревог внимание в единое русло, я видел цель, в моей жизни появлялся кратковременный смысл. В мире, который я видел через объектив, не было меня и Тадеуша, не было всей этой боли. Близкий до волнительной дрожи мир нормальных людей с нормальными отношениями. Мир, в котором существует беззаботность. Мир простых радостей и простого счастья. Как слуга подглядывает в доме хозяина за пиром знатных гостей, так я сквозь маленькую щелку фотоаппарата смотрел в параллельную вселенную, отделенную от меня смертельной пропастью чувств к Тадеушу. И если бы только мы двое любили друг друга на безлюдной стороне, весь этот радужный мир, клянусь, мог бы катиться к чертям. Десять минут и сотню кадров спустя нам с Дженнифер удалось преодолеть неловкость. Она завернула простынь наподобие греческой тоги и, свободно тряхнув мягкими светлыми кудрями, напомнила мне античную богиню. Боже мой, как она была красива. Нежная, неприкосновенная, она смотрела в камеру тихим, но уверенным взглядом, и загадка, скрытая в женской красоте, манила сквозь невинность чувственностью. На ослепительно-черном фоне она была словно луч долгожданного света, моя Ариадна, моя Дженнифер. Я снимал ее в низком ключе, который всегда предпочитал высокому, так как противоречия натуры, сложности характера и внутренняя драма раскрывались только в контрасте тонов, глубоком строгом цвете, словно втягивавшем зрителя внутрь снимка. Низкий ключ хорошо соответствовал мне самому. Дженнифер понимала меня с полуслова. Достаточно было чуть повести ладонью, и она поворачивалась или наклоняла голову именно так, как я хотел. Она была лучшей моей моделью, и ее улыбка была главной моей наградой. Приспустив простынь, она игриво вскидывала лукавые глаза, и я ловил едва заметный огонек ее взгляда, прежде чем, обняв себя руками, она закрывала ладонью обнаженное плечо. Я снимал крупным планом ее лицо в обрамлении мягких локонов, и детская припухлость ее щек, вопреки маняще приоткрытым губам, с очаровательной простотой выдавала нежность и беззащитность, которые я так любил в ней. Я отводил взгляд от фотоаппарата и смотрел на нее долго и ласково, чувствуя, как каждая клеточка во мне протестует против грядущего расставания. Дженнифер отворачивалась, приспускала простынь, обнажая лопатки и, быстро обернувшись, смеялась, видя, что я приготовился снимать. Я подошел к ней только один раз, чтобы закрепить простынь и поправить слегка растрепавшиеся кудри. Освещенная пристальным светом, она внимательно и молча следила за моими движениями, и я даже не успел опомниться, когда к моей руке прикоснулась ее щека и тихий выдох пролетел между нами. Я встретил лучистый взгляд темно-серых глаз. Жар побежал вверх по оголенным рукам, когда кончики ее пальцев, ласково гладя, забрались мне на плечи. Ее лицо было неподвижно, прикосновение — невесомо. Я забыл, как дышать. Она потянулась ко мне, и, прикрыв глаза, я почувствовал на губах трепет ее поцелуя. Когда Дженнифер притворялась моей девушкой в школе, мы не раз целовались на публике, но сейчас я вдруг ощутил ее нежность, дернувшую меня разрядом тока. Я резко отстранился и шепнул: — Дженни, я... — Я знаю, — мягко прервала она, ее пальцы переплелись с моими. — Но ведь ты не будешь геем до конца жизни. — То есть? — я нахмурился, отступая назад. — Адам, — она вздохнула, отпуская мои ладони, — это может иметь смысл, пока ты молод и видишь мир несправедливым, но однажды ты захочешь семью. Детей. Я остолбенел, не веря тому, что слышу. — Ты лучший мужчина из всех, кого я встречала, — продолжала она. — И я допустила огромную ошибку, расставшись с тобой после школы. Пожалуйста, позволь мне вернуть тебя в нормальную жизнь. — Что?! — вырвалось у меня. — В какую еще нормальную жизнь?! У меня нормальная жизнь. — Адам, ты мне очень дорог, очень, — все настойчивей говорила Дженнифер. — И я тоже небезразлична тебе, я знаю это. Давай хотя бы попробуем, я не могу видеть то, что происходит здесь с тобой. Ее слова били меня градом. — Я не могу оставить отца, — продолжала она. — Давай уедем в Трентон вместе, подальше от твоего Тадеуша. Прошу тебя, Адам. Я был настолько поражен, что потерял дар речи и только отчаянно замотал головой. Какой-то сбой программы. Это не происходит на самом деле. Это не моя Дженнифер. — Почему ты не можешь оставить его? — на полном серьезе спросила она. — Потому что... — я поискал в растерянном сознании слово, — люблю, например? Она будто ждала этого и тут же взорвалась: — Он мешает тебя с дерьмом, Адам! Я видела это своими глазами! Ты не заслуживаешь такого отношения! — О’кей, Дженнифер, лучше замолчи, ты делаешь только хуже, — наконец заговорил я, сам от себя не ожидая такой жесткости. — Я никуда с тобой не поеду. Ты дорога мне, это правда, но мое сердце занято другим человеком, и то, что между нами происходит, касается только меня и его, хорошо? — Но... — Я не хочу обсуждать это, Дженнифер! — Да неужели ты не понимаешь, как это выглядит со стороны?! — не унималась она. — У тебя нет собственной жизни, ты придаток Тадеуша! — Хватит! — закричал я. Боже, как она права. — Это моя жизнь, и я никому не позволю лезть в нее, ясно?! Она отшатнулась, замолчав, глядя на меня блестящими от изумления и ярости глазами, и вдруг сказала, очень тихо: — Ясно, Адам. Быстром шагом она направилась к стулу, схватила платье и босоножки, прошла прямо в простыни к двери, остановилась и, обернувшись ко мне, зло проговорила: — Это не любовь, Адам. Ты просто больной. Тебе нужно к психиатру. Дверь громко хлопнула. Внутри меня разорвался снаряд. Эдди вбежал через несколько минут, страшно взволнованный, и принялся требовать объяснений, но я молчал. Я упал на стул и, закрыв лицо руками, пытался дышать сквозь тяжесть придавившей легкие глыбы. «Я так и знал, что она в тебя втюрилась», — из своего же монолога заключил Эдди, и я почувствовал, как его худые руки крепко обнимают мое каменное тело. — Я не могу, Эдди, не могу, — зашептал я, ткнувшись лбом в его острое плечо. — Я мучаю всех вокруг. Я чудовище. — Заткнись, — он ласково погладил меня по голове. — Мы с тобой оба знаем, кто чудовище. Но пока ты его любишь, он не примет истинное обличие. — Я не могу разлюбить его. Как можно взять и разлюбить? — Такого мудака, конечно, никак. Это же классика, — со знанием дела вздохнул Эдди. Я хотел поговорить с Дженнифер дома, но, вернувшись, увидел, что ее голубого пикапа нет на парковке. Встревожившись, я принялся безостановочно звонить. Звук обиженных гудков дергал нервы, точно скрежет ногтя по грифельной доске. Она должна вернуться, она не может уехать просто так. Все ее вещи у меня. Я ходил кругами по квартире, теребя телефон. Я места себе не находил от беспокойства. Состояние ссоры с половиной близких мне людей напрочь выбивало из колеи. С первыми звуками мелодии вызова я бросался отвечать и, услышав Тадеуша, чувствовал глубоко внутри разочарование. Он мгновенно понял, что у меня неприятности и изменившимся озабоченным тоном пообещал зайти, как только вернется от родителей. Я не хотел втягивать его в эту историю, придумывать корректную версию событий, мне было не до этого. Я еще несколько раз позвонил Дженнифер, когда часовая стрелка перебежала за цифру 5, и наконец получил лаконичное смс: «Я уехала. Вещи перешли почтой или выброси. Мне плевать» От этих последних двух слов пол поплыл у меня под ногами. Нужно что-то делать. Немедленно. Я не могу оставить все как есть. Трубку она упрямо не брала, поэтому, плюхнувшись с телефоном на диван, я принялся строчить длинное обстоятельное сообщение: «Дженни, прости меня, я повел себя как урод. Я знаю, что ты беспокоишься обо мне. Может быть, это не зря. Я знаю, как выгляжу со стороны, но мне слишком стыдно думать об этом. Ты любишь меня больше, чем я заслуживаю, потому что я слабак, достойный одного презрения. Женщиной, важнее тебя, в моей жизни была только мама. Ты мой луч света. Я люблю тебя как сестру. Я не смогу измениться. Прости» Она так и не ответила. Потом, в другой день, я собрал ее одежду и личные вещи, сложил аккуратно на полку в шкафу, и они так и остались лежать, напоминая о моей глупой бестактности, но тогда, так и не дождавшись ни единого слова в ответ, я швырнул телефон в дальний угол, достал бутылку водки и, включив «500 дней лета», пил из горла, как самый сопливый педик на свете. Тадеуш действительно пришел, но я к тому моменту уже плохо понимал, что происходит. Он суетился вокруг меня, я слышал его голос сквозь шум вертолетов. Наверное, он спрашивал, что случилось и где Дженнифер. Надеюсь, выработанный за десять лет инстинкт не подвел и я не разболтал ничего лишнего. Так или иначе, проснувшись, я нашел Тадеуша в гостиной мирно спящим прямо в уличной одежде на диване. Если один из нас напивался вдрабадан, второй его обычно не караулил, поэтому я, несколько удивившись, приблизился к дивану и присел на корточки, так что лицо Тадеуша оказалось напротив моего. Голова была тяжелой и мутной, и я не особо задумался, прежде чем протянуть руку и, едва касаясь, осторожно провести кончиками пальцев по его волосам. Вихрь нежности взметнулся во мне. Боже, от одного прикосновения. Может, Дженнифер была права и мне действительно нужен врач? Поднявшись на ноги, я заметил лежавший на журнальном столике Canon. Мысль пришла сама собой, я стащил фотоаппарат, настроился и уже приготовился сделать кадр, как вдруг Тадеуш, не открывая глаз, сонно пробубнил: — Только попробуй. — Заткнись и лежи. — Отвали от меня, — он перевернулся на другой бок и накрыл голову диванной подушкой. После этого он снова заснул, и выманить его с дивана мне удалось только на запах тостов, которые я делал, удивленно размышляя, кто из нас двоих вчера сильнее накидался. * * * Это как спугнуть удачу, сглазить близкую радость — мне так же боязно вслух признавать, что после концерта Тадеуша словно подменили. Он был жизнерадостным, заботливым и внимательным. Он проводил со мной все свободное время, интересовался любыми мелочами моей жизни, ловил такси, чтобы забрать меня со свадеб, и, сидя рядом на заднем сидении, засыпал, сложив голову мне на плечо. Один раз он притащил коробку пирожных и колу, заявив: «Они там жрут весь день, а ты, может, тоже дорогих пирожных хочешь». Мы вместе купили ему новый ноутбук, отогнали в сервис лексус и даже выбрались в торговый центр, где мне стоило больших трудов стащить с Тадеуша леопардовую шубу и солнечные очки, в которых он беззаботно разгуливал в одном отделе между стойками. Мы кормили уток в Центральном парке, то есть я кормил, а Тадеуш кидал куски хлеба им в головы, как кретин; потом купили билеты на бродвейскую постановку, которую рекомендовал его знакомый театральный критик, но в последний момент передумали и напились в баре, так что Стивену пришлось забирать нас, орущих и гогочущих во всю глотку, в два ночи. Мы практически жили вместе: пересматривали концертные снимки, читали отзывы в интернете и занудных журналах о классической музыке, доставали старые альбомы с нашими кривыми фотками и стебали гримасы друг друга на чем свет стоит, готовили вместе еду. Тадеуш научил меня заказывать пиццу не глядя на кнопки, и я наконец-то попробовал его коронную яичницу. Иногда мы даже на ночь не расставались. Например, в тот раз, когда поспорили на полтинник и пили на скорость абсент, и я, конечно, выиграл, потому что Тадеуша развозит с трех рюмок. Но бывало и так, что мы сидели до рассвета на балконе, вполголоса вспоминая детство, придумывая планы на будущее. Развалившись на стуле, Тадеуш забрасывал ноги на балконные перила и так, в одной руке стакан с виски, в другой — тлеющая сигарета, он мечтательно рассказывал, как однажды мы уедем из этого города, непременно вместе, и будем жить в Майами или Лос-Анджелесе, там, где всегда тепло и солнечно. Я стану снимать для лучших глянцевых журналов, его игру признают равной Исааку Стерну, мы разбогатеем и обленимся, как свиньи, и будем часами лежать на пляже. Я слушал его, закрыв глаза, чувствуя, как сонный нью-йоркский смрад, чуть подернутый ночной прохладой, наполняется ароматом свежей листвы и мокрого асфальта, как агрессивные звуки большого города становятся мягче и теплый ветер шепчет слова, что колышут мне душу нежностью. Он ни разу не упомянул ни будущих жен, ни детей. «Мы с тобой», «ты и я», «мы вместе» — насколько сам он не принимал эти планы всерьез, настолько я при всей нереальности хотел в них верить. Конечно, Тадеуш спрашивал и не раз, что произошло между мной и Дженнифер, почему она так внезапно уехала, но я отказывался что-либо обсуждать. Любые упоминания о Дженнифер и ее словах кололи меня тонкими иглами здравомыслия и, чувствуя на себе заботливый взгляд глубоких оливковых глаз, я не мог поверить, что когда-то мы снова вернемся к холоду и безразличию. На затворках сознания я понимал, что в кривой наших с ним отношений происходит очередной виток, и после подъема неминуемо будет спад, но я отгонял плохие мысли как мог, упиваясь каждой солнечной минутой наших с ним летних дней. Думайте что хотите, обвиняйте меня в чем хотите, никто на этой планете не мог заставить мое сердце биться так часто. В тот вечер у меня было прекрасное настроение. Я вернулся из студии, оставил сумку и тут же поднялся к Тадеушу, чтобы позвать его в бар. Я знал, что он дома и, постучав, почувствовал, как дверь подалась вперед. Сколько раз я говорил ему, что нужно запираться, особенно на ночь, все как об стену горох. Я уверенно прошел в квартиру, собираясь немножко поворчать и уже потом тащить Тадеуша в бар, как тут, словно ударив меня по ногам, голос, донесшийся из спальни, прервал мои намерения. Еще не разобравшись что к чему, я услышал плавные переливчатые ноты, мягкие обертоны, сдержанный смех. Так он говорил с женщинами. Желудок извернулся по спирали. Я невольно оперся ладонью о косяк, вслушиваясь, и с поразительной пустотой и смирением понял, что это не английский язык. Я едва мог отличить на слух польский и русский, но между мамой и Оксаной второй вариант напрашивался сам собой, столько осторожного трепета было в обычно уверенном голосе Тадеуша. Это просто немыслимо. Она замужем за своим русским, а Тадек... от мысли о том, что его чувства к ней такие же, как мои — к нему, меня начало тошнить. Наверное, я хлопнул дверью так, что ее вышибло. Мне было плевать, узнает он о моем приходе или нет. Я сбежал по ступенькам на три этажа вниз, ворвался в свою квартиру, швырнул ключи на пол, вытащил первую подвернувшуюся бутылку, это был ром, налил и выпил залпом. Стало только хуже. Он обещал — глядя мне в глаза! — что не будет врать. Он видел мою реакцию в прошлый раз. Да какого, мать его, хрена?! Как человеку может быть настолько плевать на чувства других?! Я стал ходить кругами по гостиной, гнилостно-темной, пытаясь собраться с мыслями и объяснить поведение Тадеуша какими-то разумными причинами. Я был в бешенстве, в отчаянии, я презирал свою глупость и наивность. В сотый раз я поверил и меня обманули. Он никогда не полюбит тебя, Адам, никогда. Для него это все несерьезно. Почему я не могу приказать своему упрямому, бестолковому сердцу наконец заткнуться?! Я не хочу больше жить так, не могу! Я ощутил почти физическую потребность в нытье. Если бы только Дженнифер была здесь, она бы выслушала меня и не дала мне сойти с ума. Новый порыв мыслей рассыпал соль в кровоточащую рану. Я опустился на пол, вцепившись пальцами в волосы. Меридианы и параллели побежали у меня в голове, складывая сетку очевидных связей. Я дорожил Дженнифер так сильно, что выпил бутылку водки, когда она уехала. Ее присутствие освещало мою жизнь, словно луна черное небо. Но я бы никогда не смог полюбить ее как женщину, я бы не смог целовать ее, заниматься с ней любовью — не только из-за ориентации. Дженнифер была мне как сестра. И если только чуть-чуть сдвинуть эти отношения на нас с Тадеушем, то его объятия и мечты про Майами прекрасно сочетаются с враньем и Оксаной. Я действительно дорог ему, пусть он по-своему и далеко не всегда это выражает, но только как друг. Иных взаимоотношений между нами он просто не представляет, так же как я не могу представить себя в отношениях с Дженнифер. Я и Тадек любим друг друга, но настолько по-разному, что эти чувства рано или поздно аннигилируют. Я вдруг понял это так явно, как никогда до сих пор. Между нами не будет гармонии. Мы настолько разные, что для так называемой дружбы один должен постоянно переступать через себя, подстраиваться под другого. На протяжении десяти лет этим человеком был я. Я прятал порывы нежности, давил приступы гиперопеки, терпел, стиснув зубы, его флирт с разными девицами. Я принимал его стандарты поведения, мониторил его настроение, до зуда в мозгу фильтровал свою речь. Я делал все ради его комфорта, я был готов пожертвовать всем, лишь бы ему было хорошо. Я подстраивал под него свой график, я боялся даже слегка нарушить нейтральность стиля одежды, я пил с Тадеушем, когда не хотел пить. Господи, у меня даже нет любимого стиля музыки, потому что я слушаю классику и рок, которые он играет и слушает. Но разве он хоть в чем-то виноват? Я слишком сильно привязался к нему, я сам загнал себя в эти рамки. Я возвел человека в статус бога, я придумал себе культ, я неосознанно нашел смысл жизни в подчинении себя другому. Во всем, что со мной происходит, виноват только я. Тадеуш вообще не подозревает о настолько глубоких терзаниях. Для него я хороший друг, вот и все. Он и не думает, что каждое его слово я принимаю всерьез, что каждый поступок подвергается анализу, хранится в памяти и при случае соединяется с другими, чтобы выявить причинно-следственные связи. Упаси боже ему хоть на миг увидеть, какие штормы и вихри без конца истязают меня. Ему это покажется, по меньшей мере, странным. Я почувствовал такое дикое отвращение к себе и своему идиотизму, что впервые спустя десять лет по-настоящему захотел, чтобы меня не стало, хотя как личность Адам Миллер уже давно не существовал на этом свете. Дженнифер была права: я превратился в придаток Тадеуша. Сам по себе я не представляю никакой ценности. Кроме фотографии, у меня нет интересов, и мои работы ограничиваются стандартными свадебными и посредственными студийными снимками. Я не так уж эрудирован и не могу похвастаться обширными знаниями о мире. Многие говорят, что я красив, но этот факт едва ли может растолкать мою съежившуюся самооценку. Я не могу начать новую жизнь без Тадеуша, потому что мне попросту не за что ухватиться в темноте, кишащей неизвестным ужасом. Я буду брошен в бурлящее серое море без спасательного круга, чтобы, выбившись из сил, так никем и не замеченный, пойти на дно. И вся моя жизнь так и будет скользить по синусоиде — вверх, вниз, вверх, вниз, он зовет меня, он гонит меня прочь — пока я окончательно не выбьюсь из сил и не умру. Перспектива была кошмарной и неотвратимой, мои муки неразрешимыми. На мой мир опрокинулась банка черной гуаши, и густое пятно медленно поползло, затопляя каждую светлую мысль. Я не могу вырваться. Я должен вырваться. Должен. Должен! Не могу. Он слышал, как хлопнула дверь, и знал, что это был я. Но он не пришел, понимая, что его ждет очередная истерика и бессмысленное выяснение отношений. Он вынужден прятать от меня нормальную в глазах всего остального мира жизнь, потому что я по каким-то странным, неведомым Тадеушу причинам неадекватен. Я уже был пьян и, пошатываясь на слабых ногах, кое-как добрел до гардероба. Натянул самые узкие джинсы, черную рубашку, на которой расстегнул две верхних пуговицы, из коробки в дальнем углу вытащил металлическое ожерелье, несколько браслетов и карандаш для глаз. Вот это настоящий я.