Мороз по коже

музыка: Phillip Phillips - So Easy

Ощущение бестолковости происходящего начало мутить кристально чистые мотивы этой поездки. Внутренний голос, напуганный моим недавним нервным срывом и стремительностью разворачивавшихся после него событий, только сейчас осмелился показать нос из своего убежища, чтобы еще едва разборчиво, но едко зашипеть: «Стивен был прав. Ты приперся сюда, как последний придурок». Я стоял во дворе советского дома рядом с низенькой, самодельной скамейкой у железной двери подъезда. Передо мной, за небольшой лужайкой, по которой носились дети, стоял точно такой же блочный дом, и ощущение фатального кретинизма рубануло по мне сперва серпом, а потом и молотом. В двух шагах от цели, в действительности оказавшись рядом с Тадеушем, я начал приходить в себя, и отходняк от состояния аффекта, как обычно, был ужасен. Я присел на узкую доску, служившую скамейке сидением, поставил рядом сумку и, уронив голову на руки, провел в обездвиженной внутренней борьбе не меньше получаса. Серый мир вокруг меня радовался лету: дул приятный тихий ветер, палящее солнце перестало обжигать, весело жужжали насекомые, дети смеялись, рисовали на асфальте классики и катались на велосипедах, а я, утопнув в муках противоречия, не мог сдвинуться с места. Мне нужно было лечь, свернуться калачиком и хоть немного отдохнуть, а еще лучше, услышать, что Тадеуш снова мой друг. Стивен прав: я совершил идиотский поступок. Я не могу себя контролировать. И скорей всего, у меня действительно синдром Адели. В любом случае, отступать некуда. Не могу же я сейчас развернуться и поехать на вокзал, хотя... Я провел ладонями по лицу, сам на себя зарычав сквозь стиснутые зубы. Еще немного и все решится. Неважно как, хорошо или плохо — главное, что все закончится. Еще немножко. Соберись. Давай. Я расправил смятую бумажку. Адрес был такой: улица Горького, дом 43, квартира 43. Я взгромоздился на ноги, сжал ладонь вокруг ручки сумки, показавшейся мне вдруг такой же тяжелой, как огромные баулы в вагоне, подволокся к домофону, набрал номер квартиры, ткнул в кнопку вызова и только тогда, услышав громкие гудки, почувствовал, как сердце, взлетев прямо в горло, вышибает кадык. Что говорить? Как посмотреть ему в глаза? Все силы из меня будто разом вытекли, и я уперся ладонью в дверь, точно пьяный. Я долго трясся от страха, прежде чем сонный и неразборчивый женский голос прервал гудки. — Здравствуйте! — довольно бодро ответил я, разом выпрямившись. Адреналин хлынул в кровь. — Меня зовут Адам Миллер. Я ищу Тадеуша Вишневского. — А? — брякнул голос. — Меня зовут Адам Миллер, — громче и медленнее повторил я. — Я ищу Тадеуша Вишневского. — Tadeush? — Тадеуш Вишневский, да! — я чуть не подскочил от радости. — Он здесь? — Tadek? — с недоверчивым подозрением спросил голос. — Тадек, — кивнул я. Шкала настроения полетела к нулю. Раньше Тадеком его звали только я и родители. В домофоне послышался какой-то треск и хруст, и входная дверь, запищав, открылась. Сердце билось, словно крылья колибри, руки и ноги тряслись, я потянул дверь на себя, зашел в подъезд, который тут же обдал меня запахом затхлости и жареного лука, и прямо перед собой, через восемь ступеней, на лестничной площадке первого этажа увидел квартиру 43. Из-за приоткрытой светло-железной двери с номером выглядывала крупная женщина лет шестидесяти пяти. У нее было полное лицо с мелкими невыразительными чертами, короткая мужская стрижка странного баклажанного оттенка. Одета она была в голубой ситцевый халат, длинный и сильно выцветший. Скорей всего, это была мама Оксаны, хотя даже тени восточной красоты дочери в ней не обнаружилось. — Здравствуйте, — повторил я пристыженным полушепотом. Втягивать в происходящее семью Оксаны я точно не планировал. Женщина, однако, поманила меня рукой с радушной и, главное, искренней улыбкой, которую я никак не ожидал заслужить. Меня здесь как будто ждали. Я поднялся по ступенькам и осторожно переступил порог, переживая такой букет чувств, что, будь они парфюмерными нотами, получился бы аромат богаче Шанель №5. Остановившись на маленьком резиновом коврике, я замялся, глядя под ноги. Воздух здесь был теплым, пах горячим супом и навевал уют и спокойствие. Я даже забыл, что так бывает. — Я прошу прощения, — я посмотрел на женщину, заполняя неловкую паузу, — вы меня, возможно, не понимаете, я вас тоже едва ли пойму, мне просто нужно увидеть Тадеуша Вишневского, я приехал из Америки и... — Amerika! — женщина кивнула с понимающим видом и, быстро затараторив что-то на русском, показала сперва на мои кеды, потом куда-то вбок и, засеменив в сторону белой, явно окрашенной самими жильцами двери, расположенной точно напротив входной, оставила меня в одиночестве. Похоже, нежданного гостя пригласили зайти. Только в этот момент я смог обратить взгляд не в себя, а в мир и понять, где нахожусь. Я стоял в малюсенькой прихожей, такой крошечной, что резиновый коврик у меня под ногами, похоже, и был ею. Вперед от коврика стелился светлым пузырившимся линолеумом маленький проход, он упирался в белую дверь, за которой исчезла женщина с баклажанными волосами. На левой стороне прохода была прилеплена еще одна дверь. Третья дверь, тоже выкрашенная белым и закрытая, была от меня на два часа, и коридорчик, чуть подлиннее первого, уходил направо до жилой комнаты. Туда и махнула женщина. Я неуверенно переступил с ноги на ногу. Простые аккуратные обои в мелкий цветочек покрывали коридорные стены. Под низким потолком висели прямоугольные ящики. Если я так и буду стоять истуканом, у меня случится приступ клаустрофобии. Судя по стоической тишине, прерываемой лишь мерным бормотанием телевизора, мама Оксаны была дома одна. Что ж, придется понервничать еще какое-то время, ничего страшного. Мне не привыкать. Не впервой. Все в порядке. Я всего лишь проехал полмира. Можешь шляться где тебе угодно. Оставшись в носках, я почувствовал себя уязвимо и быстро засеменил в сторону комнаты, надеясь забиться в дальний угол и сидеть там тише воды ниже травы. Вот только у моего плана оказалось два слабых места. Во-первых, дальних углов в комнате не было. Размером с ванную Тадеуша, гостиная — как я понял из обстановки — произвела на меня удручающее впечатление. Вдоль одной из длинных стен тянулись гробового вида шкафы разной формы, но похожего, скажем так, дизайна. Цвет был психоделический: коричневато-болотно-черный с желтыми прожилками. Позже я узнал, что этот атрибут российского интерьера называется stenka. Stenka содержала небольшую нишу для телевизора, напротив которого, у противоположной стены стоял диван. Так вот вторая причина, по которой мой план провалился, лежала как раз на этом диване и была сухощавым жилистым дедом в растянутой майке и синих мохнатых штанах. Скосив от телевизора глаза в мою сторону, дед не изменился вообще никак и только громко крикнул: — Zdorovo! — Здравствуйте, — шепнул я и быстро прошел к стоявшему рядом с диваном креслу. Доверия оно почти не внушало и грозно заскрипело при малейшем прикосновении, но делать было нечего. Ладно, в непонятной ситуации нужно просто абстрагироваться и расслабиться. Пусть все идет как идет. Я увижу Тадеуша, поговорю с ним и уеду отсюда к чертям. Дед тем временем, как будто я регулярно навещал его, убавил на телевизоре звук и кряхтя поднявшись в сидячее положение, обратился ко мне по-русски. На это я быстро ответил — совершенно верно — что по-русски я не понимаю. Деда, впрочем, ничего не смутило, он продолжил рассказывать мне что-то интригующим лукавым тоном так, словно звал по-тихому ограбить банк, и этот веселый моложавый голос совершенно не вязался в моем сознании с напоминавшей о лагерях СССР внешностью. — Слушайте, — прервал его я. Мне стало интересно узнать, о чем он. — Вы точно не говорите по-английски? Чуть-чуть английского? — я показал «чуть-чуть» пальцами. — Самую малость? — дед отрицательно покачал головой. — Испанский? — наудачу попробовал я. — Espa?ol? — снова качание головы. Я разочарованно выдохнул. — Может, иврит? Ата мэдабер... Нет? Ну ладно. Дед начал подозрительно хмуриться. Благодаря отцу Тадеуша я хорошо знал этот антисемитский взгляд и поспешил отвести глаза. Господи, что, и в России тоже?! К счастью, в этот момент на пороге комнаты появилась мама Оксаны и поглядела на меня с такой радушной улыбкой, что я одновременно застыдился и насторожился. Она видит меня впервые в жизни, и я даже не говорю на ее языке. Откуда столько добра? Что вообще происходит? Она подошла к дивану и присела рядом с дедом. Оба они рассматривали меня безо всякого стеснения целую минуту, словно я был пришельцем в носках, при этом мама казалась очень радостной, а дед все еще настороженным. Да бога ради! Что вам всем сделали евреи?! На фоне монотонно жужжал телевизор. В конце концов, женщина обратилась ко мне по-русски, но очень медленно и громко, словно я был не иностранцем, а престарелым или умственно отсталым. Она приложила ладонь к груди и изрекла: «Galina Ivanovna», потом притронулась к мужу: «Nikolai Vasilich». Затем она снова показала на себя «Babushka» и на деда: «Dedushka». Удивительно, но слово babushka было мне известно, правда русских babushki я всегда представлял иначе. Тогда получается, что маме Оксаны лет сорок с небольшим, и родила она, что, в двадцать? Ладно, здесь это, наверное, нормально. — Адам, — так же медленно и громко сказал я. — Миллер. Галина Ивановна выразительно кивнула. — Я друг Тадеуша, — я не знал, как показать слово «друг». — Из Америки. Женщина снова начала кивать, очень быстро и энергично, показывая, что понимает. Потом она замахала ладонями, заговорив что-то про Оксану и Тадеуша. — Они не здесь, это я понял... Придут... позже? Придут? Сюда? Хорошо, — я чувствовал себя дешифратором. — Я могу подождать здесь? Здесь? В кресле? Да? Хорошо, большое спасибо. Дед, все еще придирчиво рассматривая меня, неожиданно изрек: «Dak ty zhid ili amerikos?», я нахмурился, чтобы мне объяснили, но Галина Ивановна отмахнулась, мол не обращай внимания. Я смущенно улыбнулся. В общем-то, наша коммуникация так и шла: жестами, кивками, отдельными словами и мычанием. Я попытался объяснить, что приехал буквально на день, а они в ответ начали расспрашивать, чем я занимаюсь и нравится ли мне то, что я вижу вокруг. Конечно, нравится, решительно закивал я и, вытащив из сумки фотоаппарат, который дед тут же забрал для внимательного изучения, окончательно заслужил репутацию друга семьи. Где-то через час бабушка и дедушка Оксаны потащили меня на кухню, наперебой рассказывая что-то так быстро, доверительно и искренне, что я только успевал крутить головой то к одному, то к другому, начиная смутно ощущать, как уют этой маленькой квартирки накрывает мои раны тихим теплом. Стены феноменально крошечной кухни были выложены однотонными кафельными плитками светло-бежевого цвета. На маленьком квадрате пространства помещался раскладной стол, очень старый гудящий холодильник, газовая плита, раковина, микроволновка и несколько ящиков. Сидя у края разложенного стола, Галина Ивановна даже не до конца вытягивала руку, чтобы включить и затем выключить чайник. Окружающая обстановка была тоскливой, но люди, живущие здесь, казались довольно радостными. Я начал подозревать, что семья Оксаны бедная, но позже выяснил, что их положение вполне сносное для Кирова. Люди в этом городе получали в среднем 300 долларов в месяц, это 3600 долларов в год. Тадеуш для сравнения зарабатывал больше 10 тысяч в месяц и частенько жаловался. Даже я в среднем наскребал 4 штуки. Но судя по окружавшим меня добродушным лицам, счастье для русских заключалось вовсе не в деньгах. Во время чаепития родственники Оксаны не переставали расспрашивать меня о семье, и я как мог уходил от этой темы. Несмотря на доброту и простодушие, с которыми отнеслись ко мне бабушка и дедушка Оксаны, у них, казалось, напрочь отсутствует чувство такта и дистанции. В конце концов, пришлось соврать, что мои родители в Америке, но я живу один. Объяснять на пальцах про авиакатастрофу я просто не мог. С приветливыми улыбками от меня добивались ответов, даже если я не хотел их давать. Например, они жить не быть хотели знать, женат ли я, есть ли у меня дети, планирую ли я завести семью, когда я планирую это сделать, будем ли мы жить в Нью-Йорке и можно ли обеспечить семью, работая фотографом. Да, мы говорили об этом на пальцах. Вообще все их вопросы были личными, какие обычно не задают новому знакомому. Галина Ивановна то и дело доверительно трогала мою ладонь, а Николай Василич — дружески хлопал по колену, словно я был его хорошим приятелем. Кроме того, они неправильно произносили мое имя, и, хоть я каждый раз поправлял их, упрямо продолжали ставить ударение на второй слог. Поначалу я раздражался, но вскоре привык, и вообще, честно говоря, я не мог долго злиться на этих безобидных людей, которые проявляли ко мне живой интерес и даже притащили ручку с бумагой, чтобы рисовать самое непонятное. Дело, между тем, шло к вечеру, а Оксана с Тадеушем все не возвращались. Галина Ивановна несколько раз позвонила внучке, но у той был выключен телефон. Я начинал беспокоиться, все-таки отнимать третий час у чужих людей не слишком вежливо, даже если сами они только рады этому. Со мной беспрестанно разговаривали, показывали какие-то сувенирчики, грамоты Оксаны за учебу, фотографии, стоявшие в рамках за стеклом. На маленькой экскурсии, где меня отвели во вторую комнату, более современную — без stenka, с большой двуспальной кроватью, ноутбуком и плазменным телевизором — я начал чувствовать, что квартиру пронизывает теплая семейность. Все эти камушки с юга, брелоки, наклейки, детские поделки Оксаны и прочая белиберда — все те мелочи, которые так важны, чтобы дом стал домом, маленькие и почти незаметные, — они были везде. Тадеуш очень любил мелочи, и благодаря сувенирным скрипкам, живым цветам, дипломам и фотографиям его квартира, в отличие от моей, чувствовалась жилой. Я же после смерти родителей хранил все памятные вещи в коробке. Ближе к шести часам в домофон раздался звонок, и я, подскочив от неожиданности, с замиранием сердца проследил взглядом за Галиной Ивановной. Но это была мама Оксаны, которая вернулась с работы. Она оказалась молодой и миловидной женщиной со стрижкой каре и тихой улыбкой. Ирина, так ее звали, немного говорила по-английски, так что диалог с семьей Дербышевых пошел активнее. Я узнал, что molodezh где-то гуляет и вернется позже, что Ирина работает оператором на заводе, что ее дочь очень хорошая девочка, что я слишком худенький и бледненький, что в восемь по «России» идет интересный сериал и что завтра я попробую oladyi. Феерично. Но это все, конечно, были только цветочки. В восемь с работы вернулся папа, и квартира, которая вся была размером с гостиную Тадеуша, загудела от его громогласного баса. Сергей был крупным, приземистым и совершенно лысым. Говорил он так громко, что поначалу я чуть под стол не спрятался, хотя буквально при первом рукопожатии стало ясно, что это самый добродушный человек из всех, кого я встречал. Я узнал, что Сергей работает в kontora, что все его коллеги идиоты, что я неплохой парень, что дочь у него умница, что Путин лучше Обамы, что мы порыбачим в Стрижах и что мой приезд — это просто замечательное событие. Удивительно, но восточный разрез глаз Оксана позаимствовала у отца. Еще удивительнее, что я садился ужинать со всей ее семьей прежде чем увидеть ее саму. Сергей был человеком-праздником, который зарядил кухонный уголок бурной энергией. Он не замолкал ни на секунду, рассказывая истории с такой вовлеченностью, что я по-настоящему захотел понимать их. Бабушка и дед так и покатывались со смеху, мама застенчиво улыбалась и махала на мужа рукой, косясь на меня и тихонько предлагая добавки. На ужин, кстати, были домашние котлеты с пюре и солеными огурцами, и, боже мой, от всего этого мой ржавый внутренний мир шатало и качало ураганами. — Davai, Adam, — Сергей так шустро подливал мне и деду водку, поднимал рюмку, чокался с нами, хватал залпом и продолжал рассказывать, что не пить с ним было бы просто неприлично. После четвертой рюмки дед начал лукаво приглядываться к моему состоянию. Я знаю, что русские считаются заядлыми алкашами, но после трехнедельного запоя несколько рюмок водки не могли меня скосить, хотя вскоре я уже не был в этом так уверен. Еда закончилась, а разговоры все не прекращались, и мне сквозь хмельной полудурман начало казаться, что я кое-что понимаю. Пить дальше мне строго запретила Ирина, и я молча наблюдал, как Сергей и Николай Василич доходят до неприличного состояния и наперебой пытаются объяснить мне что-то очень задушевное. Женщины в основном охали, незло поругивались на мужчин и извинялись передо мной, а я, вопреки всей абсурдности происходящего, был согрет теплом чужого дома и почти что счастлив. И только в одиннадцать, когда я помог Ирине и Галине Ивановне прибрать стол под их восторженные ахи и еще немного посидел с Сергеем и Николаем Василичем в гостиной, где, судя по фамилиям президентов, обсуждались важные политические проблемы, и все уже определили мне место ночлега на скрипучем кресле, которое, оказывается, раздвигалось, превращаясь в односпальную кровать, — в домофон раздался звонок. По моим представлениям, дом был полон, это во-первых. Во-вторых, я совершенно потерял необходимое для разговора с Тадеушем настроение. Мне было спокойно, комфортно, хорошо, и я был подшофе. Ладно, я был практически пьян. В любом случае, встречу с Тадеушем я представлял совсем не так. Сердце во мне затрепетало в одуревшей панике, я бросился в гостиной на диван, лихорадочно подбирая хотя бы первые слова, которые скажу ему. Я совершенно не готов. Я не знаю даже, как посмотреть ему в глаза. В голове царил хаос, и эхо раскатистого смеха Сергея накрывало все мои мысли непроницаемым коконом. Я отдернул руки от лица, вскинул взгляд и, увидев на пороге гостиной Оксану, сам собой вскочил на ноги. Она была одна, и первые несколько секунд я не мог поверить, что она настоящая. Я слышал ее голос в Санкт-Петербурге по телефону, видел несколько ее фотографий, но все равно столкновение воображения с реальностью было таким непостижимым, что внутри меня началось землетрясение. Она оказалась невысокой и худощавой и стояла передо мной в легком приталенном платье до колен, сандалиях и короткой кожаной куртке. Ее длинные, смоляно-черные волосы были забраны в высокий хвост, так что все внимание притягивали раскосые, магические глаза цвета густого горячего шоколада. В маленьких ушках, приложенных к голове, висели большие цыганские кольца. Она была такой красивой, что я едва не сказал это вслух. Мы смотрели друг на друга в напряженной тишине, не нуждаясь в представлении и обмене любезностями. Она знала меня. Я знал ее. Мы наконец-то встретились. — Привет, — наконец сказала Оксана. В голове у меня стучало: «Она девушка Тадеуша», но я не мог ни понять, ни принять этого. Ревность, такая дикая, как никогда во всей жизни, запылала внутри меня, и я захотел кричать, словно грешник в святом костре инквизиции. — Привет, — ответил я. Она была на своей территории, Тадеуш принадлежал ей, я не защищался. Она могла раздавить меня в два счета, но вместо этого широко распахнутые восточные глаза вдруг наполнились робостью. — Тадеуш только что уехал, мы не знали, что ты здесь, — тихо проговорила она. — Ничего страшного, — сказал я. Мы не знали. Мы. — Я дам тебе адрес, и ты съездишь к нему завтра с утра, хорошо? Он живет на съемной квартире, не очень далеко. — Хорошо. На съемной квартире?! Он сколько собрался здесь оставаться?! Оксана прошла к столу в гостиной, написала что-то на клочке бумаги и протянула мне. На тонком безымянном пальце блеснуло обручальное кольцо. Я дернул листок за противоположный конец. — Спасибо. Тадеуш рассказал ей обо мне? Об истинной причине внезапного приезда? — Мне пора, — так же неуверенно произнесла она и, помолчав, с натуженной улыбкой добавила: — Увидимся. — Непременно, — процедил я, и ненависть, полыхнувшая в моих глазах, полоснула красивое лицо страхом. Она ушла так быстро, что вся семья еще несколько минут сидела, застыв в немых позах, переводя непонимающие взгляды с меня на дверь и обратно. Как мог я думать, что она не заслуживает моей ненависти? Она отняла у меня все. Полночи я не мог сомкнуть глаз и не только потому, что кресло, на которое меня уложили, то и дело скрипело. Я думал о том, куда она ушла: домой, к мужу, или к Тадеушу, на его съемную квартиру. При мысли о том, что сейчас, в эту самую секунду, в городе, где нахожусь я, они могут заниматься любовью, я начинал задыхаться. Я впивался ногтями в простыню, я давил беззвучный крик, я никогда в жизни не ревновал так сильно: до дрожи, до одурения, до исступленной бессильной мольбы, чтобы всевышний, если только он есть, прекратил эти муки. Когда за окнами начал брезжить рассвет, на кресло вдруг прыгнуло что-то тяжелое и бесшумное. Я вздрогнул, выпав на секунду из терзаний, а затем понял, что это огромный пушистый кот, который весь день где-то прятался. Кота, как я утром узнал, звали Степан. Замурчав, он ткнулся носом в мою ладонь, знакомясь, затем подполз ближе и устроился на груди. Я провел рукой по его мягкой шерсти и, слыша тихое утробное урчание, пообещал Степану, что либо Тадеуш вернется ко мне, либо я прекращаю барахтаться в этой никчемной жизни. Проснувшись поутру, когда стрелка на часах едва переползла за абсурдные 7:00, а семья Дербышевых уже вовсю топотала по крошечной квартире, переговариваясь шепотом, я почувствовал восхитительный запах с кухни и вскоре уже завтракал настоящими горячими oladyi со sgushchenoye moloko, пока Галина Ивановна хлопотала вокруг меня с лопаткой, заботливо приговаривая «Kushai-kushai». Со мной обращались как с долгожданным гостем или даже членом семьи. Меня обхаживали, дружески трепали по плечу, мне постоянно что-то рассказывали, а перед уходом на работу Сергей ненавязчиво сунул мне dymkovskaya igrushka, символ Вятки. Так я узнал второе название Кирова, соответствующее названию протекавшей здесь реки. Это была небольшая глиняная барыня в широкой юбке с красивыми узорами из разноцветных кругов и точек, и Ирина наспех объяснила, прежде чем уйти на работу, что такие делают в деревне Дымково за рекой и что эту частичку вятской культуры я должен увезти с собой в Америку. Было около десяти, когда Николай Василич вызвал мне такси. После этого с крайне серьезным видом дед нарисовал на бумажке «100 r.» и, показав мне, отрезал: «Максимум. Ферштеен?». Я кивнул. Трясло меня так, что на стоимость такси было совершенно плевать. Я ехал минут десять. Сперва за окнами, как и вчера, неспешно проплывали унылые панельные дома, запыленные улицы и хмурые, плохо одетые люди, но затем такси свернуло в переулки, ровные, словно клетка в тетради, нежно-зеленые и очень тихие. Здесь почти не было людей, и прямая улочка, по которой меня везли к Тадеушу, кольнула сердце воспоминанием о родном уголке в огромном Бруклине. Панельные пятиэтажки перемежались здесь с новыми кирпичными домами и обветшалыми хибарами. На крошечном угловом балконе второго этажа чахоточно-желтого покосившегося дома пожилая женщина в белом платке поливала фиалку. На секунду я захотел задержаться и вглядеться в ее фигурку, хилую и бледную, как весь ее дом, но такси уже сворачивало во двор крепкой пятиэтажной новостройки. Я заплатил 80 рублей по счетчику и, сказав настоящее русское Spasibo, остался один на один с железной подъездной дверью, за которой должна была решиться моя судьба. Мир качался и плыл у меня перед глазами, и, хоть солнце еще не разгорелось, я начал задыхаться от жары. Я бы так и не решился набрать номер квартиры и позвонить, если бы из подъезда не вышел мужчина и я не прошмыгнул в открывшуюся дверь. Я волок тяжелые ноги на последний этаж по широким ступеням и с каждым шагом наливался жидким свинцом. Разум в спешке приковывал к щиколоткам огромные гири, что тянули меня вниз, и умолял остановиться, пока не поздно, но я, вопреки всему, упрямо дополз до двери с табличкой «12», поднял руку и позвонил в звонок. Точка невозврата осталась позади. Я дышал под спокойный счет, стараясь справиться с паникой, которая трясла колени. Ледяные серые волны плескались внутри меня, стужей омывая каждый нерв. Я боялся, что, увидев его, упаду в обморок или замертво от разрыва сердца — так сильно и быстро колотилось оно о ребра. Прошло целых пять минут, прежде чем я овладел своим телом и смог позвонить во второй раз. Тишина в ответ. Я сходил с ума до тьмы перед глазами, но мне так никто и не открыл. Какая-то часть меня, когда в лицо мне снова брызнул яркий свет, почувствовала облегчение. Тугая петля ненадолго ослабла. Должно быть, это странно: я проехал полмира, чтобы увидеть его, а теперь отчасти рад, что фортуна не дала мне с ним встретиться. Я больше всего на свете хотел взглянуть в любимые зеленые глаза. Если бы только кто-нибудь сказал, что я не прочту в них хладнокровное «Ты мне не нужен»… Я решил прогуляться и вернуться, чтобы позвонить в квартиру еще раз. День был яркий и приветливый, и, обогнув пятиэтажку, чтобы выйти на мощеный тротуар, я почувствовал давно забытый запах свежескошенной травы. На мгновение я приостановился, оглядываясь. Ласковый ветерок шелестел по верхушкам деревьев, и бодрый птичий перезвон был самым громким различимым звуком. Дышалось легко и свободно. Что-то светлое, радостное стремилось пробиться в меня, точно маленький росток сквозь трещину в асфальте, и я, сам не зная почему, почувствовал себя неуютно. Я побрел в сторону, противоположную той, откуда приехал. Измученная моя душа тянулась к дружелюбию летнего дня и непривычной свежести, наполнявшей этот небольшой город, но я, как угрюмый моллюск, прятался к свою раковину, словно желая сохранить страдания, донести их до Тадеуша в целости и сохранности, нетронутые и не испорченные светлым пятнышком. На фоне советских пятиэтажек, новых коттеджей, деревянных развалюх и аккуратно подкрашенных старых кирпичных домов, составлявших странную архитектурную гармонию, резко выделялся небольшой, вытянутый кверху католический храм, или, как сказал бы Тадеуш, kościół. Костел, как я выяснил позже, был одной из главных достопримечательностей Кирова, и, проходя мимо, я пожалел, что фотоаппарат остался в квартире Дербышевых. Я думал, что пройду пару подозрительно ровных перекрестков и вернусь, но ноги неожиданно вынесли меня на большую, скорей всего, центральную городскую площадь. С трех сторон она была ограничена длинными, явно нежилыми зданиями. Судя по обилию молодежи, два из них принадлежали университету, судя по черным рендж роверам и пузатым мужикам в костюмах — третье было правительственным. Стоя к слугам народа спиной, на площадь свысока взирал гранитный Ленин. Черт возьми. Это действительно так, как у нас и говорят. Здесь творились странные вещи: я только что покинул прекрасную тихую улицу, впереди меня небольшой сквер с высоким фонтаном-чашей и скамейками, где сидят, нежась на солнце, влюбленные пары, рядом белоснежное здание с колоннами и афишами, принадлежащее не иначе как театру. Но стоит лишь развернуться на 180 градусов: Ленин, голубые ели и длинное серое здание с серпом и молотом под крышей. Асфальт на площади был разбитым, хотя поверх него красовалась новая белая разметка. Я не хотел думать о том, почему русские, уже двадцать лет развивая демократию, не могут снять советскую символику с правительственного здания, и пошел к фонтану, когда неожиданно в мое пространство вторгся человек. — Привет, — робко произнес женский голос. По-английски. Я обернулся, удивленно брякнув: — Привет. Рядом со мной стояла пухленькая девушка в легком малиновом платье со сборкой на талии, подчеркивавшей большую высокую грудь. Черты лица у незнакомки были явно славянские, очень подвижные, хотя и мелкие, а объемные светло-каштановые волосы, едва скрывавшие плечи, вились мелкими кудряшками, отчего я сразу вспомнил про Стивена. Девушка, глядя на меня, смущенно улыбнулась: — Извини, что беспокою. Ты случайно не Адам? — Я не знаю, а похож? — отозвался я, мгновенно насторожившись. Девушка, к моему удивлению, слегка засмеялась, отвела взгляд и зарделась. — Меня зовут Ася, я подруга Оксаны, — после небольшой паузы сказала она. — Я учусь с ней в университете. — В этом? — я ткнул пальцем в боковое здание. — Нет, это политех, — Ася помотала головой. — Я видела твои фото в инстаграме и никак не ожидала, что встречу тебя. Здесь, — она взглянула на меня и тут же потупилась. Ее русский акцент, пробивавшийся, как и у Оксаны, сквозь смесь британского произношения с привычными слуху связками через r, чем-то напоминал Тадеуша. — Ты гуляешь здесь один, и я подумала, что, может быть... — Вообще я жду кое-кого, — не очень вежливо перебил я. Но Ася, ничуть не смутившись, непринужденно махнув рукой, сказала: — Тадек с Оксаной уехали в Порошино на весь день. Так что... — Его зовут Тадеуш, хорошо? — мой голос дрогнул от плохо скрытого раздражения. — Что еще за Порошино? — Это база отдыха за городом, — испугавшись, пробормотала Ася. — Они не вернутся до самого вечера, так что лучше не ждать. Шестеренки у меня в мозгу закрутились с сумасшедшей скоростью. Непостижимость произошедшего была слишком велика, чтобы сразу осознать это. — Здесь какая-то ошибка, — наивно проговорил я. — Я вчера вечером видел Оксану, она знает, что я должен был прийти. Ася открыла рот, чтобы ответить, но затем вздохнула и сочувственно поджала губы. Я посмотрел на нее испытующим, выжигающим взглядом. Она явно знала что-то еще. И даже если не знала, должна была сейчас выгораживать свою чертову подругу, которая сгорит в аду за то, что сделала. Немного помолчав, Ася извиняющимся тоном пролепетала: — Вообще это была идея Тадеуша... Бинго! Кто бы сомневался. — Оксана ничего об этом не знала, — продолжала Ася. — Она позвонила утром, сказала, что они внезапно уезжают, что ты здесь и чтобы я тебя нашла и, — она испуганно взглянула на меня, — заняла на день. Она просила извиниться перед тобой. Я отшатнулся назад и, не сдержав ужасный, тяжелый полустон-полурычание, провел руками по лицу. — Мне правда очень жаль, — трепетала Ася, — я не знаю, почему Тадеуш так поступил, он всегда очень добрый, и приветливый, и я бы никогда не подумала, что он может... — О господи, лучше замолчи! — чуть не крикнул я, чувствуя, как хрупкая декорация трещит по швам и угрожает завалить меня тоннами картона. А чего ты ждал, милый дурачок? Что он будет тебе рад? Что он встретит тебя с распростертыми объятиями? Он продолжает убегать, потому что не хочет видеть тебя. Даже после того как ты проехал полмира, он НЕ ХОЧЕТ тебя видеть. Да за что ты так за мной, Тадек?! — У вас тут есть, где выпить? — резко спросил я у Аси. Она понимающе кивнула и изменившимся, взрослым голосом произнесла: — Давай сначала пройдемся. Не пропадать же такому дню. Первое время, пока она вела меня сквозь маленький сквер у фонтана, я ничего не понимал. Я пытался представить реакцию Тадеуша на свой приезд. Вот он привычно закатывает глаза и цокает языком, или ошеломленно выдыхает, или стонет, наигранно хныча, или раздраженно и едко шипит: «Господи боже...». Он знает, что я здесь. Даже если я смогу каким-то образом увидеть его, он будет готов к этой встрече и придумает всевозможные, самые обидные оскорбления, чтобы скрыть за ними свое истинное отношение ко мне. Я все еще не мог поверить, что он действительно возненавидел меня там, на белой скамейке. Мы дружим десять лет, он заставлял меня жить после гибели родителей, он не раз говорил, как дорожит мной, и он искренне хотел помочь в те последние дни — невозможно, чтобы все его теплые чувства ко мне развеялись по щелчку пальцев. — Мы с тобой сейчас в старой части города, — говорила Ася. — Здесь красивей, чем в Центре или там, на Юго-Западе, но все равно, конечно, не Нью-Йорк. Я поглядел на нее, потом по сторонам, кое-как возвращаясь в реальность. Тишина и неспешность, умиротворенность в каждом зеленом уголке, редкие автомобили, среди которых есть и очень дорогие, катятся не спеша, терпеливо пропуская медленных пешеходов. Ася уводила меня прочь от серых пятиэтажек, Ленина и пыльных дорог в глубь старой части Кирова, и чем дальше мы шли, тем сильнее я чувствовал связь этих мест с родным городком в Пенсильвании. Невысокие домики с подновленными фасадами, мощеные неширокие тротуары, кругом колышется зелень — и запах такой удивительно свежий, цветочный, что кажется, будто я так и не встретил тем утром у школы подростка с длинными, смешно вьющимися темными волосами и в моей жизни все хорошо. Мы вышли к Вечному огню, за которым начиналась набережная. Я долго рассматривал белоснежный обелиск, пушистые бархатцы на аккуратно подстриженных газонах, неутомимое колыхание газового пламени, а затем, подойдя к кованой фигурной решетке, тянувшейся вдоль всей набережной, вгляделся вдаль. Река лежала вдалеке и глубоко внизу, а подо мной был поросший зеленью крутой овраг, переходивший в заваленную ветками и мусором низину. Вятка была неширокой, спокойной, и за песчаным пляжем противоположный берег был густо затянут деревьями. Где-то вдалеке как будто пробивались очертания домиков, и Ася пояснила, что за рекой начинаются деревни. Мы шли по набережной мимо окон старых зданий, мимо высокого железного забора храма, и Ася, применив все свои знания английского, рассказывала про Старый Кремль, какие-то укрепления и прочую чушь, которую я не хотел слушать. Мы приближались к парку, и, глядя направо на реку, не стесненную небоскребами, не перетянутую мостами, не задавленную катерами и лодками, я вдруг почувствовал, как неосязаемая широта и вместе с тем смирение наполняют меня, и мне уже спокойнее, и легче, и маленький росток радости уже проклюнулся сквозь толщу окаменелой меланхолии. Солнце не обжигало, оно грело. Я полной грудью втянул запах свежескошенной травы и сам себе едва заметно улыбнулся. Мы гуляли по Александровскому саду, смотрели на известные каждому кировчанину белые ротонды и говорили о жизни здесь и в Нью-Йорке, о русских и американских обычаях, о погоде, о еде и ни слова — о Тадеуше или Оксане. Ася сказала, что я так или иначе попробую pelmeni, borchsh и схожу в banya, и я, усмехнувшись, кивнул, хотя планы мои были совсем не туристическими. Мы пересекли высокий мост над асфальтированной дорогой и снова вышли на набережную. На мой вопрос, зачем мосту абсурдная решетка выше человеческого роста, Ася, поведя плечами, ответила: «Это мост самоубийц». Но даже несмотря на это, все остальное: набережная, скамейки, узоры из цветов на зеленых склонах, большое металлическое сердце, сплошь увешенное замками, маленькая деревянная часовня с лазурной черепицей чуть поодаль и даже люди, миролюбивые, неторопливые, многие с колясками и маленькими детьми — все это было так трогательно и так просто, что я захотел присесть на золотистую лакированную скамейку и вечно глядеть на Вятку. Река подходила здесь гораздо ближе и внизу, там, где кончался овраг, шла скромная нижняя набережная — асфальтовая дорожка и ряд фонарей — забиравшаяся под некрасивый серый мост с грохотавшими по нему автомобилями. Потом мы возвращались в центр города по маленьким, притаившимся между советской серостью тенистым улочкам и гуляли до тех пор, пока от усталости не начали валиться с ног. Ася привела меня в небольшой бар, мы выпили по паре коктейлей, болтая, точно старые приятели, но я, стыдно признаться, не чувствовал к этой девушке никакого расположения. Я был поглощен своими мыслями и впечатлениями и не обращал внимания на разговор, а Ася, между тем, смеялась все чаще и глаза ее блестели гораздо ярче, чем утром. В квартиру Дербышевых я вернулся последним: Сергей и Ирина уже пришли с работы. С помощью Аси, которую заставили выпить чай, я в большом семейном кругу поведал, что Киров чудесный город, что река, набережная и Александровский сад великолепны и что я бы хотел сделать на память несколько снимков. «Это ты еще наш парк не видел», — заговорщически сказал мне через Асю Сергей. На ужин было тушеное мясо, местное пиво «Вятич», вкуснее того, что я пил со Стивеном, и бесконечные разговоры, в которые Сергей и Николай Василич втянули бедную Асю. Места за столом не хватало, и Ирина с Галиной Ивановной ели, сидя у раковины. Я попробовал было поменяться, но поднялся такой шум, меня обхватили столько рук, что я смирился: в России, видимо, так принято. То же самое началось, едва я заикнулся про ночевку в отеле. Ася не успевала переводить всю обрушившуюся на меня тарабарщину, все ужасы гостиничных обманов, неоправданной дороговизны и плохого сервиса. Несчастную гостиницу расписали так, что я представил себе гнилой, отсыревший наркопритон и, разумеется, остался ночевать на скрипучем кресле. «Ты уж прости, что так, — сокрушалась Галина Ивановна. — Но уж лучше дома спать, чем в этой гостинице. Если хочешь, есть новая раскладушка за шифоньером, она даже в пленке». Ася ненадолго зависла, переводя про раскладушку. Под занавес вечера, когда подруга Оксаны, тепло распрощавшись с ее семьей и дружески обняв меня, ушла, Дербышевы полным квартетом вручили мне англо-русский разговорник, и Сергей, заглянув туда, гордо объявил: «Хэв э гуд тайм ин Раша!». И все же, как бы ни были приветливы и милы эти безобидные люди, я твердо решил, что утром поеду домой. Дело было, конечно, не в Дербышевых и не в скрипучем кресле — Тадеуш ни на секунду не покидал моих мыслей, и осознание того, какую ужасную ошибку я допустил, примчавшись за ним в Россию, медленно выжигало мне сердце. Мне было так стыдно, прежде всего перед Стивеном, ведь это он, человек, которого я всегда держал на расстоянии, вынужден был принять главный удар моей бестолковой истерики. Вся моя жизнь распадалась на части, утекала сквозь пальцы студеной водой, а сам я, превратившись в фигуру из песка, чувствовал, как свирепый морской ветер бьет и сметает меня, растаскивая на песчинки. В груди было так тяжело, так туго, ростки дневной радости словно залили жидким бетоном, и я не знал, можно ли быть еще большим сопливым страдальцем, чем я той ночью на скрипучем кресле. Я был уверен, что с завтрашнего дня возьму себя в руки, вдохну полной грудью, заставлю себя жить без Тадеуша. Но едва проснувшись, по общей утренней толчее я вдруг с ужасом понял: я не еду домой. Я еду на dacha.