музыка: Сплин - Мы исчезаем в темноте
Вот мы и вернулись к тому, с чего все началось. Белая скамейка, Центральный парк, запах гари перемешан с тонкой свежестью потерянного ветерка. Невидимые осколки, осыпаясь, врезаются в кожу ладоней — или это кусочки обшарпанной краски? Мир, раньше скрытый в искаженных гранях куба, вдруг предстает передо мной: сквозь звон стеклянного дождя я слышу городской оркестр: сирены, шелест листьев, детский смех. Над головою яркий голубой теснит нежно-зеленый. Бремя тайны, лежавшее десятилетним грузом на моей душе, я оторвал и вышвырнул так смело, как будто полетевшие осколки не могут причинить вреда. Короткий вдох свободы, брошенный искоса взгляд — ты хотел объяснений, так лови эстафету, принимай мою ношу. «Я не могу в это поверить, — говорит Тадеуш. — Это какой-то бред» Такой же бред, как то, что ты меня ненавидишь. Зачем ронять слова, если мы оба знаем, что истины в них нет — одна лишь боль? Стекло врезается в горло, я больше не могу говорить. Я сегодня сказал достаточно. Всего несколько минут назад он, подойдя по гравийной дорожке, опустился на скамейку, тут же закурил, и сильный запах сигарет Parliament разбередил внутри меня уже начавший уползать обратно в логово страх. Всего несколько минут назад мы были лучшими друзьями, и я еще не знал, но лихорадочно придумывал способ разрушить эту дружбу. Он переводит на меня молящий взгляд: прошу, скажи, что ты сошел с ума, что ты шутил надо мной, отмени правду, верни время назад, сделай что-нибудь! Но я молчу, и только стекла рвут мне кожу, зарываясь глубже, до костей. Прости, Тадек, пути назад нет. Он долго собирался с мыслями и, докурив, спокойно, но решительно заговорил: «Послушай, Адам, я понимаю, что для тебя это может быть тяжело, очень тяжело, как выяснилось. Но пожалуйста, перестань так беспокоиться. Ты не знаешь Оксану, она хорошая девушка». «Дело не в Оксане», — перебил я, и взгляд из-под нахмуренных бровей потребовал немедленного объяснения. И вот сейчас, когда он знает все, когда я больше не хожу вокруг да около, когда мне больше нечего терять, кроме него самого, спустя всего одно мгновение свободы, я задыхаюсь под тяжестью куда большей, чем раньше, и сердце во мне набухает кровью и собирается, кажется, оторваться и покатиться к его ногам. Мы все еще молчим. Я отвожу глаза. Не могу видеть эту мольбу и знать, что не возьму слова обратно. «Если не будет Оксаны, будет другая, третья, четвертая. Я не могу ни с кем тебя делить» «Я всегда с тобой, Адам, — потрясенно, но с искренней верой произнес он. — Мои отношения с девушками не значат, что я тебе больше не друг» «Ты мне не друг, Тадек! — я не выдержал, вскинул взгляд к застывшим от изумления глазам. — Неужели ты не понимаешь?!» Сейчас его глаза пусты. Он ждет в отчаянной надежде еще несколько секунд, я слышу потрясенный выдох, он зажимает рот ладонью и быстро мотает головой. «Что я должен понимать?!» — воскликнул он. Слова, горевшие на сердце десять лет, стали мне уже неподвластны. Мое внезапное «люблю», вспорхнув на волю так бесстрашно, метнулось между нами, и льдина треснула напополам, и куб посыпался стеклом, и я, лишенный сокровенной тайны, вдруг испугался испуганных зеленых глаз и отвернулся, чтобы услышать через вечность тишины: «Я тебя ненавижу, Адам». «Да как ты мог?!» — это не крик, а выдох, и я зажмуриваюсь, мне так больно, господи, как я мог?! Он цепляется за скользкий край моей отколотой льдины, шепчет с отчаянием: «Ты же встречался с Дженнифер...». «Я никогда с ней не встречался, — мой голос так безжалостно спокоен. — Она помогала мне скрываться». «Но я видел, как ты целовал ее!» «Мы разыгрывали правдоподобность». Воздух с шумом вырывается из его легких: «Кошмар...», он закрывает лицо ладонями, чтобы ничего больше не видеть. Я робко направляю к нему взгляд. Наверное, не стоит уточнять, что на взаимность чувств мне лучше не рассчитывать. «Ты хотел узнать правду, — говорю я. — Это единственная причина всего моего поведения» Он вскидывает руку, чтобы я замолчал, но я уже продолжаю: «Разве ты никогда не замечал во мне или в моем к тебе отношении...» «Я верил тебе, Адам, — перебивает он, и взгляд, смола на изумруде, рассекает меня на части. — Я верил тебе больше, чем себе самому» И я, так нелепо защищаясь тривиальностью, отвечаю, что ничего не изменилось, что он все так же может положиться на меня. И так же тривиально звучит его: «Ты издеваешься?! Я дорожил тобой все эти годы, а ты хотел трахнуть меня!» Я так поражен, что медлю с реакцией, и он, всплеснув руками, стонет: «То есть ты даже этого не отрицаешь!» «Тадек...» «Не смей звать меня Тадеком, чертов извращенец, — холодная ярость трясет его голос. — Я не хочу даже знать, что ты существуешь» «Ты обещал, что попытаешься понять», — я дышу сквозь удары под дых. «Как можно это понять?! — его лицо искажено болезненным страданием. — Ты предал меня, Адам! Ты, единственный дорогой мне человек!» Я шепчу, как мантру: «Ничего не изменилось, ничего», но разве он теперь поверит? «Ты знаешь, — его боль выплескивается желчью, — в тебе всегда было что-то такое... пидарское. Только я бы никогда не поверил в подобную гадость о своем лучшем друге» «Тогда зачем ты обнимал меня на репетициях?! Зачем сжимал мою руку в ответ?! Зачем посвятил мне концерт?! — зачем я все это говорю? Потрясенный, Тадеуш вскакивает со скамейки. «То есть это я виноват?! — он хватает ртом воздух. — Ты был мне как брат, Адам. Уж прости, что в моем мире обнимаются не только пидарасы». «Если что, это оскорбительное слово», — вырывается у меня. «Твое присутствие в моей жизни оскорбительно» Он отступает на шаг и, видя, что я встаю со скамейки, отчаянно мотает головой. «Не приближайся, — говорит он. — Я так не могу. Я не могу ни видеть тебя, ни слышать, ни... ничего. Мне нужно переварить это» Во мне все выжжено, словно сухая трава пожаром. Меня бьет дрожь, я чувствую, как лопаются натянутые до предела струны, что связывают меня с ним. «Я бы никогда и пальцем тебя не тронул, — тихо проговариваю я. — Вспомни, что было. Я все для тебя делаю. Я живу для тебя» «Не смей начинать эту гомосятину, — грубо обрывает он. — Я не вправе судить твою жизнь, но давай в ней больше не будет меня» И прежде чем я успеваю открыть рот, чтобы обронить в пустоту бессмысленное слово, он разворачивается и быстрым шагом удаляется по гравийной дорожке, выхватывает из кармана пачку сигарет, закуривает на ходу, и день, такой веселый и погожий, вдруг выцветает тенью, как от затмения солнца, и вдруг сереет, меркнет, затухает. Я не могу пошевелиться. Я исчезаю в темноте. * * * Закономерная концовка моей деструктивной эпопеи. Дженнифер, Джек, Эдди, а теперь и Тадеуш — все меня ненавидят. В саморазрушении есть какая-то извращенная притягательность. Когда все идет под откос и предотвратить падение уже невозможно, ты сам прикладываешь усилия, чтобы зарыть себя еще глубже в червивую яму. Я десять лет боялся даже намекнуть Тадеушу о своей ориентации, а теперь вот так внезапно выманив из закоулков смелость, признался ему в любви. Разве я не знал, какой будет его реакция? Я знал это с четырнадцати лет и тем не менее, в действительности услышав сотни раз воображаемые в голове слова, почувствовал, как мой давно уже истлевший внутренний стержень начинает с сухим шорохом крошиться, и без него мне хочется скукожиться в бесформенную кучу, потерять человеческий облик и заодно способность мыслить. Я ходил кругами по квартире и, вертя в руке телефон, старался успокоиться. Это не конец света. Ему нужно переварить услышанное. Я уже согласен забрать слова назад, признать, что пошутил, лишь бы внутри перестали бегать эти мелкие мурашки. Мне нужна почва под ногами, какая-то определенность, без этого я ни на что не годен. Я вышел на балкон, уперся руками в перила и глубоко вдохнул смрадный бруклинский воздух. Мне нужно с кем-нибудь поговорить, выплеснуть это отчаяние, услышать хоть одно ободряющее слово. Я мог пойти только к Стивену, но, еще сохраняя остатки здравого рассудка, понимал, что это невозможно. Существуют какие-нибудь обезболивающие для чувств? Кроме водки? Я стоял, опустив голову, упиваясь собственной болью, крепко вцепившись ладонями в железные перила, когда неожиданно прозрачный воздух передо мной замельтешил движением. Первой промелькнула мысль о стае птиц, но это в лучшем случае сошло бы за галлюцинацию. Я вскинул голову и, присмотревшись, вдруг ощутил, как последний огонек жизни, мелькнув в холодной тьме внутри меня, затух. Это были фотографии. Десятки наших с Тадеушем фотографий, сделанных в Центральном парке в разные годы. Мы кривлялись и дурачились, выталкивали друг друга из кадра — негативы каждого из этих снимков я бережно хранил в памяти. Я помню, во что был одет Тадеуш на фотографиях 2010 года, какая у меня была прическа в 2013. Благодаря дурацким селфи на траве я досконально знал, как менялся блеск его глаз в те шесть лет, что мы жили в Нью-Йорке, как из моего задорного, но наивного мальчишки-эмигранта, слишком серьезного в музыке, беспечного в учебе и робеющего перед будущим, он превращался в жестокого, самоуверенного педанта, решительного и беспрекословного. Победы в конкурсах, которые сыпались на него одна за другой, признание лучшими скрипачами страны, контракт с NY City Orchestra, собственный продюсер, дорогущая машина, две квартиры — о господи, да кому нужны эти оправдания?! Никто его не портил, он просто жестокий говнюк, который почему-то был добр ко мне в самый ужасный период моей жизни, вызвал во мне любовь, а потом стал самим собой. Вот и все. Я протянул руку и схватил один из снимков. Мы валялись на траве, его темно-каштановые волосы перепутались с моими черными. Я снимал, вытянув руки вверх, и щурился в камеру, а Тадеуш, улыбаясь, смотрел на меня с такой искренней теплотой и доверием, что сердце у меня заныло. Каким бы он ни был, он все, что у меня есть. Он умеет быть добрым и любящим, и когда он рядом и смотрит вот так, в целом мире мне не нужно большего. Короткие периоды счастья, когда мы неразлучны, когда любовь, которую я отдаю ему, находит отклик, а не отторжение, когда он просит мой совет, делится переживаниями, забирает со свадеб или просто стучит в девять утра с пачкой печенья в руках — это лучшее время моей жизни. Чем больше боли он мне причиняет, тем сильнее счастье, когда его глаза светятся моим в ответ. И глядя на парящие снимки, в каждый из которых я, словно Волан-де-Морт, вложил фрагмент своей души, я понял, что вопреки всему, не могу без Тадеуша. Просто не могу. Не могу. Не могу. Не могу. Я перегнулся через перила, чтобы взглянуть на маленькие частички нашего прошлого, так безжалостно валявшегося на асфальте. Каждый раз, когда колесо автомобиля прокатывалось по снимкам, меня било током. Словно завороженный катастрофой, я не мог оторваться от этого зрелища. Прохожие равнодушно шли по фотографиям, по ним катились детские коляски, они наматывались на автомобильные колеса. В какой-то момент мне стало трудно дышать, и я заставил себя рухнуть на жесткий ледяной пол балкона, чтобы ничего не видеть. Надеюсь, он не на крыше. Стоять у края опасно. Ближайшие дни, проведенные в гнилостном одиночестве моей задушенной жаром квартиры, не принесли облегчения. Я изо всех сил гнал прочь ужасные мысли о случившемся, я давил их в зачатке, я заставлял себя переключать внимание, едва приглушенный голос Тадеуша, надтреснутый непривычно сильным славянским акцентом, шипел в голове: «Я тебя ненавижу, Адам». Где-то там, глубоко в душе, под толстым слоем гноящейся, пузырящейся боли пряталась светлая пустота, лишенная долгие годы разъедавшей меня тайны. Там было легко, там начиналось освобождение, но пока что я не мог этого осознать, и корил себя всеми известными словами, обзывал себя самыми ужасными ругательствами и молил неведомо кого повернуть время вспять, отмотать эти несколько дней, отменить парк, уничтожить мое признание. Я терпел десять лет и смогу перетерпеть столько же. Лучше такая, долгая, мука, с проблесками радости и его неведением, чем понимание того, что он все знает, и невозможность повлиять на его ко мне отношение. Прогоняя воспоминания о парке, прессом жмущие сердце, я безустанно повторял, что Тадеуш был потрясен и не действовал здраво, что весь этот разговор произошел лишь от его искреннего желания помочь мне, а значит, он беспокоится, а значит, я ему дорог. Его неприятие моего признания закономерно и отчасти оправданно, я умалчивал о самом главном целых десять лет, и теперь, когда прошла почти неделя, я могу попытаться поговорить с ним еще раз, спокойно, вспоминая хорошие моменты из наших совместных будней. Я хочу убедить Тадеуша, что мы по-прежнему друзья, что мои чувства не должны беспокоить его, что его благополучие всегда превыше моего и я готов скрепя сердце принять Оксану или другую девушку, если только он не бросит из-за нее меня и пообещает рассказывать, что у них происходит. Ну и если я в принципе одобрю эту девушку, хотя об этом можно и умолчать. Понимаю, слушать все это ужасно утомительно, но попробуйте только представить, какой была вся моя жизнь, поставленная подлыми высшими силами на паузу. Я замкнулся в собственной трагедии, которая наверняка существовала лишь в моем лишенном иных событий мирке. Как отчаянно ни пытался я убедить себя без продыху работавшим сознанием, что все образуется, мне было больно даже дышать. На исходе восьмого дня я не выдержал. Я был совершенно истощен и морально, и физически — за все это время я выходил из дома лишь пару раз за продуктами и то почти ничего не съел. Мне было нужно увидеть Тадеуша, и истасканная надежда, глотая серные слезы, убеждала меня, что он уже успокоился, что можно попробовать еще раз и что до парка он клятвенно обещал понять меня и никогда не бросать. Он не бросит меня, повторял я, поднимаясь по лестнице на три этажа наверх, я его лучший друг, он посвятил мне концерт, он верит мне больше, чем себе самому. Все будет хорошо. У меня не было ни речи, ни плана, ни сил, чтобы их придумать. Я почему-то считал, что, увидев Тадеуша, сразу найду нужные слова, как будто хоть раз такое было в моей жизни. С другой стороны, заранее продуманные диалоги всегда вывертывались из-под контроля буквально с первых двух фраз, и смысла сочинять что-либо я не видел. Я знал, что, несмотря на поздний час, Тадеуш еще не спит. Дверь в его квартиру была чуть приоткрыта. Не удивлюсь, если он вообще перестал запираться исключительно мне назло. Я поднял руку, чтобы постучать, и несколько секунд помедлил, вдохнул и выдохнул, собираясь с мыслями. Бесполезно. Мыслей нет, поджилки трясутся, все как всегда. Вместо костяшек к двери прикоснулась моя ладонь и тихонько толкнула ее. Внутри было темно. Даже если Тадеуш в музыкальной, полоска света должна была пробиться до прихожей. Я почувствовал, как тревога стремительно учащает пульс. Я переступил порог, не решаясь позвать Тадеуша и нарушить неприкосновенность подозрительной тишины. Очертания силуэтов проступали в неожиданных местах, как будто в квартире произошла перестановка или появились новые вещи. Я вздернул руку к выключателю, и, когда яркий свет пронзил замершее пространство, сердце во мне ухнуло вниз. Передо мной был не результат перестановки и не новые вещи: вся квартира Тадеуша, всегда такая чистая, ухоженная и приветливая, представляла собой жуткое месиво. На секунду я впал в ступор. Прямо под ногами лежал кубок, привезенный Тадеушем в прошлом году из Вены. Куда ни кинь взгляд, всюду разбросаны его личные вещи: одежда, постельное белье, бумаги, фотографии, диски, сувениры. Перепрыгнув через кубок, я метнулся в ванную: полотенца, баночки, зубные щетки валялись на полу, в раковине и в ванне, накрытые сорванной шторкой, зеркало было разбито. Кухню плотно покрывали керамические и фарфоровые осколки некогда красивых тарелок и чашек. Белая пыль лежала на разделочном столе, на плите, в пустых выдвинутых ящиках. Кастрюли и сковородки валялись среди прочей кухонной утвари. Ужас нарастал в геометрической прогрессии. Я бросился в гостиную, заваленную всевозможным хламом. Журнальный столик был разбит в бисер стекляшек, на экране телевизора отпечаталась яркая паутина трещин. На криво повернутом диване лежала дорогая картина аргентинского мастера. Живые цветы, которые Тадеуш так любил, задыхались, выдернутые при ударе об пол из горшков. Я наклонился и, отряхнув от земли, поднял треснутую фоторамку, где мы с Тадеушем в дурацких мантиях и квадратных шапочках смеялись на школьном выпускном. Рука затряслась сама собой, я выронил фотографию и отшатнулся назад. Меня окружало замершее поле битвы. Каждая из этих вещей хранила память о страшных, неизвестных мне минутах и безмолвно кричала от ужаса. Я бросился в спальню, к вытряхнутому наизнанку комоду, где в потайном ящике Тадеуш хранил экстренные наличные. Ничего. В развороченной музыкальной ни скрипки, ни даже чехла. Меня накрыло такой сумасшедшей лавиной, что бороться с ней было уже бесполезно. Я бежал по ступенькам, как оголтелый, все ниже и ниже, без остановки набирая Тадеуша. Абонент недоступен. Абонент недоступен. Абонент недоступен — бестолковый голос продолжал повторять одно и то же, но я не хотел ему верить. Что за гребаный триллер?! Какого черта там произошло?! Что если его ограбили и убили?! Могли у него быть враги? О господи, да откуда у скрипача враги! Хотя это же Тадеуш, тут надо всего ожидать. Свяжись он хоть с мафией, я бы все равно никогда об этом не узнал. Может, его похитили? Втянули в какую-то организацию или убедили сделать что-то противозаконное. Я ведь почти месяц не общался с ним, бог знает, что могло случиться. У него столько знакомых! Что если кто-то из них... Боже, какой бред! Подъездная дверь оглушительно хлопнула, и холодный ночной воздух чуть не сшиб меня с ног. Я так долго не был на улице, что внезапный глоток свежести слишком резко ворвался в отсыревшие углы сознания. Будь я в себе, я бы мог, прежде всего, успокоиться, а потом позвонить в полицию, но лишенное разума существо хотело незамедлительных действий. В нашем районе так тихо и темно ночами, словно это уже не Нью-Йорк. Пустотой зияют оконные глазницы соседних семиэтажек, на фоне которых наша высотка кажется уродцем из будущего, асфальт узкой проезжей части бережет шелест для утренних шин. Я добежал до парковки и едва ли не рухнул на колени возле лексуса Тадеуша, словно тот был его близким другом и мог помочь мне. Автомобиль стоял на обычном месте в целости и сохранности, и я, распятый несведущим безразличием этой ночной минуты, в отчаянии ударил кулаками по капоту, чтобы визг сигнализации вместе с ярким миганием фар разбередили равнодушный мир. Одиночество страшно тем, что никто не может вовремя отрезвить тебя, схватить тебя за руку и сказать тебе «Нет». Если бы я вернулся домой, а назавтра стал спокойно выяснять, где Тадеуш, моя история лишилась бы заключительной главы, перевернувшей мою жизнь с ног на голову. Но я не вернулся домой. Я добежал до главной улицы, поймал такси и поехал через мост вглубь Манхэттена, где, сунув водителю последние свои деньги, выскочил едва ли не на ходу и, лавируя между ночными гуляками, весельчаками и туристами, бросился по светлой, точно днем, улице к жилой высотке, где последние мгновения наслаждался неведением мой единственный оплот. В отличие от города, который никогда не спит, голос, раздавшийся из крошечного динамика спустя не одну минуту, был осипшим и злым: — Кто? — Стив, открой, это срочно! Секундная пауза для осознания. — Ты в своем уме? — прохрипел голос. — Три ночи, Адам! — Пожалуйста! — взмолился я так отчаянно, что сам дьявол бы не устоял. Я услышал громкий цокот языка, протяжный вздох, и красивая тяжелая входная дверь с крайней неохотой приоткрылась. В доме Стивена раньше был приветливый консьерж пуэрториканец, но недавно его уволили за непристойное поведение. Честно, я даже не знаю, как такие мелкие побочные мысли могут возникать у человека в моем состоянии. Широкий лифт с натертыми до блеска зеркалами полз на двадцать седьмой этаж целую вечность, и я нервно переминался с пятки на носок, стараясь сохранять хоть какое-то подобие спокойствия. Меня колотила дрожь, и, едва увидев Стивена за приоткрытой дверью его огромной, как национальный парк, квартиры, я бросился из лифта через общее лобби точно навстречу самому господу богу. — Где Тадеуш?! — с этими словами я распахнул входную дверь, она с громким стуком ударилась в стену, и ворвался внутрь так беспрекословно, словно это Стивен прятал Тадеуша где-то в закромах километрового жилья. Хозяин квартиры, тем временем, наскоро пригладив лохматые кудри, закрыл за мной дверь. — Адам, — он выдохнул имя так обреченно, словно долго ждал с гнетущим чувством моего прихода и вот я наконец пришел. — Ты, главное, успокойся. Дыши. — Где он?! — рявкнул я. — Давай присядем. Из глубины квартиры донесся нарастающий звук быстрых шагов, и в гигантскую гостиную вдруг выпорхнула заспанная, но взвинченная до предела тощая блондинка, бывшая жена Стивена Кэтрин. Она на ходу запахивала слишком короткий для приличной женщины тридцати лет халат. — Что здесь происходит?! — строго спросила она. — Где он?! — не обращая внимания, потребовал я. — Скажи мне, Стив! — Стивен, кто это?! — не унималась Кэтрин. — Это мой друг! — бросил он. — Все нормально, иди спать! Но Кэтрин, естественно, не собиралась спать. Ее тонкие брови взметнулись вверх, так же как и тон голоса: — Что это за друзья такие?! — Кэтрин, иди спать! — Ты знаешь, где Тадеуш, или нет? — спросил я. — Не смей указывать, что мне делать! — крикнула Кэтрин, скрестив тонкие руки на груди. — Я в своем доме, и мне не нужны такие гости в три ночи! Тут я не выдержал и, обойдя Стивена, обратился напрямую к Кэтрин: — Если ты сейчас же не уберешься отсюда, я вышвырну тебя за волосы с балкона, поняла?! Кажется, это подействовало. Блондинка отшатнулась, распахнула маленькие белесо-голубые глаза и махнула рукой бывшему мужу: — Ты позволишь ему говорить со мной в таком тоне? — Кэтрин, пожалуйста! — взмолился Стивен, запуская пальцы в волосы. — Иди спать! От возмущения она ахнула и, круто развернувшись, засеменила туда, откуда пришла. Я услышал громкое: «Говнюки!» и хлопок двери. — Если что, Адам, это моя жена, — гневно сказал Стивен. Я по привычке поправил: «Бывшая жена» и прошел к дивану, стоявшему возле широкого панорамного окна. — Да, ты садись, — поспешно произнес Стивен. — Будь как дома. — Где Тадеуш? — строго спросил я. — Ты что-нибудь знаешь? — Может, чаю? — Стивен! — я повысил голос, и он, с шумом выдохнув, нервно обвел гостиную глазами. — Сядь, — сказал он. От вспышки бешенства я едва не подскочил. — Да прекрати ты эту хрень! — воскликнул я. — Ты можешь нормально сказать... — Он в Кирове. — В... где?! — я так и рухнул на стоявший сзади диван. — Ты не волнуйся, ладно? — Стивен подскочил ко мне и опустился рядом. — Дыши глубже. Дышать, серьезно? Это вообще возможно, когда тебя ударили дубиной по голове и вышибли напрочь мозг?! — Он позвонил мне около недели назад, — начал объяснять Стивен. — У него трясся голос, он путал слова и вообще, по-моему, был не в себе. Сказал, что ему нужно очень срочно уехать, и он будет у Оксаны. Дирижер дал ему отпуск. Уже гораздо позже я узнал, что это был не отпуск, а больничный. — Я подозревал, что у вас двоих что-то произошло, — продолжал Стивен, — но в вашем случае такая реакция и ссоре, и сексу подходит. — Ты думаешь, это смешно?! — взорвался я. — Ты был в его квартире?! Там все вверх дном! — Я же говорю, он был не в себе, — уже озабоченней произнес Стивен. — Что у вас случилось? Я запнулся, не зная, как сказать очевидное. В голове крутилось лишь одно: он уехал к Оксане. — Я такой придурок, Стив, — голос вдруг скатился в шепот. Это все из-за меня. Из-за моей несдержанности. Осознание неизменимой реальности придавило меня к земле, пережало мне глотку. Уже неделю — неделю! — Тадеуш находится в России. Перед моим застывшим взглядом пронеслись одна за другой сцены: вот он в ярости вытряхивает ящики, опрокидывает горшки с цветами, швыряет со всей силы пульт в телевизор, разбивает стулом журнальный столик, хватает скрипку и деньги, бежит сломя голову прочь, проносится мимо моей входной двери, за которой я, как обычно, спокойно хнычу и ни о чем не подозреваю. Парящие в воздухе фотографии только открывали это представление. Все, что я видел в его квартире, дело рук самого Тадеуша. — Стив... — я обратил к нему молящие глаза, словно он мог повелевать временем или сознанием или сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить мою боль, от которой, клянусь, можно было разорваться. — Вы помиритесь, — сказал Стивен. — Вы всегда миритесь. — Я признался ему во всем. Стивен на секунду сжал губы, медля с ответом, а потом все так же уверенно заявил: — Вы все равно помиритесь. Океанская волна летела на меня с головокружительной быстротой. Я обеими руками зажал рот, глядя на Стивена с пронзительным, животным ужасом. Кажется, он тоже немного испугался, но продолжил взывать: — Он перебесится и вернется. Все будет хорошо. Я отчаянно замотал головой. — Адам, послушай меня, — Стивен взял меня за плечи, — ты сильный. Ты сможешь справиться с этим. Не веди себя как педик. — Это моя вина, — забормотал я, — я один виноват. Я не должен был говорить. Никогда. Ни за что не должен был говорить! Я стряхнул руки Стивена, вскочил на ноги и отбежал на несколько шагов, выкрикнув на ходу: — Как можно быть таким кретином?! — Адам... — Стивен устало вздохнул. Я сжал ладонями виски. Волны ужаса захлестывали меня одна за другой. Я предал его. Я причинил ему страшную боль. Я разбил ему сердце. Он верил мне больше, чем себе, а я воткнул ему нож в спину. Каким нужно быть чудовищем, чтобы поступить так с самым близким человеком?! Перед глазами запрыгали черные мушки, я отшатнулся, задыхаясь от своей беспомощности. — Я должен что-то делать, — выдохнул я. — Должен. Стивен был здесь, я услышал эхо его голоса сквозь рокочущую красную мглу: — Ты сейчас ляжешь спать, а завтра я отвезу тебя домой. — Отвези меня в аэропорт. Слова вырвались прежде, чем я успел их придумать. Чудовищную ошибку можно исправить только так. — Адам! — в отчаянии взмолился Стивен, и я почувствовал, как его руки усаживают меня обратно на диван. — Давай лучше пару таблеток успокоительного, идет? — Ты не понимаешь! — я со злостью вырвался. Господи, да как можно этого не понимать, это же очевидно! — Мне нужно увидеть его, Стив! Мне нужно поговорить с ним! Как можно скорее! Немедленно! — Да успокойся ты, придурок! — завелся Стивен. — Он приедет и поговорите! Я плюхнулся лицом в ладони, застонав. Какой смысл объяснять человеку со стороны ситуацию, с которой он совершенно не знаком? Зачем тратить на это драгоценное время? Я и без того потерял целую неделю. — Он ненавидит меня, понимаешь ты это или нет?! — попытался я еще раз. — И чем дольше я тяну, тем больше он укрепляется в этом чувстве! Он приедет сюда с этой Оксаной, и я навсегда потеряю его! Я должен поговорить с ним, пока не поздно! Иначе я навсегда останусь для него предателем и извращенцем! Я не могу потерять его, Стив! Я не могу оставить все как есть! Я должен исправить то, что сделал! — О’кей, Адам, не кричи, — голос Стивена стал вдруг совершенно спокойным, отчасти даже понимающим. Он заглянул мне в лицо с искренним участием и осторожно, вкрадчиво спросил: — Ты когда-нибудь слышал про синдром Адели? Я даже ошалел от такого вопроса. — Ты в своем уме? — А ты? — парировал Стивен. — Адам, это не шутки. Ты хороший парень, но расстройства психики... — Мне нужно уехать в Киров! — завопил я нечеловеческим голосом. — Дай мне деньги за концерт, и я уйду! — Воу-воу! — Стивен взмахнул руками. — Деньги в банке. И ты ни хрена не получишь в таком состоянии. Я заревел, словно раненый медведь. Гребаные люди, почему я должен зависеть от них?! Внутри меня взрывались ядерные бомбы, я схватился руками за голову, оседая на пол. Мне хотелось кататься, биться, орать и реветь, но силы на истерику стремительно кончались. — Пожалуйста, Стив, — прошептал я себе в колени. — Хотя бы на билет. Он вздохнул, сползая ко мне с дивана. — Тебе нужно в больницу, а не в аэропорт, — сказал он с поразительной для натурала заботой. — Пойми, он уехал, чтобы побыть без тебя. Оставь его в покое, Адам. Он вернется, и все придет в норму. Не делай ничего, пожалуйста. Будет только хуже. — Ты не понимаешь, — я покачал головой. — Там Оксана, они любят друг друга. И сейчас они вместе. Ему будет плевать на меня, когда он вернется. — Да откуда ты знаешь, что там будет? Ты можешь залезть ему в голову? Или ты господь бог? Хватит решать, что подумает или сделает другой человек. Он мыслит не так, как ты. — Я знаю, как он мыслит, — буркнул я. — Я знаю его вдоль и поперек. — Давай лучше что-нибудь выпьем. — Дай мне денег на билет, Стив. — Я не... — Дай мне денег, или я выйду отсюда и брошусь под автобус, — видит бог, я говорил на полном серьезе. Стивен вздохнул тяжело и обреченно, сказал едва слышно «Хорошо» и, поднимаясь на ноги, добавил: — Только при условии, что я лично посажу тебя в самолет на Москву. Я коротко кивнул. Идет.* * *
Я прежде никогда не видел Стивена таким печальным и задумчивым. Мы долго стояли в терминале, и он, вцепившись в мою маленькую сумку с документами, личными вещами и фотоаппаратом, с которым мне было чуть спокойней, грустно говорил, что никогда не простит мне этой выходки. — Будь осторожен там, — бурчал он. — Купи разговорник. Бумажку с адресом я положил тебе в паспорт. Мне было дико слушать все это. Стивен, с которым я временами пил пиво в баре и еще реже обсуждал дела Тадеуша, по-настоящему волновался за меня. Хоть я и звал Стивена другом, все, кроме Тадеуша и Дженнифер, были мне чужими, и искренняя забота, проявленная чужими людьми, воспринималась мной как странный розыгрыш. Я отвык от человеческих чувств, от участия. Я так долго отдавал всего себя, не получая ничего взамен, что это положение дел стало мне родным и удобным. На секунду я почувствовал стыд перед Стивеном. Я не хотел, чтобы кто-то испытывал переживания по поводу такого человека, как я, со всеми моими тараканами, сдвигами и выкрутасами. Зачем ему лезть в зыбучие пески, которые я зову жизнью, и тонуть в них вместе со мной? — Звони мне, понял? — строго сказал Стивен, подавая сумку, когда посадку на самолет Нью-Йорк — Москва наконец объявили. Я кивнул, чувствуя себя почему-то неловко, быстро обнял Стивена и заспешил на контроль. Было раннее утро. Над взлетной полосой зевал летний рассвет.Конец 2 части