Мороз по коже

музыка: Сплин - Маяк (Вместо Письма)

Мой голос ничего не решал в этом доме. Я говорил: «Нет», мне кивали и улыбались, продолжая собираться. Я крутился вокруг Ирины, Сергея, Николая Василича, вклиниваясь в безостановочную русскую болтовню и настойчиво повторяя, что мне нужно на вокзал, на поезд, v Amerika, domoy, но все только отмахивались. Дошло до того, что мою сумку куда-то спрятали и Галина Ивановна объявила мне строгий выговор, от которого я здорово сбавил обороты, хоть и не понял ни слова. Меня накормили завтраком, рассказали, что на даче очень khorocho, krasivo, что меня там ждут shashlyki и «Ozero, — Николай Василич сделал гребок, — voda, bultykh, ферштейн?» — Ферштейн, — обреченно кивнул я. Вскоре все куда-то рассосались, и я остался вдвоем с Галиной Ивановной, которая в ответ на мой испуганно-растерянный вид потрепала меня, точно маленького, по голове, и, протяжно охнув, с улыбкой сказала: «Zolotoy malchik». Потом она положила руки на воображаемый руль и назвала имя мужа, из чего я понял, что Николай Василич ушел за машиной, и после этого непринужденно собрала мою зубную щетку, выстиранную втайне от меня футболку и еще пару-тройку моих вещей в общий дачный хлам. Подперев щеку рукой, я грустно смотрел, как она тяжело взгромождается на деревянный стул и вынимает с верха шкафа мою сумку, роется в ней, достает фотоаппарат и поворачивается с вопросительным выражением лица. Я спокойно кивнул, и Галина Ивановна, просияв, упаковала мой Canon вместе с одеждой, продуктами и шампурами. Ехать нам предстояло втроем и, выйдя во двор, где припарковался Николай Василич, я так и ахнул: приземистый, похожий формой на кирпич автомобиль густого фиолетового цвета, напоминавшего оттенок волос Галины Ивановны, поджидал нас у самой подъездной двери и выглядел таким раритетным, что я не знал, восторгаться или плакать. С одной стороны, по нашим автомобилям 70х годов народ сходит с ума, с другой стороны, сейчас я был далеко не в США. Николай Василич, задиристо хлопнув меня по плечу, гордо изрек: «Moskvich!» и, пройдя к автомобилю, кряхтя забрался на водительское место. Я последовал за ним с большой опаской и приютился сзади. Господи, как же тесно-то! Николай Василич тут же сказал мне что-то по-русски и затем прихлопнул свою дверь. Я покачал головой. Он снова открыл и закрыл водительскую дверь. Сведя брови, я повторил манипуляцию, но деда это не удовлетворило, и он махнул на меня рукой. И только когда Галина Ивановна грузно приземлилась на пассажирское сидение и долбанула дверью так, что я подпрыгнул с громким «Господи Иисусе!», я понял, чего от меня хотят. Тому, что в этой машине опускалось только водительское стекло и слегка — пассажирское, я даже не удивился. Мы ехали через весь Киров: мимо неизменных блочных домов, вдруг ставших привычными взгляду, мимо скверов и парков, сквозь маленькие перекрестки, оставляя позади пыль и невзрачность полупустого города. «Москвич» разогнался до рекордных 80 км/ч лишь на трассе, после того как слева проплыли большие красные буквы: «КИРОВ», и я, со вздохом откинувшись назад, смотрел, как бесконечная волна вечнозеленых елей плавно струится вдоль нашего пути. За городом дорога была значительно лучше, нас почти не трясло, но, едва только «Москвич» притормозил у поворота и съехал у таблички «Sady» на грунтовую дорогу, сбросив скорость до 10 км/ч, я пожалел, что вообще родился на свет. Меня возило и мотало из стороны в сторону, точно в стиральной машине, причем так монотонно и беспрерывно, что через несколько минут я даже начал к этому привыкать. Галина Ивановна не переставала извиняться, а Николай Василич добродушно хихикать. Пейзаж за окнами, между тем, наполнялся эклектикой: зеленые поля, деревянные частоколы, разновеликие домишки, люди в рваных майках, трусах и панамах, колышущаяся ботва, шланги, чучела с растопыренными клешнями. Это было страшнее самого жуткого Техаса. Дорога все сужалась, и вот я уже отчетливо различал сквозь заборы взгляды, которые провожали упорно ползущий вперед «Москвич». Сюрреализм происходящего был настолько велик, что даже мой внутренний палач молчал в растерянности. И лишь на самой последней улице, упиравшейся в лес, мы наконец свернули и остановились у невысокой фигурной калитки, за которой я почти сразу увидел его. Все, что было со мной до этой секунды, смело ураганом. Черные пятна пролетели перед глазами. Я схватился за край сидения, чувствуя, как во внезапной пустоте завертелась мешанина потрясения, беспомощности, паники и совсем чуть-чуть — радости. В широкой темной футболке, закатанных до колен рабочих штанах, старых кедах на босу ногу, он стоял в потоке солнечного света и, весело смеясь, говорил с кем-то, кого я не видел. Вот он вскидывает голову, чуть трясет ей, запускает пальцы в волосы, чтобы убрать упавшие на лоб пряди. Его волосы, длинные, мягкие, блестящие, так смешно вьются на кончиках. Он приседает, перевязывает шнурки, не переставая говорить. Улыбается, а пальцы быстро-быстро затягивают узелок. Косточка щиколотки так трогательно проступает над краем грязных кед. Он такой простой, такой настоящий. Сквозь шум крови в ушах я услышал его голос. Родной, чуть хрипловатый от его бестолкового курения, но все равно мелодичный и плавный, терпкий, уютный, точно теплый колючий свитер. Поток неразборчивой русской речи сливается с трелью птиц и стрекоз, он говорит так быстро и уверенно, словно родился и вырос в этой стране. Я увидел, как Ирина принесла ему кепку, и он тут же напялил ее козырьком назад, превратившись в подростка-сорванца. Я медленно выбрался из машины. Ноги подкашивались. Я видел, как он, выразительно жестикулируя, рассказывает что-то Сергею, который возится в кустах, и помогает Ирине перенести ведро с водой. Он весь светился, а я не мог отвести от него глаз. Нью-Йорк-Москва, Москва-Киров — какая разница, сколько тысяч километров я должен преодолеть, чтобы быть рядом с ним. Меня накрыло теплом августовского солнца. Мне бы кинуться к нему, обхватить, оторвать от земли, закружить, он такой тоненький, такой красивый. Разве мы недостаточно исстрадались, измучили друг друга? Я возьму его за руки и уведу из этого театра абсурда, заберу домой, я буду лучше, чем раньше, я никогда не причиню ему боль. Я шел к нему почти на ощупь. Я не понимал, где я, что со мной. Только сейчас я начал чувствовать, как сильно соскучился по нему, такому счастливому, беззаботному, милому. Остановившись чуть поодаль, я пропустил бабушку и дедушку Оксаны вперед, и он приветливо обнял Галину Ивановну, пожал Николаю Василичу руку, скользнул взглядом по мне, отвернулся, все еще улыбаясь. И тут же развернулся обратно. И это был в точности тот Тадеуш, который бросил меня на скамейке в Центральном парке. Холодная ярость на короткий миг сверкнула в изумрудных глазах, но он тут же сморгнул ее, оглядел меня презрительно, а затем равнодушно и — вдруг просияв искренней улыбкой, вернулся к Сергею, все так же весело и быстро болтая на русском. Я думал, что за десять лет нашей дружбы и в особенности за последние два года, когда в мои чувства к нему примешалось безумие, я пережил все оттенки боли: тягучую, давящую, мучительную, жгучую, рвущую, разъедающую, дикую и многие-многие другие, но этот его взгляд был словно нож, полоснувший меня по горлу. Я пошатнулся, крупицы разума в отчаянии закричали: «Возьми себя в руки! Не смей!», но разве можно быть сильным, когда твой любимый человек, единственный, ради кого ты живешь, рад всем и со всеми добр и приветлив, кроме тебя? Лучи палящего солнца, расплавившего воздух, лились на меня серной кислотой, пока я, сгорая, но не в силах шевельнуться, смотрел, как он с широкой улыбкой и искренним участием переходит от одного члена семьи Дербышевых к другому. Он говорил отрывисто, быстро, с раскатистыми согласными, звонкими шипящими — чужой язык еще сильнее отдалял его от меня. Он казался совсем другим, будто брат-близнец моего Тадеуша, неожиданно нашедшийся в глубине России. Вскоре я увидел Оксану: она показалась на земляной тропинке между грядами в хлопковых шортах насыщенного вишневого цвета и желтой майке. На голове у нее была широкая цветастая панама, в руке, обтянутой медицинской перчаткой, — маленькая, испачканная в земле лопатка. Увидев меня, она немного смутилась, но затем помахала и вдруг — я пытался прийти в себя и не сразу обратил на это внимание — направилась прямиком ко мне. — Привет, — она сдержанно улыбнулась, снимая перчатку и бросая ее вместе с лопаткой прямо к стене двухэтажного деревянного дома, у которого я стоял. — Проходи. Я кивнул. — Пойдем, я тебе все покажу, — ее голос, четкий и звонкий, звучал сейчас не слишком уверенно и даже как-то пристыженно. Она повела меня за собой по дорожке из каменных плит, пролегавшей от калитки через всю территорию дачи. То и дело Оксана поглядывала на Тадеуша, а затем быстро переводила красивые восточные глаза на меня, и ее губы подергивались робкой улыбкой, словно ей — и я чуть не ахнул от изумления — было неловко за такое поведение моего друга. Я бы мог сказать, что размер и вид дачи не соответствовал моим ожиданиям, но в принципе я ничего не ожидал да и к тому же, проведя три дня в квартире Дербышевых, старался ничему не удивляться. Двухэтажный дом, довольно крепкий и новый на вид, стоял с краю квадратного участка, сплошь разлинованного зелеными полосами гряд. Квадрат делился на две половины каменной дорожкой: по левую руку росли овощи и клубника, по правую чуть колыхались на ветру бесконечные ряды картофельной ботвы. По периметру участка вдоль невысокого деревянного забора росли спутанные кусты малины. Местами, очень произвольно, встречались разноцветные цветы, разбавлявшие густо-зеленый фон желтыми, белыми и красными штрихами. В дальнем углу, противоположном дому, распласталась деревянная веранда, возле которой росла широкая старая яблоня. Соседний угол занимала теплица, обтянутая спанбондом. В общем, спрятаться было негде: Сергей торчал в малине, Ирина возилась с цветами, Галина Ивановна маячила в теплице, Николай Василич бродил в картошке, Тадеуш жевал на веранде яблоко, Оксана стояла рядом со мной возле дома, из двери которого только что вышла — ох, ну конечно, — ее кучерявая подруга Ася. Я снова взглянул на Тадеуша, но его, казалось, вообще ничего не напрягает. — Это, конечно, не мое дело... — начала было Оксана, проследив за моим взглядом. — Ты права, не твое, — оборвал я, и в этот момент Ася уже будто по привычке обняла меня, расцветая в улыбке, и Оксана быстро сбежала, оставив меня на попечение подруги. Деревянный дом встретил меня душной испариной и застарелым запахом олифы. Напротив входной двери посреди квадратной комнаты, составлявшей весь первый этаж, уходила наверх покатая лестница, крепко сколоченная и покрытая лаком. Вокруг нее суетливо располагалась мебель: старая тахта, покосившиеся стулья с облезлой обивкой, небольшой шкаф, стол, укрытый голубой клеенкой в цветочек. На пространстве за лестницей размещалось что-то наподобие кухни. Я услышал мерное гудение пузатого пожелтевшего от времени холодильника, монотонное тиканье часов, жужжание одинокого шмеля, который тщетно бился в окошко с видом на фиолетовый «Москвич». Я ко всему остался равнодушен. Перед глазами то и дело вспыхивало перекошенное яростью лицо, от вида которого любой нормальный человек бы решил, что к Тадеушу Вишневскому лучше вообще никогда не приближаться. Вот только каким-то мистическим образом для Дербышевых он стал чуть ли не членом семьи, а я, вопреки всему, любил его так сильно, что все еще продолжал на что-то надеяться. К комнате первого этажа примыкала слева еще одна, очень маленькая, где стояла высокая старая кровать с сеткой, пара стульев и очередной стол, заваленный шурупами и сушенной мятой, отчего в комнате витал легкий дурманный аромат. Кругом произвольными кучами лежала одежда: старая и та, в которой приехали обитатели дачи. Я не смог не задержаться взглядом на знакомой до боли футболке с надписью Fight or Die. Ася предложила мне найти что-нибудь и переодеться, но я решил остаться в своих хлопковых брюках, футболке и кедах. Выходя из комнатки, я увидел Тадеуша: он налил себе на «кухне» стакан воды, выпил и, даже не повернув головы в нашу с Асей сторону, вышел из дома легкой поступью, словно мы вообще не существовали. — Он так и будет тебя игнорировать? — спросила Ася. — Ну да, — кивнул я. — Это нормально. Уже далеко не впервые я говорил о подобных вещах с рядовым спокойствием. — Вы поссорились, и ты поэтому приехал? — осторожно спросила Ася. — Типа того. — И кто виноват? Его спесь и моя паранойя. — Неважно, — отмахнулся я и, выйдя на улицу, окунулся в полуденный августовский зной. Солнце раскалилось до предела, но обитатели дачи активно трудились везде, куда ни кинь взгляд. Я присел на низкую скамейку в тени дома и стал наблюдать за Оксаной, которая собирала упавшие на землю яблоки. Окружности маленьких орбит, налитых румяным красным и нежным бледно-зеленым, были хорошо видны издалека. Под раскинутыми грузными лапами яблони Тадеуш крутился возле Оксаны, точно комнатная собачка, шустро подбирая яблоки и таская набранные ведерки на веранду. Он говорил что-то, мило улыбаясь, но Оксана бросала ему в ответ не слишком приветливые взгляды. Было похоже, что они повздорили и теперь Тадеуш пытался загладить вину. Желчь забурлила у меня в горле, и, вздохнув, я откинулся назад, прислонившись затылком к деревянной стене. Зачем мне все это? Что я здесь делаю? Я пытался взять себя в руки, но больше всего мне хотелось убежать за дом, упасть на высушенную траву, уткнуться головой в колени и сидеть так до конца этого чудесного выходного. Беспощадная скотина, почему я все еще тебя люблю? Горячий воздух был недвижим, и в штиле замер ленивый измор. Мягкую тишину нарушали лишь стрекот и жужжание насекомых, высокие трели птиц и отдельные, прорывавшиеся сквозь зной размытые голоса. Зеленая палитра и голубая безоблачность разрисовали мир неуместно яркими красками. Старая теплица, ровные грядки, россыпи всевозможных садовых цветов, железные бочки с прогревшейся водой, блестящие CD-диски в широкой кроне яблони. Люди выделялись из зелени, точно пятна красного вина на белоснежной ткани. Я почувствовал вялость, сонное отупение, глаза стали смыкаться. Замкнутая свобода быть безмятежно расслабленным манила, и я не знаю, долго ли сидел так в полудреме, пока рядом не прогремели шаги и я не встрепенулся. Это был Тадеуш, который опять ушел в дом и спустя минуту вернулся с двумя небольшими пластмассовыми ведерками, видимо, для яблок. — Тадек, — не выдержав, сказал я. Он остановился, обернувшись в своей любимой недоуменной манере: а ты что, тоже здесь? Мы смотрели друг на друга бесконечно долго. — Привет, — наконец, произнес я, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Привет, — он равнодушно пожал плечами и как ни в чем ни бывало ушел по каменной дорожке в дальнюю часть дачи. Ведь я же не могу броситься за ним, развернуть за костлявое плечо и врезать на глазах у всех, правда? Обитатели дачи пытались растормошить меня, особенно Ася, которая, похоже, решила не оставлять меня одного. Сергей подбегал и возбужденно тараторил по-русски, Галина Ивановна то и дело приносила мне ягоды, Ирина вздыхала и озабоченно спрашивала что не так, почему я такой грустный, не хочу ли я кушать, может быть, я хочу яблочко, ну хотя бы одно, а Николай Василич не раз садился рядом и залихватски попыхивал дешевыми сигаретами, ностальгически повествуя, как, когда и зачем он купил эту дачу, как строил веранду и как хорошо здесь было раньше с Галиной и маленьким Сережкой. Мы с Асей печально переглядывались, понимая, что никто не хочет знать эту историю, но Николай Василич следил, чтобы все тщательно переводилось. Я смотрел на веранду, где Оксана мыла яблоки в большом тазу и передавала их Тадеушу, а тот, оглядевшись, чтобы никто не заметил, то и дело коротко целовал ее в щеку. Тогда магический взгляд ее темных глаз смущенно опускался вниз, а мягкие губы сами собой расплывались в улыбке, отчего на щеках появлялись очаровательные маленькие ямочки, и Тадеуш, опустив ладони в таз с водой, незаметно накрывал ими ладони Оксаны, забирая очередное яблоко, чтобы обтереть его полотенцем и бросить в стоявшую рядом железную кастрюлю. Я сидел, словно под седативными: все вокруг расплывалось, и голоса звучали гулко и протяжно. Я видел только Оксану и Тадеуша и их чертовы яблоки, и мне было так больно, что, я думал, больнее уже невозможно. В конце концов, я услышал через Асю громогласный голос Сергея: «Нет, друзья мои, так не пойдет! Ну-ка возьмите этого товарища и отведите его в лес. Или на озеро. Или мы прямо сейчас начнем пить», и, немного придя в себя, увидел, что Сергей, Ирина, Галина Ивановна, Николай Василич и Ася плотно столпились вокруг меня и смотрят настороженно и сочувственно. — Простите, — тихо сказал я. — Я порчу вам отдых. Я лучше... Но мне не дали договорить: перевод Аси потонул в протестующих криках. Меня схватили под руки, стащили со скамейки и повели на веранду, обещая закормить до отвала и прогнать любую хандру. По крайней мере, это все, что сказала растерянная Ася. Солнце все еще стояло в зените. Я был совершенно не голоден и, когда меня усадили за длинный стол, почувствовал подступающую к горлу тошноту. Я оказался в эпицентре кошмара: я слышал голос Тадеуша над самым ухом, Оксана рядом со мной резала хлеб. Старшее поколение тоже крутилось вокруг стола. Я один сидел недвижимо, сливаясь с общим бесполезным хламом, которым были все вещи на этой даче. Когда в мою тарелку навалился какой-то зеленый салат с картошкой и нежно-розовым подобием мяса, я и не подумал к нему притронуться. И лишь после того, как в салат полилась коричневая жижа, воспаленный мозг наконец отреагировал на происходящее. — Эм... что это? — я поднял глаза на Ирину, которая отставляла в сторону трехлитровую пластиковую бутылку с надписью Vyatski Kvas. — Это называется окрошка, — ласково сказала она. — Вкусно. Ешь. Не то чтобы я плохо относился к самобытной русской кухне, но глядя на плавающее в квасе (что это вообще такое?!) белое сметанное пятно и овощи, почувствовал себя еще менее голодным. — Спасибо, я не... — Да ну камон! — не выдержал Сергей и грозно сказал мне что-то по-русски. Николай Василич хихикнул. Взгляды всех присутствующих, кроме, разумеется, Тадеуша, который преспокойно тыкал в телефон, устремились ко мне. Честное слово, вкладывая ложку в ладонь, я чувствовал себя так, будто собираюсь есть жуков, но даже если я всегда был именно тем парнем, который сидит на вечеринке с унылым лицом, ни с кем не разговаривает и портит веселье, то препираться с Дербышевыми я совершенно не хотел. Эти люди были ко мне беспричинно добры. Окрошка оказалась хоть и странной, но все же не такой кошмарной, как я думал, и мне удалось запихать в себя полтарелки, изображая полный восторг. Убедившись, что я ем, семейство Дербышевых занялось своими обычными громкими разговорами, которые Ася непонятно зачем пыталась переводить. Я поглядывал украдкой на Тадеуша, который сидел между Сергеем и Галиной Ивановной и казался настолько привыкшим ко всей этой атмосфере, что с трудом можно было подумать, будто это он три года назад стал самым молодым в истории лауреатом престижнейшего конкурса музыкантов имени королевы Елизаветы. Тогда я ночевал в аэропорту, ожидая его самолет из Брюсселя, и радовался, наверное, больше, чем сам Тадеуш. Мы обнялись так крепко, что странно, как не переломали друг другу все ребра. А прошлой весной, когда на конкурсе Паганини он был только шестым, это я без устали повторял, что он самый талантливый, самый техничный, самый, черт возьми, самый, я был рядом, я утешал его уязвленное самолюбие, радуясь благодарности доверчивых зеленых глаз. Я всегда был рядом, Тадек, да как ты можешь так поступать со мной?! Я поддерживал какой-никакой диалог с Асей, чтобы не выглядеть перед ним таким беспомощным и поверженным, каким был на самом деле, хотя мы слишком хорошо друг друга знали и он все прекрасно понимал. После обеда, длившегося как будто целую вечность, родители Оксаны предложили ей сводить гостей, то есть меня, Тадеуша и Асю, на озеро, но все, кроме меня, лениво застонали и решили отложить озеро на вечер. Я же полетел за калитку как подстреленный, так что даже вездесущая Ася не успела меня догнать. Житель Нью-Йорка, внезапно оказавшийся в русском лесу, я давно уже чувствовал головную боль от перенасыщения кислородом. Я никогда не видел столько оттенков зеленого одновременно. Справа от меня высились сосны, и прохладная тишина скрывавшейся меж ними тени влекла загадочной неизвестностью. Под ногами мягко шуршал нежно-зеленый ковер, а впереди, за небольшим пригорком, гибкие березы и раскидистые ивы очерчивали небольшое озеро сочной зеленью листвы. Это было даже не озеро — скорее, заводь, поросшая камышами и кувшинками. Несмотря на обилие мошкары, здесь было хорошо и очень спокойно. Не было слышно ни единого звука. Я словно покинул цивилизацию и остался последним человеком на Земле. Крыша дома Дербышевых выступала из-за пригорка, и отвернувшись от этого единственного атрибута действительности, я вдохнул пронзительно чистый воздух, зажмурился, пальцы пробежали по тонким стебелькам осоки, ветер прошелестел по волосам, и вдруг, точно маленькая частичка паззла, довершившая давно начатую картину, я почувствовал себя в нужном месте. Это ощущение было новым и очень странным, но я впервые так крепко стоял на земле и тянулся к окружавшему меня миру, я хотел раствориться в этом воздухе. И тогда, вопреки всему, что ждало меня за спиной, я улыбнулся. Солнцу, гладившему меня по лицу, стрекоту кузнечиков, запаху травы и влаги. Мое сердце успокоилось так быстро и неожиданно, что я не сразу в это поверил. Я медленно побрел вдоль воды, сознавая удивительные перемены. Крыша дачи скрылась за деревьями, и теперь я был окружен заводью, широким колосящимся полем и кромкой леса. Неужели это и есть то, чего мне недоставало? Неужели я способен понять знаменитую русскую природу? Не знаю, сколько я гулял так в одиночестве, но это были лучшие минуты сегодняшнего небогатого на радостные события дня. Жар постепенно спадал, и раскаленный воздух, остывая, становился мягким, хотелось завернуться в него, как в пуховое одеяло, и беззаботно нежиться назло хмурым будням. Когда ко мне подошла Ася, я даже не сразу заметил ее. — Привет, — она улыбнулась, и ее пухлые щеки округлились от улыбки. — Принесла тебе это. Подумала, что пригодится. Она передала мне фотоаппарат, и я почти рефлекторно повесил его на шею. Вот чего мне недоставало. Я никогда не снимал природу и не хотел быть натуралистом, но в тот момент это казалось таким правильным и естественным, что пальцы будто сами собой установили нужные режимы съемки. Я хотел поймать и сохранить частичку волшебной атмосферы, действовавшей на меня лучше любых успокоительных, запечатлеть этот кусочек мира так, как я увидел его своими собственными глазами. Ася наблюдала за мной с неподдельным интересом и даже восхищением, настолько я был вдохновлен и увлечен работой. Я сразу просматривал получившиеся снимки и чувствовал тепло, исходившее от них. В студии я хорошо угадывал характеры моделей и сейчас наделся, что смог хотя бы штрихами очертить контур русской души, которую мне захотелось узнать. Ася ни разу не попросила сфотографировать ее, поэтому спустя какое-то время я предложил сам, и она очень смутилась, хотя, как любая нормальная девушка, не могла не обрадоваться. И фотографируя ее, я вдруг понял, что прежде еще не встречал такой чистой красоты. Мои нью-йоркские девицы знали себе цену и вели себя на фотосессиях как королевы. Ася с ее круглым лицом, искренними глазами, румяными щеками и по-детски пухлыми губами казалась совсем не такой, и мне, признаюсь, было очень приятно с ней работать. На обратном пути я заметил сидевших на противоположном берегу озерца Тадеуша и Оксану: он крепко обнимал ее обеими руками за талию и целовал с такой бережной опаской, как целуют лишь любимую женщину. Я поспешил отвернуться и заторопился к даче, стараясь сохранить ровное дыхание — от каждого вдоха сердце щемило резкой болью. Пережить остаток дня стало единственной ощутимой целью моей жизни, и я нервным движением вскинул руку, чтобы взглянуть на часы, которые издевательски медленно отсчитывали вязкие секунды. Почти шесть вечера. — Никого не смущает, что Оксана недавно вышла замуж?! — раздраженно спросил я у шедшей рядом Аси. Девушка вспыхнула, словно я сделал упрек лично ей. — И где вообще ее муж?! — На работе, — пристыженно отозвалась Ася. — Он работает по сменам: день, ночь, два выходных. — Потрясающе, — выдохнул я. — Идеально для измены! — Она не хотела этого, — начала оправдываться Ася. — Она любит Андрея, они со школы встречаются. Но Тадеуш, он для нее как, — она задумалась, — как принц из сказки. Он так долго за ней ухаживал, говорил ей столько красивых слов, приехал ради нее, — «ну да, убегая от меня» — пронеслось в голове, — она даже здесь, в Кирове, не сразу согласилась быть с ним, но он вообще на все ради нее готов. Даже жениться. — Что?! — я замер. — Что, прости?! — Ну по крайней мере, так она сказала... — отведя глаза, прошептала Ася. — И... и что теперь? — Да ничего, — Ася пожала плечами. — Сказка сказкой, но Оксана никогда на такое не пойдет. — То есть сейчас она целует его у озера, а завтра бросит? — Она сразу ему сказала, что ничего не получится. Она не оставит Андрея и своих родных и не уедет из России. Но он считает, что может переубедить ее. Я закрыл глаза ладонью и покачал головой. Господи, Тадек, неужели тебе настолько нравится рушить жизни всех вокруг? Я вспомнил начало этой истории: его звонки из Санкт-Петербурга и клятвенные заверения, что никакие отношения ему не нужны, потом авария в метро, куда она его потащила, спасение и поцелуй от преизбытка чувств. Мы смотрели на спящий зимний город с высоты его гостиничного номера, и он, весь в синяках и царапинах, закутавшись в свой белый свитер, сигарета в дрожащей руке, раскаивался в том, что сделал. Он знал про Андрея, он с самого начала понимал, что отношения с Оксаной обречены. Так почему сейчас, спустя почти полгода, он так отчаянно добивается ее взаимности? Уж не мне ли назло? Ох, да кто я такой, чтобы ради меня разыгрывать целый спектакль. Он действительно полюбил ее, вот и все. На даче, между тем, уже вовсю жарили shashlyki. Сергей бегал с шампурами возле узкого mangal на высоких ногах, а Николай Василич перемешивал острой железякой прогоревшие угли. Густой пахучий дым заволок все обозримое пространство, и сквозь него я видел, как из-за забора, к которому с двух сторон примыкали соседские участки, высовываются недовольные загорелые лица. Не то чтобы я нарочно хотел быть занудой, но наблюдать весь процесс приготовления шашлыков явно не собирался, хотя у Сергея на этот счет сложилось совсем другое мнение. — Адам, ну-ка помоги мне, — через Асю позвал он. Ничего страшного, в принципе, я уже привык быть Адамом с ударением на второй слог. Вчетвером мы столпились вокруг мангала: я, Ася, Сергей и Николай Василич. И честное слово, я не знаю, как так вышло, что в итоге я один мешал угли, вертел шампура, брызгал на мясо водой из пластиковой бутылки с дырой в пробке и пробовал шашлыки на готовность. Все остальные только говорили, что делать, и одобрительно качали головами. Напомню, что на даче нас было восьмеро, а значит, когда на маленьком мангале дожарилась последняя партия, я уже мог с уверенностью внести шашлыки в список блюд, которые готовлю в совершенстве. Впрочем, я был даже рад: окруженный кучей безостановочно болтавших людей и занятый делом, я вообще не думал о Тадеуше. Когда мы снова сели за длинный стол на веранде, солнце уже начало опускаться к горизонту, и свежесть летней прохлады вдохнула жизнь в замерший воздух. Тихий ветерок приятно щекотал обнаженные руки и раскрасневшееся вблизи жаркого мангала лицо. Сам того не ожидая, я оказался в центре всеобщего внимания. Ирина, радостно улыбаясь, не переставала повторять, какой я молодец, что приготовил такую вкуснотищу, а Галина Ивановна, пока я не видел, подкладывала в мою тарелку огромные куски мяса, хлеб, нарезанные огурцы и помидоры и вообще, по-моему, пеклась обо мне больше, чем о собственной внучке, которая, смущенно улыбнувшись мне с противоположного конца стола, тут же отвела взгляд. Мне даже предоставили право сказать первый тост и на робкий отказ заявили, что здесь сидят три переводчика, так что я могу говорить все, что вздумаю. «Три?» — удивленно переспросил я у Аси, и она, пожав плечами, перечислила: «Я, Оксана, Тадеуш». Ох, ну конечно. В тот момент, когда я, чувствуя себя совершенным идиотом, заговорил что-то про русское гостеприимство, счастье быть среди таких замечательных людей и прекрасный вечер, Тадеуш впервые после того бессмысленного утреннего «привет» посмотрел на меня, и, поймав его строгий прямой взгляд, я сразу сбился. В ту же секунду самым добродушным на свете голосом он спокойно произнес по-английски: «Я думаю, это прекрасные слова». Будь моя воля, я бы схватил этого козла за шкирку и приложил лицом о дубовый стол. Жаль, что присутствие посторонних позволило мне лишь мрачно взглянуть на него исподлобья и выплюнуть: «Спасибо». Несколько долгих секунд мы смотрели друг на друга в абсолютной тишине, пока Сергей не схватил рюмку и, горланя своим громогласным басом, не начал чокаться со всеми вокруг. Ели и пили мы просто безбожно. Сергей не замолкал ни на секунду, и все так и покатывались со смеху, правда, в этот раз со мной была Ася, которая пыталась перевести хоть что-нибудь из оглушительно громкого потока русских слов. Там были случаи с работы, анекдоты, рассказанные Сергею друзьями, армейские истории (это вообще уникальный аспект российской жизни). Я не всегда мог понять юмор, во многом потому что у подвыпившей Аси заплетался язык, но Сергей хохотал так заразительно, что лежали все. Я и забыл, когда смеялся последний раз. После пятой рюмки я рефлекторно взглянул на Тадеуша, у которого уже начали слипаться глаза, и даже открыл рот, чтобы сказать по привычке: «Эй, тебе хватит», но вовремя вспомнил обо всем происходящем и промолчал. Здесь на веранде, в семейном кругу, где смех не умолкал, а водка лилась рекой, наша ссора была чудовищно неправильной, и я, не удержавшись, наклонился к сидевшей рядом Ирине и попросил ее забрать у Тадеуша рюмку. Та в свою очередь кивнула дочери, и Оксана незаметно переставила рюмку куда подальше. Когда мясо закончилось, а Сергей как будто утомился, он попросил меня и Тадеуша рассказать что-нибудь об Америке. Тадеуш тут же махнул рукой — я пас, а моя жизнь, как известно, была совсем небогата на веселые истории. Тогда меня начали засыпать вопросами о Нью-Йорке, американских зарплатах, домах, продуктовых магазинах, музыке, парковках, кинотеатрах, чипсах и, боже мой, с каким интересом они слушали все эти рассказы о банальных будничных вещах! — Но ты родился не в Нью-Йорке, правильно? — задала очередной вопрос Ирина. Переводила Оксана, потому что Ася была уже не в состоянии. — Да, я родился в Пенсильвании и переехал в Нью-Йорк только... — После школы, — перебив меня, закончил Тадеуш. — Вместе со мной. Я бросил на него быстрый взгляд. — А давно ты занимаешься фотографией? — продолжала Ирина. — С пятнадцати лет, — устало сказал Тадеуш. — А почему ты решил стать фотографом? Я посмотрел на Тадеуша, он посмотрел на меня, и в малахитовом отблеске его замутненных алкоголем глаз я на короткий миг увидел того человека, которого знал и любил. — Однажды он нашел у меня на чердаке древний пленочный фотоаппарат, — все еще глядя на меня, произнес Тадеуш, — мы расщелкали вместе все кадры, и он хранит их до сих пор в дальнем углу шкафа в коробке, куда спрятал все свое прошлое. Не переводи это, — он обратился к Оксане. — Придумай что-нибудь сама. После этого Тадеуш встал, медленно отошел в дальний конец веранды и, развернувшись ко всем спиной, чиркнул зажигалкой. Я почувствовал, как струится в вечерней прохладе до дрожи знакомый запах его сигарет, и безудержное желание подойти к нему, обнять сзади, сложить голову ему на плечо и тихо шепнуть: «Ну хватит уже, давай мириться» заставило меня, извинившись, уйти в противоположный конец дачи под защиту крепкого деревянного дома. Я скрылся в комнатушке на первом этаже, схватил фотоаппарат и, запрыгнув на высокую старую кровать, которая раскачалась подо мной с протяжным скрипом, принялся просматривать сегодняшние снимки. В доме было душно и тепло, но меня колотил озноб. Сознание притупилось алкоголем, и душевная усталость от всего, что я сегодня пережил, навалилась гробовой тяжестью. Я больше не мог размышлять о вопиющем упрямстве его жестокости, о настойчивости, с которой он прятал истинные чувства. Боже, я все еще верил, что за издевательским безразличием скрывались какие-то чувства! Меня накрыло ненавистью к собственной слабости, и ощущение гадливости плеснуло краску презрительного стыда на мои впалые серые щеки. — Адам? Я вскинул голову от фотоаппарата. Передо мной стояла Ася, и ее слегка пошатывало. Вздохнув и набравшись смелости, девушка выпалила: — Ты встречаешься с кем-нибудь в Нью-Йорке? — Чего?.. — вопрос был таким абсурдным и неуместным, что я просто оторопел, но вместо объяснения Ася, воспользовавшись замешательством, вдруг подалась вперед и поцеловала меня с таким отчаянием, словно после этого собиралась упасть на пол и умереть. От шока я распахнул глаза, инстинктивно схватил Асю за плечи, отдернул назад и, увидев выражение ее лица, понял, что обычная отмазка: «Девочки — не мое» тут не пройдет. Пока я лихорадочно соображал что сказать, Ася, похоже, начала осознавать случившееся. Она покачнулась и забормотала заплетающимся языком: — Блин, прости... Я не хотела. То есть хотела, но... Ты такой классный, Адам, я, похоже, влюбилась. Ой черт. Ну вот. Вопреки необоснованно большому числу поклонников, единственным, кто когда-либо признавался мне в любви, был Эдди. Я посмотрел в полные мольбы глаза и хотел уже от безысходности пискнуть про ориентацию, когда в тишине дома вдруг раздались громкие неровные шаги, перешептывания и смех. Я спрыгнул с кровати и, метнувшись мимо Аси, хотел позорно сбежать, но так и застыл в дверях комнатушки. Тадеуш и Оксана медленно поднимались на второй этаж. Останавливаясь чуть ли не на каждой ступеньке, они целовались и тихо перешептывались по-русски. Обнимая Оксану за талию, Тадеуш то и дело пытался съехать руками ниже, и она легко хлопала его по ладоням, после чего оба пьяно смеялись и поднимались дальше, спотыкаясь, шикая друг другу и давясь от смеха. Вскоре после того как они скрылись, наверху послышался скрип двери и — у меня сердце рухнуло — щелчок замка. Я развернулся к Асе с таким лицом, что, наверное, ей стало все понятно без слов. — Серьезно?! — выдохнул я. — Это то, о чем я думаю? Ася вяло пожала плечами и, отвернувшись от меня, вдруг всхлипнула. О боже... Конечно, стоило утешить ее, но, едва сделав шаг, я вдруг почувствовал, как струна внутри меня, которую безжалостно вытягивали весь день напролет, наконец-то лопнула с такой отдачей, что я чуть не вскрикнул. Перед глазами помутилось. Я с силой сжал кулаки. Да разве можно представить, что я нахожусь в доме, где Тадеуш трахается с русской переводчицей?! Внутри разрывались снаряды, отбрасывая меня от Аси назад: ба-бах, ба-бах, ба-бах — я отступал спиной, не чувствуя собственного тела. С меня сдирали кожу, отрывали развороченные куски мяса, ломали мне кости, и я весь превращался в бесформенный сгусток кошмарной, нечеловеческой боли. Я вцепился в перила лестницы, сгорбившись, пытаясь втолкнуть в горящие легкие хоть немного воздуха. Я знал это чувство, впервые пришедшее, когда в съемной комнате раздался звонок и сухой официальный голос сообщил, что моих родителей больше нет. Падение в бездонное жерло вулкана, в безвременье черной дыры, в пропасть с угарным газом — я рухнул на пол, так же как тогда, все поплыло в тумане. Ничего не было, кроме голоса: «Алло, Адам, вы меня слышите? Алло? Вы хотите поговорить с психологом?» И после вечности в пустоте — прикосновения его холодных рук, его голос, пробравшийся сквозь вязкий дым: «Адам! Посмотри на меня! Адам!», он прижимает меня к себе, и я против воли цепляюсь за мир: его голос, запах его шампуня, шероховатая хлопковая футболка, острое плечо. «Я здесь, я с тобой, держись». Я моргаю, вокруг меня — маленькая комната, мы сидим на полу. Я отстраняюсь, вижу ужас в зеленых глазах, сострадание и еще, где-то там — любовь. Я не останусь один. «Я клянусь тебе, Адам. Я все для тебя сделаю. Только держись» Я проснулся на низкой тахте, когда солнце едва успело выкатиться красным шаром из-за горизонта. Дом молчал, и тиканье часов наверху монотонно било меня по ушам. Воспоминания о прошлом вечере спутались в белесом тумане, и я ничего не мог понять, кроме того, что я первоклассный идиот. Я откинул мягкий, пахнувший застарелой сыростью плед и тяжело поднялся на ноги, стараясь не поколебать недвижимость раннего утра. Голова налилась свинцом, тело ослабло. Я медленно добрел до входной двери, слегка толкнул ее и, шагнув в прохладную свежесть, с шумом вдохнул ее полной грудью. Золотистая утренняя дымка скользила по верхушкам лесных сосен и, разливаясь в воздухе, пряталась меж дачных цветов и зеленой ботвы. Я зевнул и, присев на скамейку у дома, заметил оставленную пачку сигарет. Я был в каком-то тревожном ступоре, словно после крупной истерики, и не знал, чего боюсь больше: так и не вспомнить, что случилось вчера вечером, или, наоборот, вспомнить все. Ветер приятно шелестел листвой, вдали задорно чирикали птицы, и было так спокойно, словно из мира разом исчезли все люди. Я вытащил из пачки сигарету и, чиркнув лежавшей здесь же зажигалкой, сделал неглубокую затяжку, подавив кашель. Странно, я когда-то сидел на кокаине, но курить так и не начал. Дым обволок легкие, и меня чуть отпустило. Я снова поднес сигарету ко рту, но в этот момент ловкие тонкие пальцы вытянули ее у меня, и Тадеуш, присев рядом, сказал: — Тебе не идет. Я не успел скрыть растерянность, но Тадеуш смотрел в другую сторону. Глубоко затянувшись, он выдохнул дым тяжело и подчеркнуто медленно, словно в раздумьях о неразрешимом. Я видел его профиль: тонкую спинку носа, точеные скулы, растрепанные после сна темные волосы, спадавшие почти до плеч. После вчерашнего дня невозможно было представить, что он способен вот так курить, сидя возле меня на скамейке. Или я прошел своеобразный тест на прочность, и теперь мы подведем итоги? Он молчал, как будто вовсе позабыв о моем существовании, и мирный утренний воздух, наполненный эфемерной сонной нежностью, вдруг стал хмуриться и прессоваться в грозовые тучи. Я отвернул от Тадеуша голову, не зная, должен ли начать разговор и как это сделать. В конце концов, я приехал в эту страну, только чтобы поговорить с ним. Едкий запах сигарет щекотал ноздри. От нетерпения и внезапного раздражения на свою неуверенность я застучал пальцами по скамейке, глядя, как в полураскрытый темно-розовый бутон пушистой астры забирается толстый шмель. Вдруг Тадеуш потянулся, набрал в легкие воздуха и блаженно выдохнул: — Хорошо здесь... Мне точно подзатыльник дали. Серьезно?! Ему еще мало?! Медленно развернувшись, я уставился на него распахнутыми глазами, стараясь удержать закипавшую в груди ярость. — Ты издеваешься?.. — выдохнул я, вцепившись ладонями в край скамейки. Я думал, он пожмет равнодушно плечами или вообще, выбросив окурок, уйдет, но он посмотрел на меня прямо и очень серьезно, и в усталых оливковых глазах я не прочел ни зла, ни сарказма, ни презрения. — Я не знаю, что говорить, Адам, — почти прошептал он, и я вдруг понял, что скорлупа безразличия дала трещину. Это был, безусловно, хороший знак, но слишком уж часто он бил по больному, чтобы сейчас я в мгновение ока оставил недоверчивость и раздражение. — Ты спал с ней вчера? — выпалил я прежде, чем подумал. Зная Тадеуша, на такой вопрос можно было ожидать вспышки гнева и фонтан желчи, но он оглядел меня все таким же серьезным, глубоким взглядом, скользнувшим по моему лицу как будто с пониманием, и спокойно сказал: — Нет. Один камень из связки, висевшей у меня на сердце, оторвался, хотя легче почему-то не стало. Я чувствовал себя изможденным и не понимал, зачем мы, лучшие друзья, неразлучные с восьмого класса, сидим здесь и выжимаем из себя этот разговор. Это же я и Тадек, мы знаем друг друга вдоль и поперек, нам не нужны никакие формальности, мы, черт возьми, можем помириться на мизинчиках и жить дальше. Но судя по тому, как мрачно в конце концов вздохнул Тадеуш, для него дела обстояли не так очевидно. — Что мы будем делать? — устало спросил он. Я свел брови. — То есть? — Твоя настойчивость похвальна, — сказал он, — но она меня пугает. — Заткнись, — резко бросил я. — Ты прекрасно знаешь, почему я здесь. — Потому что ты не понимаешь слова «нет». — Потому что ты единственный, кто у меня остался! — я поверить не мог, что должен говорить об этом. — Ты же видишь — я тот, кем был всегда! Ты нужен мне так же, как я нужен тебе! К чему весь этот спектакль?! — отчаяние дернуло голосовые связки. — Давай забудем то, что я сказал в парке. Давай начнем все сначала. Он грустно усмехнулся уголками губ. — Сначала? — он приподнял брови. — Ты серьезно? Ты врал мне десять лет и теперь предлагаешь начать сначала? Я провел руками по лицу, с шумом вытолкнув из легких воздух. — Тадек, — начал я, понимая, что все остальное бессмысленно. — Я скрывал правду... — Врал. — Я врал, — плевать, пусть будет так, — потому что боялся потерять тебя. Я клянусь, мы снова можем быть друзьями. Просто... — я сбился и, словно ища невидимую поддержку, огляделся по сторонам. — Прости меня, Тадек, прошу. Я очень перед тобой виноват. Волна презрения к собственной ничтожности налетела на меня с чудовищной силой. Я словно раздвоился, и тот Адам, что, забрав себе разум, теперь смотрел на меня со стороны, в ужасе начал качать головой и морщиться со стыда. Какое позорище, будто читал я в собственных темно-серых, подернутых влагой глазах, я не хочу иметь с тобой ничего общего, безвольная ты тряпка. Я смотрел на Тадеуша, одно присутствие которого превращало меня в не-меня, и понимал — пусть гибнут города, пусть рушатся миры, пусть сходят с орбит планеты, пусть взорвется солнце — я ничего не могу с собой сделать, пока он рядом. Каким бы сильным я ни притворялся, как бы ни пытался вдолбить в себя стержень, стоит ему лишь взглянуть на меня — все рассыпается в прах. Я готов извиняться за что угодно, лишь бы вернуть его. Это похоже на долбанный синдром Адели?! — Она не уедет с тобой, — тихо произнес я, чувствуя, как желудок начинает дрожать. — И ты ее не любишь. Он смотрел на меня прямо, прожигая насквозь серьезностью потемневшего взгляда. Мы молчали несколько секунд, но казалось, прошли столетия, прежде чем он снова заговорил. — С чего ты решил, что я ее не люблю? — его голос стал тише, и легкая хрипотца, от которой я сходил с ума, прорезалась сквозь ровный тон. Я отвернулся, задержав дыхание. — Ты просто не хочешь, чтобы я любил ее, — продолжал Тадеуш. — Да, не хочу, — буркнул я. — Потому что ты хочешь, чтобы я любил тебя. Сердце обдало ледяным холодом, и мелкие мурашки пронеслись по всему телу. Какого черта он делает?! К чему этот приглушенный голос, эта безжалостная прямота?! Я стиснул зубы, сжал кулаки, развернулся и — ахнул от неожиданности. Он был так близко, что мы чуть не столкнулись носами. Я увидел тонкие карие прожилки в его оливковой радужке, ощутил бесконечно родной аромат Hugo Boss. Я бы мог отпрянуть, вскочить на ноги, бросить ему «Какого хрена?!» в конце концов, но меня парализовало. Он развеял весь мир вокруг. То что случилось дальше, не укладывалось ни в какие разумные рамки: его ладонь накрыла мою, он подался вперед и выдохнул мне в лицо: — Ты этого хочешь? Я потерял всякий контроль над собой. Внутри меня носились вихри. Сотни эмоций, тысячи мыслей, все смешалось в шальной ураган. Я чувствовал запредельную близость, тепло его тела, его дыхание на моей щеке. Я должен был сопротивляться, но я не мог. Я прикрыл глаза. Сердце остановилось. Непроизвольно я сжал его ладонь и, потянувшись, осторожно, невесомо дотронулся губами до его губ. Это был не поцелуй, я боялся целовать его, но он не отстранился, и я вдруг почувствовал, как его губы, горячие и сухие, несмело прижались к моим в ответ. Сотни тысяч вольт пронеслись сквозь меня, разрядом дефибриллятора ударили мою к нему любовь, и я, забыв обо всем, с шумом выдохнув, накрыл его губы своими. Он отвечал мне, осторожно, но искренне, и долгожданное облегчение трепетало в его порывистом дыхании. Я знал, что отстранюсь от него — и вся моя жизнь разделится на до и после. Он будет моим. Господи, он будет моим! Я вскинул руки, чтобы прижать его к себе, осыпать его лицо поцелуями, я забыл обо всем, что он сделал, обо всей боли, которую он мне причинил. Теперь все будет по-другому. Я буду любить тебя до последнего вздоха. Что ж, в одном я оказался прав: моя жизнь разделилась на до и после. Едва я дотронулся кончиками пальцев до его талии — боже, он весь дрожал — как вдруг сильный удар в челюсть сшиб меня со скамейки. Мир крутанулся перед глазами. Ладони проехались по камню. Из разбитой губы на дорожку закапала кровь. — Сволочь, — прошипел Тадеуш. Не знаю, что выбило меня сильнее: боль от удара или внезапность. Я обернулся к Тадеушу — его лицо исказилось гневом. Он начал медленно подниматься со скамейки, и я понял, что он запросто может пнуть лежачего. От бешенства у меня пережало дыхание. Я вскочил на ноги — видит бог, я этого не хотел — и бросился на него. Схватил левой рукой за воротник футболки, правую занес для удара, но он опередил меня и двинул в живот так сильно, что я скрючился от боли. Теперь он мог легко повалить меня, но пропустил момент, и я, выпрямившись, ударил его в челюсть. Он отшатнулся, но быстро оправился и ринулся в бой. Мы покатились назад по каменной дорожке, сшибая ведра, гремя бочками, через цветы, морковь и свеклу. Удары сыпались свирепо и беспорядочно. Мы рычали, как два хищника. Хотя я был сильнее, избить Тадеуша не входило в мои планы. Яростная возня, крики, грохот сцепились гневной какофонией, и мы не заметили, как по даче несутся на всех парах разбуженные Дербышевы. Сергей схватил меня сзади за руки, Николай Василич преградил путь Тадеушу, женщины забегали кругами. Поднялся жуткий гвалт. — Я тебя ненавижу, ублюдок! — завопил Тадеуш. — Лживая тварь! — Мудачье! — крикнул я, брыкаясь в руках Сергея. — Тебе корона не жмет, а?! — Пошел ты, гандон! Между нами прыгнула до смерти перепуганная Оксана, но ни я, ни Тадеуш не заметили ее. — Приперся в Россию, надо же герой! — Тадеуш с грохотом пнул пустое ведро. — Я тебе в ноги должен упасть?! — Прекратите! — дрожащим голосом воскликнула Оксана. — Веди себя нормально! — проорал я. — Ты хуже капризной бабы! Сергей что-то грозно зарычал у меня над ухом и как следует тряхнул за руки — не помогло. — Когда ты уже отвалишь?! — со всей злости заорал Тадеуш. — Ты мне вздохнуть не даешь! — Потому что ты чертов младенец! — Пожалуйста, прекратите! — снова вскрикнула Оксана. — Тадек! — Ты же сдохнешь без няньки! — орал я. — Пошел ты со своей пидарской заботой! — Ты поцеловал меня в ответ! — Ты — что?! — взвизгнула Оксана, крутанувшись к Тадеушу. Звуки враз обрубило тишиной. Немой воздух заколебался, завибрировал, я почувствовал, как волны с силой бьют меня в грудь. Ася, стоявшая возле Галины Ивановны, медленно зажала руками рот — остальные не шевелились. — Пошел ты, — негромко, но отчетливо выплюнул Тадеуш, глядя мне в глаза поверх стоявшей между нами Оксаны. — О, то есть ты даже этого не отрицаешь, — я с язвой бросил его же слова. — Замолчи сейчас же, — прорычал он. — Замолкни, или я убью тебя! — Да признай уже наконец! — не выдержал я, вырвавшись из железной хватки Сергея. — Друзья не держатся за руки, не ходят в обнимку и не ревнуют к школьной подруге! — Знаешь что?! — зашипел он, тыча в меня пальцем. — Я спал с ней, и это было в сотни миллионов раз лучше, чем то, как ты долбишься в зад! Звонкая пощечина разорвала заряженный воздух, точно бомба. — Скотина, — выдохнула Оксана и тут же пулей умчалась в дом. За ней, метнув на меня разгневанный взгляд, бросилась Ася. В ужасе прижав ладонь к груди, Ирина переглядывалась со свекровью, которая беззвучно качала головой. — Поздравляю, — колко сказал я Тадеушу. — Король хороших манер. Как всегда. Он хотел что-то ответить, как вдруг, словно фильм сняли с паузы, Дербышевы все вчетвером подбежали ко мне, взволнованно тараторя. В выражении их лиц читались тревога и забота. Ирина помчалась за водой, Николая Василича послали в машину за аптечкой, а Галина Ивановна потащила меня на веранду, говоря при этом так добро и ласково, точно я был ее внуком. Тадеуш все так же стоял на каменной дорожке, на его футболку капала кровь, но никто и не подумал помочь ему. Все занимались исключительно мной: промывали мои содранные ладони, прикладывали примочки к разбитой губе и синяку на скуле, утешали меня. Дербышевы так старательно игнорировали Тадеуша, словно все поняли и решили встать на мою сторону. Впрочем, пощечина в любой культуре является вполне очевидным знаком. Я видел, как Тадеуш, гневно фыркнув, покачал головой, сплюнул кровь и в одиночестве пошел к высокой бочке с дождевой водой. Меня же обмазали йодом, напоили крепким чаем и мягко погладили по ладони. Несмотря на обстоятельства, я был благодарен Дербышевым за такую даже излишнюю заботу. Тем более что осознание уже начало затоплять агрессивно мигавший красным мир ослепительной чернотой.