Мороз по коже

Музыка: Marlin Manson - Sweet Dream

Я хотел сбросить ржавые кандалы привязанности, вдохнуть полной грудью, забыться утопией свободы, перестать чувствовать саднящую вину, промозглое разочарование, вырвать из себя с кусками сердца острые когти безответности. Я так устал бороться с собой, мне до тошноты надоело быть все время одинаковым: добрым, надежным, верным. Хватит. Я больше не могу терпеть эту безысходность. Водоворот, где я однажды чуть не утонул, втянул меня в тот вечер снова. Я приехал в «Вавилон» уже пьяным и, чувствуя, как жаждущие взгляды жадно гладят мое тело, с готовностью позволил течению унести меня прочь от правильной жизни. Я влился в тесноту разгоряченных тел, в движение крепких мышц, я растворился в толпе, я смазался в пестрые сполохи ярких неоновых огней. Я глотал душный воздух, словно родниковую воду, я трогал обнаженные торсы танцующих рядом парней, кончиками пальцев чувствуя под загорелой кожей биение пульса свободы. Музыка заглушила мысли, бит ударял разрядами дефибриллятора, я впился в чьи-то губы, чьи-то руки легли мне на плечи и, сжав, вдруг оттолкнули. В разноцветной темноте блеснули черные глаза, и хриплый голос: «Пошли» утянул меня за собой с танцпола в сторону туалетов. Парень втолкнул меня в кабинку, пластиковая дверь шумно хлопнула за нами, я притянул его к себе, он прижал меня к стенке, наши губы слились в голодном поцелуе. Его ладони уверенным движением расстегнули пряжку на моем ремне, дернули вниз джинсы. Я толкнул его к стенке напротив, впился в шею, он застонал, запуская пальцы мне в волосы и, сжав их, дернул назад, глядя мне в лицо. Кривая улыбка скользнула по его губам, он оттолкнулся от стенки, перевернулся, прижав меня к ней. Его губы заскользили по моей шее, по груди, по животу, я выдохнул, закрывая глаза, кладя ладони ему на затылок. Вот так. Медленнее. На затворках сознания уже появлялся Тадеуш: мягкая улыбка, теплота необычно серьезного взгляда, приглушенный смущением голос: «Ты часть меня, без тебя я никто...» Я дернулся, распахнув глаза. Парень недоуменно взглянул на меня снизу. — Не останавливайся, — грубо сказал я, нажимая ему на затылок. Я не узнал его имени, даже толком не запомнил внешность. Мы бросили друг друга в толпе на поиск новых любовников. Я медленным шагом направился в бар, ловя на себе одобрительные, зовущие взгляды. Мне стоило лишь повернуть голову, чуть изогнуть бровь, облизнуть губы кончиком языка, как эти крепкие парни бросались за мной, готовые разодрать друг друга в клочья. Я мог щелкнуть пальцами, и любой из них сделал бы все, что я захочу. Но я хотел напиться до беспамятства, чтобы голос Тадеуша больше не звенел осуждающе в моей голове, и, к счастью, в баре нашлось человек семь, согласных угостить меня. Наутро я обнаружил себя в постели рядом с загорелым мускулистым испанцем, воспоминания о котором ограничились тяжестью его тела, нашими громкими стонами и страстным неразборчивым шепотом, ласкавшим мне уши, когда это не делал его язык. Я собрался тихо и очень быстро и приехал домой задолго до обеда. От вида мутно-серых стен квартиры меня начало тошнить. Голова болела нестерпимо, совесть уже рвалась сквозь забвение. Ни за что. Я не вернусь в эту жизнь. Я больше не могу. Проспавшись к вечеру, я снова пошел в «Вавилон». Круг замкнулся. Добро пожаловать в радужный мир одинокого гея. Я потерял счет времени. Днями я спал, отключив телефон. Ночи запутались в тяжелом дурмане. Я был все время пьян. В алкоголе я топил мысли о Тадеуше, пытаясь растворить чувства в спирте. Я прятал его имя в дыму марихуаны, я заменял его прикосновения на ласки чужих рук. С того дня, когда я услышал его разговор с Оксаной, он ни разу не позвонил и не пришел. К черту все это. Без тебя мне плевать, что со мной будет. Со стороны казалось, что я ушел в отрыв, что мне весело, что, обретя свободу, я с радостью прожигаю жизнь, но, конечно, все это едва ли соответствовало реальности. Едва я начинал трезветь, муки совести наваливались с такой силой, что хотелось размозжить себе череп, лишь бы вырубить чертово сознание. И я безбожно пил, до свинства забываясь и растворяя одиночество в толпе. Десятки мужчин окружали меня каждый вечер. Я пользовался единственной свой привилегией, красотой, глуша раскаяние, жадно отдаваясь тем, кто не обмолвился со мной и парой слов. Это я устроил секс втроем в дешевой грязной комнате мотеля. Это я танцевал на барной стойке под одобрительные крики толпы. Я вел себя как животное, и внутренний голос с удовольствием поддакивал: «Ты и есть животное. Ты такой, Адам Миллер. Хватит притворяться». В одну из ночей меня нашел Джек, мой давнишний запредельно богатый знакомый. Я только что вышел из бара, где симпатичный мулат угостил меня выпивкой, и направлялся в клуб, у которого уже собралась приличная толпа. Я был один, меня шатало, и, запутавшись в ногах, я по-кретински полетел вперед, когда сильные руки резко схватили меня сзади и удержали от падения. — Воу, полегче! — насмешливый голос на секунду сдул мутную завесу, и, обернувшись, я увидел улыбавшееся круглое лицо. — Отвали, — буркнул я, стряхивая руки Джека. — И тебе привет, — он пошел рядом, присматривая за моей походкой. — Ты в порядке? — Тебе-то что? — огрызнулся я. — Потрахаться не с кем? — А почему так грубо? — Джек придержал меня возле очередного ухаба и неожиданно вцепился пальцами в мое запястье. — Ауч! — Адам, — строго сказал он, развернув меня к себе. — Какого хрена происходит? — Я сказал, отвали. — Не отвалю. Я за тобой уже неделю наблюдаю в «Вавилоне». Ты сам не свой. — Вау, у меня есть собственный сталкер! — я выдернул свою руку из его. — Убирайся. — О’кей, — Джек примирительно шагнул назад. — Как знаешь. Я просто хотел узнать, как дела. — Лучше всех. — Адам, ты хороший мальчик, — сказал Джек. — И ты красивый. Мне на тебя не плевать. — Тогда подари мне кайен, — бросил я и, развернувшись, продолжил путь к клубу. — Хочешь — подарю! — крикнул мне вдогонку Джек. Ускорив шаг, я показал ему средний палец. Но Джек на этом не остановился. Быть может, в нем заиграли гены богача, который всегда получает желаемое, а может, он просто захотел прогнать свою вечную спутницу — скуку. Он стал ходить за мной повсюду, изображая этакого папика. Он покупал мне выпивку и следил, чтобы я не перебрал, он разгонял всех моих ухажеров, сам добиваясь взаимности. Как я уже сказал однажды, с Джеком меня связывал секс, причин для отказа от которого я не видел. Меня будоражила одна лишь мысль о его роскошном рельефном теле, о твердых кубиках пресса, по которым так приятно водить пересохшими от нетерпения губами. В манящей темноте широкой спальни, словно вуаль в дуновении ветра, колышется лунный свет. Короткий вздох и шорох простыней выдают наше присутствие. Джек кладет меня на холодный шелк, накрывает собой, кончиками пальцев невесомо скользит по отзывчивому телу. Я сдерживаю стон, когда его ладонь дразня гладит внутреннюю сторону моего бедра, и, прикрыв глаза, прогибаюсь навстречу. Его страсть слаще, чем запретный плод, его жар горячей преисподней. Губы впиваются в бешено бьющуюся жилку на моей шее, я слышу жадный вдох, горячее тело прижимает меня к постели, он входит резко, глубоко, с силой зажав мне рот ладонью, заглушив мой крик, я вскидываю руки за голову, он прижимает мои запястья к постели, движется быстро, грубо, из его груди вырывается животный рык. Губы сливаются в рваном поцелуе. Я подаюсь навстречу, всем телом, он перекатывается на спину, я оказываюсь сверху. Мои короткие стоны от каждого толчка он срывает поцелуями. Я распрямляюсь, он входит до предела, я запрокидываю голову, чуть замедляю темп, переводя дыхание, но Джек не даст мне передышки. Мощные мышцы пресса сокращаются, он поднимается, хватает меня и, повалив, снова оказывается сверху, вбивая меня в постель. Я хватаюсь за край прикроватной тумбочки, часы и лампа летят на пол, Джек подминает меня, я упираюсь ладонью в его взмокшую грудь, короткий стон над самым ухом, толчки все быстрее, я тянусь рукой к паху, но Джек опережает меня, сжимает с силой, рычание, стоны, крик, удар кулаком по мягкой перине — меня поднимает на небеса, бьет разрядом тока и швыряет обратно. Замершая спальня. Джек шумно дышит. Медленно переваливается на сторону. Кровать пружинит, когда он падает на нее спиной. Я чувствую себя обессиленным, счастливым. Джек поворачивает ко мне голову, улыбается тепло и ласково, переплетает наши пальцы, подносит к губам, целует мои костяшки. Усталая нежность ответной улыбкой касается моих губ. Я чувствую себя нужным. Очень жаль, что это лишь до утра. Хотя все же стоит отдать Джеку должное: в роскошном особняке на Манхеттене, в отличие от прочих мест, меня будили поцелуем и кормили завтраком. Поначалу мне было весело от внезапного внимания Джека, ревнивых взглядов и жаркого секса в спальне и темно-синей Infiniti, но вскоре ручной миллионер утомил меня дотошностью и жаждой контроля. Я привык видеть его пару раз в месяц, и передоз встреч не шел нашим отношениям на пользу. Я старался затеряться на танцполе, сбежать с очередным любовником из клуба незамеченным, это превратилось в своеобразную игру, только Джеку, похоже, было не до смеха. Кстати, к концу второй недели мне прямо по-настоящему позвонил Тадеуш, правда я не взял трубку. В тот вечер мне удалось выбраться из «Вавилона» через черный ход, и, обойдя двухэтажное здание, гулко кричавшее в экстазе, я собирался поймать такси, когда Джек возник прямо передо мной, преграждая путь. — Ты куда? — строго спросил он. — Не твое дело, — я попытался обойти приставучего богача, но для непослушного тела это оказалось сложноватой задачей. — Ты на ногах не стоишь, — Джек попытался взять меня за локоть, чтобы предотвратить возможное падение, но я вывернулся и неожиданно громко крикнул: — Пошел к черту! Меня подташнивало, и, старясь сохранить контроль, я начал считать вдохи. Главное, не споткнуться, иначе этот идиот... Оглушительный визг шин, яростный гудок — руки хватают меня за талию и тащат назад. — Ты совсем обалдел?! — крикнул Джек. — Это проезжая часть! — Ну отвали ты уже, пожалуйста, — устало сказал я, пытаясь выпутаться из вынужденных объятий. — Я отвезу тебя к себе, — отрезал Джек. — Я не в настроении. — Я тоже, — Джек крепко держал мои руки. Тон его голоса был крайне решительным. — Я никуда с тобой не поеду! — Еще как поедешь, — прорычал он. — Ты мне еще спасибо скажешь. — Пошел ты, — гневно выдохнул я и слабо оттолкнул его. Джек цокнул языком, его пальцы снова замкнулись на моих запястьях, и он потащил меня к припаркованной неподалеку Infiniti. Не будь я так пьян, я бы стряхнул его в два счета да еще и по роже двинул для профилактики, но в тот момент я мог лишь вяло брыкаться, изрекая одно за другим все известные ругательства. То, что произошло дальше, мой дрейфующий в алкоголе мозг воспринял исключительно как галлюцинацию. Посреди улицы, ослепительно черной, безмолвной и сырой, вырванной из мрачного сна лишь моими воплями и шумом нашей с Джеком возни, вдруг раздался короткий свист и за ним — громкий, трезвый голос: — Эй, мужик! От удивления Джек замер, хватка на моем запястье ослабла. Я рванулся на свободу, но в тот же момент крикнувший человек дернул меня назад и решительно задвинул за спину, точно отец сына. — Он со мной, — сказал человек таким беспрекословным тоном, какой мог принадлежать лишь хорошо знакомому мне обладателю копны мелких кудрей. Меня точно молнией ударило. — Стив?! Какого... — Какого хрена?! — закончил за меня Джек. — Ты вообще кто такой?! — Это мой друг! — поспешно сказал я из-за спины Стивена и тут же добавил: — Я с ним не сплю. Он женат. — Заткнись, Адам, — тихо бросил Стивен и, снова обратившись к Джеку, заявил: — Он с тобой никуда не поедет. Так что садись в тачку и проваливай, ясно? Но Джеку, похоже, только этого и не хватало для удачного завершения вечера. Внезапно переменившись в лице, он решительно шагнул к Стивену, с вызовом выплюнув: — Ты это мне? — А ты не понял? — я чувствовал, что Стивен кипит изнутри. Я его давно таким не видел. — Послушай, дядя, — Джек, тем временем, приблизился к нему почти вплотную, — лучше не лезь не в свои дела и вали подобру-поздорову, пока я... — Так, ну все! Не надо петушиных боев, — я прошмыгнул между ними и, оказавшись к Джеку лицом к лицу, сказал с нажимом: — Уезжай. Он отшатнулся, словно я ударил его. Открыл рот, собираясь что-то сказать, но только фыркнул, сплюнул и, круто развернувшись, пошел к Infiniti, на ходу разгневанно щелкнув сигнализацией. Я плохо понимал происходящее, но уже в тот момент смутное сознание подсказывало, что я вижу Джека последний раз. — Я тебя урою, козел, — прошипел над самым ухом Стивен, и я, все еще провожая Джека глазами, кивнул, шепнув: — Справедливо. Мы сели в машину. Спокойно прихлопнув водительскую дверь, Стивен отъехал от глухо гремящего клуба и вырулил на пустую улицу в направлении моего, точнее, нашего с Тадеушем дома. На меня он ни разу не взглянул. — Стив... — Что? — Ничего, — чуть слышно сказал я. Его появление взмахом мачете полоснуло грязное полотнище моих постыдных будней. Оставленная жизнь, все мысли о которой я так отчаянно старался потопить, вдруг навалилась всей мощью осознания моей безрассудности, и совесть, мой главный враг, уже выбралась из трясины на безопасный берег и, задыхаясь, хрипло кашляя, насылала на меня теперь такие муки, что не спасало даже опьянение, которое в присутствии Стивена постепенно развеивалось. Я посмотрел на его жесткий профиль, чувствуя, как все во мне возвращается на круги своя. Я люблю Тадеуша. Я тряпка. Я сволочь и предатель. — Я больше не могу, — сам себе, но почему-то вслух сказал я. — Это я заметил, — отозвался Стивен. — Ты не понимаешь. — Я живу с бывшей в одной квартире. Я с тяжелым вздохом провел руками по лицу, ответив: — Это другое. Я никогда не хотел втягивать в свои катарсисы Стивена, хотя бы потому, что элементарно боялся внезапной вспышки гомофобии с его стороны. С ним я старался поддерживать принятую в гетеросексуальной среде модель поведения, притворяться сильным, слегка отстраненным, свысока говорить о проблемах. Я не собирался жаловаться ему, упаси боже. Но это был он, кто вдруг с участием спросил: — Все настолько плохо? И я рассказал. Не пытаясь ни смягчить, ни очернить, я говорил о том, что накопилось на душе, что терзало меня долгие годы и что я так отчетливо понял в тот вечер, когда услышал разговор Тадеуша с Оксаной. Я хотел бежать очертя голову прочь, но цепь, приковавшая меня к нему, гремя натягивалась и впивалась в истерзанное сердце. Я не видел его почти три недели, но страх разорваться на части от безразличия в его глазах захлестывал меня с головой, до шума в ушах, до черноты вместо реальности — лучше спиться до смерти, чем подняться к нему и постучать. Я скучал по нему так, что хотел выть, но при этом боялся встречи больше всего на свете. — И он ни разу не позвонил за все три недели?! — пораженно спросил Стивен. — Один раз, — сказал я. — Но я был пьян и не ответил. — Вам надо поговорить обо всем этом, Адам. Я посмеялся с сарказмом. — Чем больше ты копишь, тем хуже, — продолжал Стивен. — Тадеуш, конечно, так себе в разговорах по душам, но запой — это тоже не выход. — Ты хочешь, чтобы я пришел к нему и сказал: «Привет, я три недели жрал водку и трахался с мужиками. Кстати, это из-за тебя»? — Я хочу, чтобы ты вышел из вот такого состояния, — Стивен махнул на меня рукой. — Откуда у тебя вообще деньги на все это? — Бесплатный вход, флирт в баре, Джек, — спокойно перечислил я. — Не обижайся, но ты в точности как моя Кэтрин пару лет назад, — невесело хмыкнув, произнес Стивен. — Отвали. — Я к тому, что ты так и не забрал свою долю за концерт, — Стивен свернул на улицу, в конце которой был мой дом. — Много? — Прилично, но я тебе ничего не отдам. — Это еще с какой стати? — удивленно буркнул я. — Ты алкаш и потаскушка. — Пошел ты! — я со злостью пихнул его в плечо. Стивен загоготал. — Я тебе душу изливаю, а ты ржешь, скотина! — Ладно-ладно, прости, — примирительно сказал он. — Но я серьезно не отдам тебе деньги, пока ты не придешь в норму. Просто чтобы ты знал. Я фыркнул, скрестив руки на груди и, отвернувшись, пробубнил: — Как будто фотографы много получают. — Ты соучредитель, Адам, — Стивен свернул к дому и, не заезжая на парковку, остановился. — Твоя доля такая же, как моя. Я даже вздрогнул, не веря собственным ушам. — Но я же только подал идею... — Да, — кивнул Стивен, — и еще ты договорился с дирижером, нянчился с Тадеушем, сделал и напечатал афишу и занимался оформлением сцены. Ей-богу, Кэтрин такая же наивная по жизни, надо вас познакомить. Я сидел как громом пораженный. Во время подготовки к концерту я был уверен, что помогаю на волонтерских началах. И когда все эти монтеры и осветители бегали вокруг меня, спрашивая совета и разрешения по малейшему поводу, когда девушки с папками приносили мне кофе, когда мне уступали дорогу и называли «Господин Миллер» — я и подумать не мог, что на самом деле я не просто фотограф, который лезет не в свое дело, а такой же начальник, как Стивен. Господи, я так носился с Тадеушем и своими переживаниями, что был организатором концерта и даже не заметил этого! — Стив, я больной параноик, — слабо, но убежденно шепнул я. — И почему-то ты все равно мне нравишься. Ну, не в твоем смысле, конечно. Я не смог удержаться от улыбки и, поблагодарив Стивена за деньги, за разговор и вообще за все, вышел из машины в душную, безрадостную ночь. Мой опостылевший дом. Моя осточертевшая квартира. Холодный гладкий ламинат, остроугольная мебель, серые стены всасывают радость, не излучая ничего взамен. Я помню, как Тадеуш умолял меня вместо равнодушного металлика выбрать более теплые цвета, купить мягкие подушки, завесить стены яркими картинами, поставить в спальне живые цветы. Мне было двадцать два года, и я только что потерял родителей. Я не хотел ничего яркого в своей жизни. Моя квартира, мое хмурое укрытие, словно вывернутая наизнанку душа — серая, безрадостная, пустая. Я рухнул на диван в гостиной, не раздеваясь, не зажигая свет. Теплая ночь за окном скрывала черноту моих нынешних будней. Нас разделяют три этажа и три недели. Что если она уже приехала к нему? Весь следующий день я просидел в четырех стенах, занимаясь самым мучительным, опасным, деструктивным занятием из всех возможных — размышлениями. Нервозность мешала сосредоточиться, все валилось из рук, и я, сдавшись в недолгой борьбе, свернулся в комок на полу, подложив под голову пустую фотосумку. Я должен подняться к нему или хотя бы позвонить. Слишком страшно. Лицо, освещенное любовью не ко мне, — вот чего я боюсь. Узнать, что у него все по-прежнему или еще лучше, чем прежде, ведь у него есть любимая. Узнать, что он счастлив, что даже не заметил моего трехнедельного отсутствия. Что мое существование ничего не меняет в его жизни: я рядом — хорошо, меня нет — еще лучше. Он звонил, значит, беспокоился, но это было так давно — кто знает, что это был не секундный порыв, что он не хотел чего-то конкретного. Мне стоило взять трубку. Я оборвал единственную возможность воссоединиться. В эту секунду, пока я лежу амебой на полу, он тоже что-то делает. Может быть, он на репетиции оркестра, или сидит в кафе с каким-нибудь из своих бесчисленных знакомых, или летит на отдых во Флориду, или занимается любовью с Оксаной. Я ничего не знаю. Я катился под откос, теряя и Тадеуша, и чувство собственного достоинства. Мысли пожирали меня, отрывали по кусочкам мясо от костей. Я слышал, как часы мерно отсчитывают время, которое для меня превратилось в ничто. Я ни разу не поел, я не вставал, я даже не пошевелился. Сотни раз я прокручивал в голове одно и то же, понимая, что назавтра проснусь шизофреником. Солнечный свет, раскаленная сталь, лился сквозь окна, плавясь на моей скрюченной спине. Часы все тикают. Сколько они могут продержаться, повторять одно и то же, ровно, без устали, без остановки? Мягкий рыжий вечер, люди в городе чем-то заняты, я не могу больше думать, я жду темноту, которая, как прибрежные воды, лизнет мои обнаженные нервы, покрыв их хрупким бисером соли. Когда сумерки наползли на Бруклин, забрав с собой последний матово-рыжий луч, я медленно оторвал свою тушу от пола, достал из бара бутылку бренди и механически стал собираться, торопя сознание забыться. Я не хотел больше звенящего техно, бесплатных коктейлей, чужих языков в моем рту. Я хотел участия. И среди восьми миллионов человек этого города лишь один мог меня выслушать. Несмотря на поздний час, Эдди был еще в студии. Он работал со снимками и, впустив меня, снял очки в черной пластмассовой оправе, чтобы с силой нажать пальцами на уставшие глаза. Я знал, что иногда он остается в студии ночевать, здесь была маленькая комнатка с тахтой, и я, сунув Эдди наполовину пустую бутылку виски, которую купил по дороге, пошел прямиком туда. — Эм, добрый вечер, — он проводил меня недоуменным взглядом и, придирчиво поглядев на бутылку, направился следом. — Мне поискать стаканы? Я опустился на тахту, закрыв лицо руками, и сидел так, пока мягкие шаги не приблизились ко мне вплотную и, осторожно присев рядом, Эдди не дотронулся несмело до моего плеча. — Ты чего? — Я на дне, — чуть слышно шепнул я. — Тебе нужны деньги? — растерянно спросил он. Я поднял на него взгляд, в котором, кажется, было все: миллион слов о боли, бездна нытья, страх, потерянность, разбитость. — Эдди... — О боже, Адам, что случилось?! — он встрепенулся, синие глаза за очками в ужасе расширились. Невольным движением, наверное, по старой привычке, он сжал мои плечи, и разноцветные браслеты, тряхнувшись, покатились от запястий к острым локоткам. Я едва открыл рот, чтобы начать говорить, как внутренний голос, уничижительно фыркнув, забормотал: «Посмотри на себя, ничтожество. Сначала плакался Стивену, теперь собрался то же самое перетирать с бывшим. Ты просто жалок». С волнением ожидая ответа, Эдди молчал, и я, вдруг поняв всю презренность своего положения, не смог вымолвить ни единого слова, и, весь осунувшись, обнял Эдди, ткнувшись носом в его плечо, чувствуя, как руки, которые я когда-то считал родными, обнимают меня в ответ. — Я с тобой, — услышал я над самым ухом, — все будет хорошо. Я сжал его крепче, так сильно, что мог бы раздавить тонкое тельце, и услышал тихий, невольно вырвавшийся вздох. Я знал, что он поймет, он всегда все понимал и поддерживал меня, что бы ни случилось. Он был самым отзывчивым и добрым из всех людей, что я знал. Я бросил его ради другого, а он гладит меня по спине и готов разделить любую боль. — Эдди... — я всхлипнул, отстраняясь и, зажав его лицо в ладонях, оглядел встревоженное лицо. Он был так похож на Тадеуша: такой же хрупкий, такие же тонкие черты лица, разрез глаз и даже черные волосы на ощупь были такими же мягкими. Я пьян. Я схожу с ума. Я приблизился к нему, подушечками пальцев гладя бархатную кожу впалых щек. Он мелко и прерывисто дышал, и в голубых глазах, прежде чем они закрылись, я прочитал кольнувшую меня мольбу. Я коснулся его губ осторожным поцелуем, поймав вспорхнувшее с них собственное имя, и Эдди, чуть вздрогнув, обмяк в моих руках, как будто между нами не лежала пропасть моего предательства. Я даже забыл, когда последний раз был таким нежным. С ним по-другому я просто не мог. Я осторожно снял с него очки и отложил на маленький столик, дотронулся губами до острой переносицы, до узкого лба. Он смотрел на меня с бесконечным доверием, и отблеск слабой лампы придавал синим волнам его взгляда изумрудный блеск. Я потянул вверх край его футболки, и он послушно снял ее, отбросив прямо на пол. Дрожащими руками я принялся расстегивать пуговицы на своей рубашке, но Эдди, ласково взяв меня за запястья, шепнул: «Я сам». Проворные тонкие пальчики легли мне на грудь, я подался вперед, мягко укладывая Эдди на тахту. Не прерывая поцелуй, он провел руками по моим плечам, снимая рубашку — сколько раз это делали в клубе, как грязно, как бессмысленно — и взглянул на меня, улыбнувшись. — Ты слегка расплываешься, — признался он. — Ты тоже, — я убрал упавшие на его лоб пряди, и мы оба засмеялись. Я так хотел быть нужным. Согретым теплом, не застуженным вьюгой. Быть нужным тому, кто никогда не посмотрит на меня с таким доверием, не затаит в голосе нежность, не ответит на мой поцелуй. Я закрыл глаза, чувствуя под пальцами отзывчивое, зовущее меня тело. Я старался быть очень бережным, не делать резких движений, чтобы случайно не причинить Эдди боль. Мы слились в единое целое, словно в самом слащавом романе, мы двигались в унисон, плавно, не спеша, каждой клеточкой прочувствовав друг друга. Он гладил мою обнаженную спину, а я, целуя его, вдруг на секунду замирал, чтобы взглянуть в любимые изумрудные глаза, поймать губами краешек его лукавой улыбки. Я взял его руки в свои, наши пальцы переплелись, прижались друг к другу так крепко, что никакая скрипка больше их не разнимет. Он тихо постанывал, подаваясь навстречу, я знал, что ему хорошо, что я все делаю правильно. Если хочешь по-другому, только скажи. «Все хорошо, Адам, я так долго тебя ждал» — и поцелуи, бесконечные, вся моя любовь к тебе, весь смысл моей жизни — забери все, это все для тебя, я весь для тебя, наконец-то ты сдался, ты мой, ты только мой, ты мой. — Адам, ты самый лучший. — Ты лучший, Тадек. Еще несколько секунд я двигался в нем и покрывал его лицо поцелуями, прежде чем понял, что он не отвечает моим ласкам. Я отстранился, взглянул на его неподвижное тело, и тут молния разрядом в миллиард вольт пробила меня с головы до ног. — О черт, Эдди, я... Он лежал, повернув голову набок. Паника захлестнула меня. Я вскочил с тахты, бухнулся рядом на колени и забормотал, совершенно бессмысленно: — Прости меня, Эдди, пожалуйста, я долбанный кретин, я... Он смотрел мимо меня, и синие глаза, такие беззащитные без очков, потемнели от влаги. — Тебе лучше уйти, Адам, — шепотом сказал он. — Послушай, я могу что-нибудь сделать, я могу... — Ты пьян. Иди домой. Пожалуйста. Это едва слышное «пожалуйста» и голос, треснувший в нем, разрубили меня на части. Накричи на меня. Ударь меня. Выгони меня взашей из студии. Что угодно, только не так, не накрывайся одеялом, не отворачивайся, Эдди, у меня больше никого не осталось, Эдди, Эдди! — Уходи. Я одевался так медленно, как только мог, надеясь, что он обернется, начнет кричать, я знаю, что он может накричать. Но он так и лежал, отвернувшись к стене, накрывшись одеялом с головой, и, прежде чем уйти, я присел рядом, прошептав: «Если ты никогда меня не простишь, я пойму. Ты солнце, Эдди. Я тебя недостоин». Я не посмел дотронуться до него. Чудовище спрячется в своей пещере и умрет от тоски и голода. Меня устраивает такой план. Узкая улица, ведшая к моему дому, была, как обычно, пуста. Невидимые люди смеялись за желтыми окнами, готовили ужин, курили, стирали, смотрели вместе телевизор. Я медленно шел, опустив голову, и в голове этой не было ничего. Моя до дна испитая душа иссохла, скрючилась, я устал рушить собственную жизнь. Я причинил боль всем, кто был мне хоть немного дорог. Я не заслуживаю больше не единой строчки в книге собственной судьбы. Я почувствовал тяжелые удары дождевых капель. Отличный момент, теперь мне нужно зареветь, чтобы спрятать в дожде свои слезы. Я поежился, просовывая ладони в передние карманы джинсов. Тонкая рубашка сразу же промокла насквозь, волосы обвисли, вода бежала по ним на лицо, на шею. Мне бы стоило ускорить шаг, но я будто нарочно пошел медленнее. Ливень был страшный, оглушительный. Он с яростью колотил по асфальту, и весь мир поплыл в шумной мельтешащей пелене. Продрогшей рукой я убрал с глаз сырые черные пряди. Может, мне не возвращаться домой? Бродить до утра, заболеть пневмонией, умереть? Я усмехнулся такой жизнерадостности. До поворота к дому оставались считанные метры. Я вышел на проезжую часть, по которой безжалостно барабанил ливень, как вдруг, ворвавшись в черное забвенье, ослепительный белый свет выдрал меня обратно в жизнь. Я услышал страшный визг колес по асфальту. Дыхание пережало. Я застыл на месте, вскинул руки и уперся в капот за секунду до того, как он, обдав меня жаром, замер. Все стихло. Я перестал чувствовать дождь. Сердце во мне, опомнившись, забилось быстро и гулко. По телу разбежался запоздалый страх, и ноги, вдруг ослабев, подкосились бы, не вцепись я в автомобиль. Что бы я там ни думал минуту назад, инстинкты не обманешь — я еще не готов умирать. Осознание реальности смутно начинало возвращаться, я глубоко вдохнул и сквозь завесу неумолимого дождя увидел застывшие на мне огромные от ужаса глаза Тадеуша. Он выпрыгнул из лексуса, оставив дверь открытой — мягкий свет залил мое переднее сидение — обежал автомобиль, схватил меня за плечи, развернул к себе и перепугано затараторил: — Адам! Ты в порядке?! Посмотри на меня! Я ударил тебя, нет? Все хорошо? Адам! Он тряхнул меня изо всех сил, почти зло, и я, вернувшись к нему из забвения, на миг поймал зеленый взгляд, нервно метавшийся по моему лицу. — Я в порядке, — успокаивающе сказал я. Он начал бормотать что-то про ливень, плохую видимость, больницу, но я различал лишь отрывистый звон его голоса, проникавший в меня, подобно спасительному теплу костра холодной беззвездной ночью, медленно заполнявший черную пропасть, но дне которой скрючилась моя опустошенная душа. Его ладони лежали не только на моих плечах — они бережно накрыли теплом увядшую бесформенную сущность внутри меня и, осторожно, ласково гладя, стали возвращать ее к жизни. — Садись в машину, — виновато сказал Тадеуш, и в ответ я чуть слышно шепнул: — Ты промок. Реакция не заставила себя ждать: он цокнул языком, и выражение его лица преобразилось раздражением и обидой. — Ты вообще в своем уме?! — он слабо пихнул меня в грудь. — При чем тут я?! Ты бестолочь, дождь идет, дорога скользкая, долбанный ты придурок, я мог убить тебя! Ты вообще соображаешь... Я притянул его к себе и обнял. Он замер, резко замолчав, и вдруг с шумным выдохом прижался ко мне, ткнулся лбом в мое плечо, и я почувствовал, как он мелко дрожит от страха и холода. — Где тебя носило три недели, урод? — шмыгнув носом, буркнул он. — Мог бы позвонить и спросить. — Я звонил. — Один раз. — Потому что... — он отстранился от меня и отступил на шаг. И хоть теперь он был такой же вымокший, как я, лицо его казалось очень строгим. Я на мгновение подумал, что причина единственного звонка сейчас откроется, но нет. — Не смей так больше пропадать, — сердито сказал Тадеуш. — Поехали домой. Быстрым шагом он обогнул лексус и уселся за руль. Классический Тадек. Никаких объяснений причин. Никакой логики действий. Я так и не узнал, откуда он ехал посреди ночи, и к утру воображение, конечно же, нарисовало самые чудовищные картины. Я сидел на диване в гостиной, разглядывая стены. Мое типичное времяпрепровождение, когда я еще не пьян. Если я и представлял нашу с Тадеушем встречу, которая неминуемо рано или поздно должна была случиться, то, конечно, не такой. Быть сбитым насмерть любимым человеком — это безусловно романтично, но я бы согласился и на тривиальный сценарий, например, столкнуться на лестничной клетке, в магазине или, в конце концов, на очередном концерте NY City Orchestra, где я все еще работал фотографом. По старой глупой привычке разочарование, опоздав на несколько часов, растеклось из буйно работавшего мозга по всему телу и, взбудоражив дремлющие ожидания, смешалось с ними в ноющую горесть оттого, что спустя три недели он просто сказал «Не смей так больше пропадать». Он вообще скучал по мне? Или его ответное объятие под дождем было вызвано одним лишь страхом за едва не случившуюся аварию? Восемь утра, а голова у меня уже налилась свинцовыми мыслями. Хотя, может быть, это только похмелье. В те три минуты, что мы были вместе в машине, я спросил, чем он занимался без меня, и получил ответ в равнодушно-небрежном тоне: выступил на нескольких концертах, познакомился с группой известных музыкантов, подал заявку на участие в международном конкурсе, дал пару интервью для журналов о классической музыке. «А так ничего нового, репетирую с оркестром. Чем ты занимался?». В тот момент у меня просто опустились руки. Наверное, я прошу слишком многого и требую невозможного от человека, который считает меня всего-навсего своим лучшим другом, но, знаешь, Тадек, я бы не хотел узнавать о таких событиях твоей жизни, как международный конкурс и интервью, между делом, словно я приятель, случайно попавшийся по дороге. В моем ненормальном, слишком чудном для тебя мире, если один человек дорожит другим, то он не может пропасть на три недели и потом вести себя так, словно ничего не случилось. Но с твоей точки зрения, и я, как видишь, это понимаю, временное отсутствие друга-параноика — это долгожданный глоток свободы и возможность делать что угодно без необходимости отчитываться, оправдываться и скрываться. Причина, по которой ты звонил лишь один раз, и я уверен, что ты подождал тогда гудка три, — это твое катастрофическое нежелание обсуждать Оксану и возвращаться к моим абсурдным выдуманным проблемам. Интересно, не встреться я с бампером твоей машины сегодня ночью, как долго ты бы игнорировал меня? До моего первого звонка? До исчезновения из твоей жизни Оксаны? До старости? Громкий хлопок входной двери вырвал меня из размышлений. — Не хочешь кое-что обсудить, Адам? — Тадеуш стоял в дверях гостиной, скрестив руки на груди. Он был в домашних флисовых штанах и футболке, но выглядел крайне сурово. — Не хочу, — сказал я. — Ты мне так и не рассказал, чем занимался три недели, — Тадеуш прошел в гостиную — точно весенний вихрь пронесся по заиндевевшей пещере — и уселся рядом со мной на диван. — М? — Стивен звонил? — почти утвердительно спросил я. — Звонил, — раздраженно кивнул он. — С каких пор ты уходишь в запой без меня? Я поднял большой палец и буркнул: — Обалденная шутка. — Адам! — он повысил голос. — Это ни разу не смешно. Что с тобой происходит? — Ты не знаешь? — я повернул к нему голову. Тадеуш выглядел злым, взволнованным, а теперь еще и растерянным. — Откуда я могу знать? — вскинувшийся голос начать спадать в неуверенный полутон. — Ты же шлялся по кабакам, вместо того чтобы прийти ко мне. — Это все, что Стивен тебе рассказал? — спокойно спросил я. На эмоции у меня уже не было сил, в отличие от Тадеуша, который тут же воскликнул: — Какого еще хрена ты делал?! — Я просто спрашиваю. Он тяжело выдохнул, сжал ладонями виски и, не глядя на меня, очень серьезно произнес: — Адам, нам нужно поговорить. Ох, эти знаменитые избитые слова, одно звучание которых переворачивает душу. В мгновение ока я окунулся в панический страх. Решительность в низком регистре голоса, прямой взгляд строгих глаз, эта бесконечная пауза — он не любит разговоры по душам, он расставит все точки над i быстро и безжалостно и уйдет, оставив меня в одиночку пережить или не пережить его слова. — Я не хочу говорить, — отрезал я. Я думал, он взбесится или все равно расскажет об отношениях с Оксаной, но случилось просто невероятное. Тадеуш преобразился в лице: тревога и печаль сменили уверенность и раздраженность. Он будто разом осунулся и, придвинувшись ко мне, спросил тихо и смущенно: — Почему ты не доверяешь мне? Ба-бах. Прямое попадание. Я беспомощно хватанул ртом воздуха, не зная, что сказать в ответ. — Я твой лучший друг, — продолжал Тадеуш. — И я беспокоюсь за тебя. И когда тебе плохо, а я узнаю об этом от Стивена... — он помедлил, собираясь с мыслями, и сдавшись, прямо спросил: — ты думаешь, мне наплевать? Я мотнул головой, все еще не вернув дар речи. Тадеуш опустил глаза и стал теребить край футболки, заговорив еще тише: — Я знаю, что бываю несдержанным и что часто не понимаю тебя. Но мне не нравится, что мы не можем спокойно обсудить то, что между нами происходит. Я бы очень этого хотел. Когти заскребли у меня в груди. — У меня нет никого ближе тебя, Адам, — все так же теребя футболку, говорил он. — И даже если ты не веришь в это, я могу выслушать тебя. И понять. Глаза, переполненные печалью, вдруг вскинулись на меня. — Дай мне шанс, пожалуйста, — шепнул Тадеуш. — И прости, что чуть не сбил тебя. — Ничего страшного, — рефлекторно брякнул я. Я просто не мог поверить, что он меня не разыгрывает. — Ты так внезапно бросил меня, словно я совсем тебе чужой. Я думал, ты занят, или обижен, или... — он выдохнул, запустил пальцы в волосы. Невооруженным взглядом было видно, как ему трудно, но — это я бросил тебя?.. — Что я должен был думать?! — в отчаянии продолжал Тадеуш. — Ты пропал, ничего мне не сказал, не взял трубку, не перезвонил. Тебе было плохо, но ты не пришел ко мне, твоему лучшему другу! Я первый, от кого ты закрываешься! Он немного помолчал и едва слышно буркнул: — Если тебе больно, мне вообще-то тоже. Я не знаю, в каком языке мира существуют слова, называющие то, что начало со мной твориться. Все во мне стремилось к нему, я хотел успокоить его, убедить, что доверяю ему больше всех на свете, но сознание сдерживало меня полнейшим ступором. — Поговори со мной, Адам. Я клянусь, что выслушаю и пойму тебя. И даже если я буду не согласен, мы найдем компромисс, обещаю. — Я не думаю, что это хорошая идея, — очень неуверенно сказал я, и его ответ безжалостно сдавил мне сердце в комок: — Доверься мне. Прошу. Что мне оставалось делать? Он смотрел на меня с такой заботой, он был так близко. Я почувствовал спиной невидимую стену, к которой он меня припер. Сопротивление бесполезно: разум капитулирует. — Мы поговорим, мне только нужно собраться с мыслями, — это был последний отпор. — У меня репетиция до обеда, встретимся в три в парке, — тут же отозвался Тадеуш. — На свежем воздухе лучше думается. Я слегка кивнул и вдруг, даже не успев осознать этого, с силой сжал его ладонь. — Пообещай, что поймешь меня, Тадек. Хотя бы попытаешься, — отчаянная мольба рвалась сквозь напускное спокойствие голоса. — Обещаю. Я же сказал. — И что ты не бросишь меня. — Я никогда тебя не брошу, — боже, как я хотел верить этим словам, этим глазам, этой нежности, с которой его ладонь робко сжала мою в ответ. Еще мгновение, и мне ни в чем не придется признаваться — я просто притяну его к себе и поцелую. Я быстро отдернул ладонь. — И еще пообещай, что ты не забудешь о своих словах, — сказал я и любимый голос, дрогнув, отозвался: — Я обещаю тебе все на свете, Адам.