Мороз по коже

музыка: Green Day - Give Me Novocaine

Глаза у нее дьявольски-черные. Так выглядит луна сквозь мутное защитное стекло во время солнечного затмения: идеально ровный, магический круг посреди блекло-светлого неба. Внутренние уголки чуть ниже внешних — выразительная, восточная красота. Смотрит спокойно, вдумчиво, открыто. Маняще притягательно влечет к себе из-под изогнутых ресниц и заставляет на секунду позабыть весь мир. Брови тонкие, длинные, прямые. Нос крупный, с явно очерченной спинкой, но ее лица это не портит, напротив, чуть заостренный кончик широкого носа кажется по-детски милым. Губы у нее мягкие, улыбаются тепло и приветливо, и от приподнятых уголков до крыльев носа идут тонкие, едва заметные складочки. Лицо у нее заостренное, лоб небольшой и плоский, скулы высокие, хорошо заметные, придают доброте строгость. Кожа ровная, приятного персикового цвета. Маленьких ушей с золотыми сережками простой формы почти не заметно под густыми черными волосами, спадающими ниже ее плеч красивыми естественными волнами. В каждом жесте, в каждой эмоции она не забывает про сдержанность и элегантность, шарм и в то же время простоту. Она загадочна и прекрасна. Оксана. Фотографии, которые Тадеуш хотел показать мне еще в самолете на пути из Санкт-Петербурга в Нью-Йорк, я наконец-то смотрел в его инстаграме, обновлявшемся, к счастью или сожалению, сейчас я не могу сказать наверняка, раз в несколько месяцев. Снимки, опережаемые лишь моими майскими гримасами, датировались февралем и не содержали никаких комментариев, кроме нескольких десятков одобрительных «сердец» от спрятанных за псевдонимами людей, которых я никогда не видел. Шел уже четвертый час моего пребывания на Ярославском вокзале в ожидании поезда, следовавшего в Киров. Мне едва удалось добраться до этого вокзала — таксист был явно неславянской внешности, и по аналогии с Нью-Йорком могу предположить, что государственный язык он знал далеко не в совершенстве, не говоря уже об иностранном. Впрочем, нью-йоркский опыт общения с таксистами многому меня научил, и нечленораздельное речевое месиво вместе с языком жестов, в конце концов, помогли мне установить первый контакт на русской земле. Сейчас меня окружали сотни уставших, хмурых, безвкусно одетых людей, рассевшихся по маленьким пластиковым стульям зала ожидания или бесцельно слонявшихся по проходам. У каждого из них, казалось, по три огромных сумки и обязательно — маленький ребенок. Детей было очень много, но почти все, подражая взрослым, так же устало и хмуро сидели в своих цветастых одежонках и смирно выжидали время. Если кто-то начинал капризничать, мать тут же одергивала его, выговаривала или прикрикивала, и ребенок вскоре утихал. Поначалу это казалось мне диким, но потом я понял, что в России так принято. Разговоры на непонятном мне языке звучали приглушенно, и речь казалась раздраженной, даже если выражения лиц говоривших оставались спокойными. Казалось, все ждут чего-то неизбежного и неприятного и косятся друг на друга с презрительным подозрением: уж не слишком ли ты радостен для вокзала? В сотый раз я просматривал одни и те же фото, не в силах избавиться от странного чувства неполноценности. Пустота внутри меня должна была заполниться ненавистью при первом же взгляде на Оксану, но вот уже четвертый час я не мог ее возненавидеть. Она была красивой, но естественной, и черные глаза ее излучали теплоту наполненной ароматом шиповника ночи, а не холод безжизненного космоса. Я знаю, что первое впечатление обманчиво, что в тихом омуте зачастую водятся чудища пострашнее чертей, что по фото вообще нельзя судить, но я не мог возбудить в себе отвращение к Оксане. И с Тадеушем они выглядели как друзья, а не как любовники. Может быть, зимой он говорил правду насчет поиска банального общения и родной души в чужом городе? Может, он действительно никогда не планировал встречаться с ней? Тогда как же все это вышло? Ах да, они попали в аварию в метро и, выбравшись на поверхность, от переизбытка чувств рухнули друг другу в объятия. Не планировал, как же. Поезд уходил за час до полуночи, и до этого времени мне нужно было перекусить. Возле зала ожидания я заметил что-то похожее на продуктовый закуток, но идти туда и взаимодействовать с русскими после общения с продавцом железнодорожных билетов не очень хотел. Эта женщина говорила по-английски, однако пользовалась своим полезным умением крайне неохотно, будто в виде большого одолжения, заставляя меня чувствовать себя ничтожеством, которое не умеет говорить на «нормальном» языке. Она говорила медленно, по словам и очень громко, словно я был глухим, но я все равно ничего не понимал, и она цокала языком и отчаянно вздыхала. Люди в очереди, не выдержав, стали помогать мне как могли, и сквозь какофонию ужасного английского я все-таки смог донести, что мне нужно. «Киров?» — утомленно кивнула продавец. «Киров», — энергично закивал я. Потом я вывалил разменянные деньги, она отсчитала чуть больше полутора тысяч, и я, крайне смущенный и пристыженный, ушел. Впрочем, благодаря этой сцене я узнал, что к незнакомым представителям мужского пола здесь обращаются словами Molodoy Chelovek, и по тону голоса можно сразу понять, откликаться тебе или дать деру. Время шло, люди вокруг периодически менялись, а я чувствовал себя все так же странно. Дело было не только в акклиматизации, о которой я и не думал. Внутри меня, точно в адовом котле, варилось зелье из пережитого в квартире Стивена нервного припадка, испытанного в самолете животного страха, дезориентации в чужой стране, паники при столкновении с продавщицей билетов, отсутствия ненависти к Оксане, пресловутого голода, усталости — все это приправлено щедрой ложкой каменной напряженности, почти боевой готовности и перемешано с главным ингредиентом, моей болезненной тягой к Тадеушу. Я был выжат, как лимон, и то же время собран, словно спринтер по команде внимание. Я помнил название поезда, но при всем желании не мог разобрать объявления, отлетавшие полифонией эха от всех стен. В половину одиннадцатого вечера, купив пару шоколадок и бутылку воды в автомате, я решил, что посадка началась, и двинулся в сторону платформы. Я быстро отыскал нужный поезд и вагон, но принять мысль, что это продержится на ходу 15 часов, смог с большим трудом. Удушливый жар дня еще цеплялся за холод ночи, и я поежился от перепада температур — Нью-Йорк теплее в августе. Возле вагона сгрудилась небольшая компания с сумками, и уборщики в ярко-рыжих жилетах лениво проходили мимо, отрывисто переговариваясь на языке, наполненном резкими гортанными звуками. Я печально оглядел свою верхнюю полку открытого на всеобщее обозрение купе, свернутый в рулон затасканный матрас, толстое липкое на вид окно с плешивыми занавесками и маленький столик на толстенной железной ноге. Это стоило мне почти 35 баксов. Остальные пассажиры так уверенно рассаживались по местам — особенно невозмутимыми казались люди на боковушках — что мне оставалось думать лишь одно: я зажравшееся исчадие капитализма. Я спрятался от происходящего на краешке нижней полки и постарался абстрагироваться от суматохи, мельтешения и уже всплывавшего из потайных глубин прозрения: «Господи Иисусе, я в России», когда сиплый голос, словно из ниоткуда, пробрался ко мне с правого бока: «Slysh patsan» Так я узнал еще одно обращение к незнакомым молодым людям. Повернув голову, я увидел грузного приземистого мужчину лет пятидесяти с шикарными усами и в тельняшке. У него было рябое лицо, маленькие пронырливые глаза и выражение такое, словно он чего-то от меня хотел. «Ty dokuda?» — спросил он, но я пожал плечами — что такое «тыдакуда» я не знал. — Я не говорю по-русски, простите, — как можно вежливее отозвался я, молясь всем богам вселенной, чтобы мужик, это определение шло ему лучше всего, не оказался ксенофобом. Он придирчиво нахмурился, разглядывая меня с головы до ног, а потом буркнул: «Amerikos shto li?» — Мне тоже очень приятно познакомиться, — наудачу бросил я, заставив себя улыбнуться, и твердо решил залезть наверх, уткнуться лицом в грязную подушку и лежать так до Кирова. — USA? — неожиданно спросил мужик. Я рефлекторно кивнул, не успев подумать. Если русские относятся к американцам так же, как американцы к русским, то все — моя песенка спета. Я даже чуть приотполз назад, к проходу, мужик казался довольно крепким, но в ответ на мой робкий кивок он неожиданно расцвел в улыбке, громко сказал «Ol Rait!» и вдруг, я даже опомниться не успел, откуда-то из-под сидения, из сумки вытащил бутылку водки и твердо приземлил ее на столик. Потом появились стаканы, соленые огурцы в пакете, помидоры, хлеб и жареные семечки — я смотрел на все это, открыв рот — и вот, когда, казалось бы, на столике живого места не осталось от припасенной мужиком еды, пришли наши соседи по купе. Это была довольно молодая женщина с короткой стрижкой и без косметики, такая же уставшая, как остальные женщины за тридцать, которых я видел на вокзале, и ее пришибленный сын лет шести. Обреченно вздыхая и переговариваясь с ребенком тихим, но повелительным тоном, женщина, не обращая на нас с мужиком никакого внимания, подняла нижнюю полку, запихнула туда две огромных сумки, вытащила полиэтиленовый пакет с едой, еще какой-то пакет, из которого кокетливо выглядывала зубная щетка, потом из сумки вылетели две пары резиновых тапочек и спортивные штаны. Ладно, подумал я, похоже, что путешествие на поезде в этой стране имеет свои ритуалы. Особенно беспокоил меня пакет с едой, потому что и у боковых соседей такие были. Я вспомнил о своей бутылке воды и двух шоколадках, потом поглядел на мужика, водку и огурцы и решил, что это, возможно, единственный способ выжить до двух часов завтрашнего дня. В конце концов, я в России. А в России принято пить водку. Впрочем, моим отчаянным планам не суждено было сбыться. Устроившись со своим барахлом и переобув ребенка, женщина наконец-то обратила внимание на соседей. По мне она скользнула строгим, но равнодушным взглядом, а вот на мужике задержалась, грозно нахмурившись. Она заговорила с ним тем же тоном, что с ребенком, только ниже и громче, и я невольно съежился. Вообще с возрастом русские женщины, похоже, приобретали какое-то всеобъятное могущество. Мужик, казалось, опешил и начал возражать, но женщина не дала ему вставить контраргумент. Голос ее крепчал и возвеличивался, поток речи все убыстрялся, и мужик, заведясь с пол-оборота, принялся орать басом и активно жестикулировать. Женщина не отставала. Она кивала на своего ребенка, потом на водку, махала руками и вопила. Боковые соседи не стесняясь смотрели на них с любопытством, а увидев головы людей из смежных с нашим купе, я понял, что, похоже, все заинтересовались. Да без проблем. Можно я посижу до завтра в туалете? Мы уже давно тронулись, проводник, недовольно покосившись на моих соседей, проверил билеты и раздал постельное белье, люди начали один за другим мигрировать в туалет с зубными щетками, а они все еще орали, и я кое-как заправил свою верхнюю полку, протискиваясь между мужиком и женщиной, которые орали, не замечая моих испуганных извинений, если я случайно загораживал им друг друга. Быстро скинув тряпичные кеды и пихнув их к толстой ноге столика, я взгромоздился на верхнюю полку, уже не удивляясь тому, что ступенек нет и в помине, и шестилетний мальчик, лежавший напротив на голом матрасе, переглянулся со мной тяжело и понимающе. Я убрался с поля боя как раз вовремя: соседние пассажиры начали недовольно гудеть, видимо, прося мужика и женщину замолчать, те распалились еще больше и стали орать на всех остальных, кто-то прибежал в наше купе, заливаясь грозными криками, где-то далеко завопил ребенок. Я в ужасе отвернулся к стенке, накрыл голову подушкой и крепко прижал ее к ушам. Господи, если это первый круг ада моего пребывания в России, то какой же девятый?! Вакханалия продолжалась, пока в вагоне не выключили свет. Только тогда я смог перевести дыхание и вернуть подушку на положенное ей место. Женщина внизу еще долго шуршала пакетами, шепталась с сыном и расправляла постели, прежде чем все наконец стихло. Стук колес был оглушительным, и вагон временами ощутимо трясло. Я завел руку за спину, но, конечно, защитных перил там не было. Ладно, решил я, в такой обстановке все равно не уснуть, так что в экстренном случае схвачусь за крючки и эту странную сетку, в которой лежит что-то черное. Стараясь не шуметь, вообще не производить никаких звуков, я вытащил предмет, расправил его, и, поняв, что это какие-то ремни для БДСМ, почти не удивился. Утром я, конечно, понял, как ими пользоваться, но бессонную ночь это уже не отменило. Тяжесть накопленной за последние двадцать четыре часа усталости, превратившись в потолок моей полки-клетушки, опускалась и давила меня, словно мелкого муравья. Несмотря на духоту, я весь завернулся в тонкую белую простынь, натянул ее до самого подбородка и отвернулся к стенке, стараясь максимально отгородиться, спрятаться и забыться. Сон не лез в перегруженную страхами голову. Мне было жарко. Я был измотан, голоден и растерян. Я словно увязал в жидком цементе, почва безвозвратно проседала у меня под ногами, и я барахтался все слабее, не находя ни малейшей возможности спастись. Я был один в чужой стране без знания языка и практически без денег. Я ехал черт знает куда. Я понятия не имел, что меня ждет. И я не хотел даже думать о том, почему я это делаю. Я делаю это только ради тебя, Тадек. Я скорей зажмурился, чем закрыл глаза, и изо всех сил постарался расслабиться, что, само собой, не получилось. Стук колес, неровный, надрывный, захлебывающийся, совсем не убаюкивал и не казался романтичным. Темнота и душная замкнутость верхней полки превращали ее в мою крепость, защиту от реальности, и я вдруг представил, как тонкая ладонь поглаживает меня по голове, любимые пальчики ласково перебирают волосы и голос, чей звук резонирует с сердцем, шепчет мне на ухо: «Все хорошо, Адам, я с тобой. Я здесь». Пожалуйста, взмолился я, пойми мое безумие, поговори со мной, позволь мне снова быть твоим другом. «Ты проехал для меня полмира, — отозвался приглушенный нежностью голос. — Разве могу я прогнать тебя? Я же не чудовище». Ты так нужен мне, Тадек, твоя поддержка, твоя забота, твой смех, даже запах твоих сигарет. Я не хочу жить без тебя. Ты можешь доверять мне, клянусь. Я приехал, потому что очень тобой дорожу, искренне, без малейшей корысти, и хочу помириться. Вот и все. У меня нет никакого синдрома Адели. Благодаря этим мыслям мне удалось ненадолго забыться, так что, почувствовав внезапное прикосновение к ноге, я подскочил, как ужаленный, едва не врезавшись макушкой в потолок. Вагон был все таким же темным. — Slysh patsan… Я повернулся и увидел мужика. Его голова торчала над краем моей полки. — Что? — растерянно шепнул я. Он кивнул куда-то вниз, заговорщически бросил: «Davai» и скрылся. Я ничего не понял и, услышав какое-то бубнение, чуть высунулся из своей крепости. Мужик и женщина, которые при мне истошно орали друг на друга, теперь распивали его бутылку водки и тихо разговаривали. Ну допустим. Я откинулся обратно на подушку, но даже не успел закрыть глаза, как мужик появился снова. — Slysh net? Spish shto li? Я повернул к нему голову, чувствуя уже подкатывающееся к глотке раздражение. — Я не буду пить, спасибо. — Davai nu, — не отставал мужик. Женщина что-то сказала ему, наверное, чтобы оставил меня в покое. — Slezai. Davai davai. Nechego. — Net, — по-русски отрезал я и, отвернувшись, натянул простыню на голову. Надеюсь, такие ответы они понимают. Я был готов к тому, что мужик снова схватит меня за ногу или вообще потащит вниз, но он, хвала небесам, отстал и больше не трогал меня, хотя бубнение внизу не прекращалось до самого рассвета. Предчувствуя пробуждение вагона, я решил умыться заранее, но пережить нахождение в филиале ада под названием туалет смог только благодаря гудящей от бессонной ночи голове. Страну с железными унитазами и сливом на улицу покорить невозможно, не знаю, на что надеется Обама. Вернувшись в купе, я забрался на верхнюю полку и лежал там до победного, пока желудок не взвыл от голода белугой. Народ в вагоне, тем временем, проснулся и преспокойно занимался своими делами. Женщина внизу возилась с сыном. Мужик разгадывал кроссворд. Я посмотрел на часы: 11 утра. Мне нужно поесть, иначе я здесь и умру. Единственным человеком, внушавшим мне призрачную надежду на адекватность, был проводник, и именно он в синей рубашке прошел сейчас мимо нашего купе по проходу. Я быстро слез с полки и пошел за ним, на ходу окликая: «Простите!», «Извините!», «Вы не подскажете?», но проводник меня не замечал и уверенно шел вперед. Отчаяние мое было велико, а проводник был равнодушен. Он почти дошел до своего купе в начале вагона, когда я, не выдержав, выпалил по-русски первое, что вспомнил: — Slysh patsan! На меня обернулась добрая половина вагона, но их числе, слава богу, и проводник. Выглядел он почти напугано. — Вы говорите по-английски? — уже спокойней спросил я. Проводник, совсем молоденький мальчик, кивнул и отступил, когда я шагнул к нему. — У вас можно что-нибудь поесть? — спросил я. — Следующий вагон — ресторан, — с акцентом, отдаленно похожим на Тадеуша, отозвался проводник и быстро шмыгнул в свое купе. Судя по ценам, вагон действительно оказался рестораном, но я хотя бы больше не думал о еде. До Кирова оставалось еще два с лишним часа, делать было совершенно нечего, и я рискнул присесть на краешек нижней полки, глядя через проход в окно боковых соседей, молодой парочки, чтобы, не дай боже, не столкнуться взглядом с мужиком. Удовлетворив первостепенные потребности, я был совершенно свободен для размышлений, волнений и страданий. Как я найду его? Что я ему скажу? Как он посмотрит на меня? Что если я разнервничаюсь и упаду в обморок? Что если он хлопнет дверью перед моим носом? Я должен был придумать убедительную речь, но в голове одиноко крутилось перекати поле. Пейзаж за окном, несмотря на однообразие, цеплял взгляд: мы плыли сквозь лес, деревья тянулись мимо нас назад, и даже на скорости я видел, как колышется на ветру зелень. Поезд будто прорезал свой путь сквозь чащобы, и неряшливо наваленные ветки, поломанные сучья и обгорелые стволы создавали впечатление, что здесь вообще никогда не было людей, и вся эта страна, сплошь покрытая лесами, прячет цивилизацию где-то очень глубоко. Временами мы проезжали заброшенные на вид деревеньки с покосившимися домиками, возле которых, тем не менее, стояли современные автомобили, а на огородах рядом росли овощи, и я невольно тормозил мыслью поезд, чтобы получше разглядеть маленькую частичку закрытого от меня мира, приглядеться к ставням на окошках, поймать отражение людей. Как они живут? Вдали от больших городов, рядом с железной дорогой, где вечно грохочут поезда, в деревянном домишке, словно с фотографии царской России, чем они занимаются? Песчаные дороги убегали вдаль от железнодорожных переездов и терялись в пестрящем зеленью лесу. Что там, в глубине? И почему так печально глядит разбитыми окнами заброшенный склад посреди поля? Необъяснимое влечение захватило меня. Я захотел узнать, понять, почувствовать. Мне казалось, что там, за окнами, совсем другой мир, непохожий на все, что я знал до этого, Россия не Ярославского вокзала, не этого вагона, а чистой музыки Рахманинова, звучавшей во мне дрожью ненаправленного предвкушения. На какое-то время я забыл о Тадеуше, о Кирове, о мужике рядом — я смотрел по сторонам, как ребенок в парке аттракционов, пытаясь поймать и запомнить как можно больше русских пейзажей. Маленькие озерца и большие реки, поля, равнины и могучий лес, трогательные домишки и редкие люди, бог весть как оказавшиеся в этой забытой глуши. Я не верил, что все это вдруг может смениться городом, и даже удивился, когда постепенно монолитные пятиэтажки, изрисованные гаражи, склады, подъемные краны и разветвленные рельсовые сети вытеснили искрящийся пшеничным золотом простор. Поезд плавно тормозил, и под колесами что-то протяжно стонало. Люди начинали собираться. Женщина отнесла проводнику постельное белье и, переодев в туалете спортивные штаны на брюки, запихивала их вместе с тапками обратно в гигантскую сумку. Мужик попытался еще раз заговорить со мной, но я настойчиво и подробно объяснил, что не говорю по-русски, после чего усы его понурились, а масляные глазки стали злыми. Черт, если он не был ксенофобом, то я это точно изменил. Броуновское движение в вагоне усиливало мое волнение, и мне тоже хотелось суетиться и что-то делать, но я не знал что. Последовав примеру остальных, я скомкал постельное белье и отнес его в большую кучу под железным чаном с кипятком, скрутил матрас и, поставив на нижнюю полку свою небольшую сумку, уселся ждать. Мне хотелось ерзать и крутиться, нетерпение и тревога были страшно велики, а сердце колотилось, как безумное. Я увидел двухэтажное голубое здание вокзала, железнодорожные пути, перрон, людей, вглядывавшихся в окна вагонов, и только в тот момент, когда поезд, последний раз дернувшись, замер, а люди, шаркая и волоча сумки, потянулись на выход в дикой после грохота колес тишине, я ощутил всем нутром: обратной дороги нет, процесс необратим. Я в Кирове. С этой мыслью, которая раздулась во мне огромным, наполненным вихрями шаром, я и выпал из поезда. Стоило мне отвлечься на тревожное предвкушение встречи с Тадеушем, как правая нога уже провалилась в воздушное пространство, утягивая следом остальные части тела, и я, спасибо реакции и инстинкту самосохранения, едва успел схватился за вертикальный поручень, сохранив равновесие. Шедший сзади ребенок прыснул. Я видел из вагона, что встречающие проплывают под окнами, а не рядом с ними, но сообразить, что перрон не на одном уровне с выходом, у меня почему-то не получилось. Ладно, Россия, ты явно не для слабаков, это я уже понял. Я двинулся за основным потоком людей к страшноватым, летающим в обе стороны дверям. За ними была полутемная лестница в четыре пролета, напомнившая мне о Нью-Йоркской подземке. Люди кряхтя волокли наверх свои огромные сумки, и обогнать кого-либо в поступательном движении узкого пространства было невозможно. Я беспрестанно напоминал себе, что нахожусь в бывшем СССР и не должен удивляться общей серости и унылости, но, оказавшись на втором этаже небольшого вокзала, полностью занятого залом ожидания, спустившись по узким кафельным ступеням в маленький холл, пройдя через газетные киоски и металлоискатели и выкатившись наконец в город — я так и ахнул. Солнце нещадно раскаляло воздух и ударяло жаром в треснутый асфальт. Я снял толстовку, повязал ее вокруг талии, закинул сумку на плечо и сделал несколько шагов вперед, озираясь в растерянности и смятении. Несмотря на яркий день, город был серым. Площадь, открывшаяся моим глазам, была овалом серого асфальта, внутри которого на серой парковке сгрудились десятки серых такси, а по окружности, против часовой стрелки не спеша катились автомобили. Серый светофор неловко моргнул зеленым, и бывшие пассажиры вместе с котомками заспешили через площадь прямиком в объятия двухэтажного полукруглого торгового центра. Справа от меня была небольшая скульптура собаки, ждущей хозяина, чуть поодаль — автобусная остановка и проезжая часть, разветвленная рогаткой, слева — стройка и такая же разветвленная дорога. И везде, куда ни кинь взгляд, знаменитые советские блочные дома, от которых несет запустением, нищетой и печалью. С минуту я помедлил, приводя в порядок разбежавшиеся мысли, а затем, вдохнув и выдохнув, уверенным шагом двинулся в сторону такси, на ходу пытаясь отыскать бумажку Стивена с адресом. После шести лет в Нью-Йорке привокзальная площадь Кирова казалась мне полупустой, а воздух — свежим. При этом люди, встречавшиеся на пути, выглядели крайне неприветливо: озабоченные лица, банальные стрижки, дешевая одежда, выбранная как будто с совершенным безразличием. И хоть я сам был в безобидном черном: узкие хлопчатобумажные штаны, футболка, толстовка, тряпичные кеды — среди русских, памятуя об оставшемся дома гардеробе, я вмиг почувствовал себя надменным пижоном. Таксисты здесь, в отличие от Москвы, были местными и, подойдя к самому на вид безопасному: полноватому, в гавайских шортах и футболке, я как можно вежливее поздоровался и улыбнулся. Таксист, однако, не вернул дежурную улыбку. Он как-то придирчиво оглядел меня с головы до ног, совершенно не стесняясь, а потом вопросительным, но довольно равнодушным тоном произнес: — Kuda? — Простите, я не говорю по-русски, — ответил я любимой фразой, протягивая бумажку с адресом. — Мне нужно сюда. — Amerikos shto li? — это я слышал уже не впервые. — Sadis. На машине не было никаких опознавательных знаков такси. Видя, что я стою как истукан, водитель, пожевывая сигарету, открыл заднюю дверь и махнул мне мол садись, patsan. Я быстро шмыгнул внутрь, разрешив себе ненадолго расслабиться. В автомобиле было ужасно жарко и накурено, играла заводная, но очень странная музыка, и низкий мужской голос как-то безысходно полупел поверх нее, очевидно, то, что высвечивалось на рыжем дисплее старой магнитолы: M. Krug — Zhigan-Limon. Таксист плюхнулся за руль, с силой хлопнув дверью. Затем помусолил в руках мою бумажку, как-то радостно фыркнул сквозь зубы, завел мотор и мы дернулись с места в сторону левой дорожной рогатки, методично потряхиваясь на раздолбанном асфальте. Мои нью-йоркские поездки на такси длились в среднем около часа, поэтому, устроившись поудобнее, что, честно говоря, с трудом было возможно на такой дороге, я принялся разглядывать проплывавшие за окнами серые прямоугольники зданий, грустные вывески магазинов, приютившихся на первых этажах, пустые перекрестки и высоченную железную решетку парка. Будь у Кирова лицо, уголки губ смотрели бы вниз. Покой и обилие зелени так отличали Киров от Нью-Йорка и даже от моего родного захудалого городка в Пенсильвании, что я и не заметил, как отвлекся от главной цели своего путешествия, прильнув к окнам. Впрочем, разглядеть городской пейзаж как следует мне не удалось: не прошло и пяти минут, как таксист неожиданно свернул налево, во двор безрадостной пятиэтажки и, качаясь по ухабам, подвез меня к третьему подъезду. — Что, все? — удивленно спросил я. — Pyatsot, — не поворачиваясь, таксист растопырил пятерню, и я просто ахнул от такой наглости. Пятьсот рублей меньше чем за километр?! До этого дома можно дойти пешком! Нужно быть идиотом, чтобы не просечь попытку заработать на бестолковом американце, но у меня, при всем моем благородном негодовании, совершенно не было сил спорить, гнуть в прямом смысле пальцы, торговаться и качать права. Я молча сунул в алчную руку бумажку с цифрами 500 в обмен на записку Стивена, вылез из машины и показательно сильно хлопнул дверью. Водитель, однако, кивнул мне и сказал, дергая рычаг скорости: «Spasibo, patsan». Такси резво сдало по узкому двору задом и выкатилось на проезжую часть. Я остался наедине с собой и всем, что успел натворить.