Мороз по коже

музыка: Сплин - Мороз по коже

Вот он я. Лежу, отвернувшись к стенке дивана. Передо мной узор накидки, неровный, невзрачный, вытертый временем, поблекший и размытый. Внутри меня тишина выжженного поля, чернота пепла, мертвенная пустота. Короткий вдох тащит в легкие въедливую диванную пыль, и она осыпается прямо в душу, накрывая все то, что еще тлеет, теплится, тщетности вопреки. Я знал, что чаша переполнена, что от этого удара я уже не оправлюсь. Да я и не хотел. После того, что он сделал, я наконец понял безжалостную иронию своего положения. Если бы он, как и сотни миллионов людей по всему миру, ненавидел таких, как я, я бы простил его и отпустил. Я бы уехал на другой конец страны или даже в Израиль, только чтобы никогда его не увидеть. Я бы смог. Но он целовал меня в ответ. Я помнил горячий привкус соли на его губах, его рваное дыхание, дрожь податливого тела — как бы ни был жесток человек, разыграть такое невозможно. Он знал, что делал, он хотел этого. В нем шла ожесточенная борьба, которая подчинила его себе, сломила, он запутался и увяз в собственных противоречивых чувствах. Сквозь слепую свирепую вьюгу боли я увидел и дотянулся кончиками пальцев до понимания того, что происходит с ним. Я был в одном шаге от цели всей моей жизни и теперь чувствовал, физически чувствовал, как нелепость окружающего мира тянет меня за ноги на дно гигантского котлована, из которого я почти что выбрался. Отступление от правильного пути, осуждение общества, реакция родителей, страх перед самим собой, — неважно, что из этого он взял за основу сопротивления. Я без устали корил себя за годы, растраченные на пустой страх. Теперь, когда, подкрепленные надеждой, верные шаги с моей стороны могли сделать нас обоих счастливыми, я был настолько слаб и опустошен, что знал наверняка — еще одна встреча с Тадеушем просто убьет меня. Я слышал, как Дербышевы ходят у меня за спиной на цыпочках, перешептываются по-русски, пытаются осторожно тронуть меня за плечо. Я мысленно просил у них прощения, беззвучно умолял не выгонять в не приемлющий инаковость мир, подождать хотя бы чуть-чуть, чтобы я справился с этой первой волной и ушел сам, и кажется, даже без слов они меня понимали. Ирина укрыла меня одеялом, погладила, как маленького, по голове, и я, убаюканный теплом ее голоса, ненадолго заснул. А ближе к вечеру Галина Ивановна принесла мне дымящийся куриный бульон, запах которого оживил весь день молчавший голод, и я не знал, сколько нужно слов, чтобы отблагодарить этих людей, которые были так добры ко мне. Постепенно я пришел в себя, и чувство стыда, притупленное оцепенением, захлестнуло меня жгучей волной. Я смотрел в улыбавшиеся лица и не мог поверить, что Дербышевы могут думать что-то, кроме «Разнылся, как девка. Лежит тут бревном. Катись в свои Штаты». Что бы со мной ни происходило, я не хотел обременять этим других. Несмотря на всеобщие протесты, я смог выйти на улицу в одиночестве. Мне нужно было успокоиться, а Дербышевым отдохнуть. Я медленно побрел в парк, находившийся через дорогу от пятиэтажки. Тишина и умеренность здешней жизни, ветер, легкий от свежести, красота зеленой палитры были лечебным бальзамом для моих гноившихся ран, и я в закоулках души удивлялся, возможно ли чувствовать природу в состоянии, когда не чувствуешь уже ничего. Я смотрел на крутые склоны, густо поросшие зеленью, и, спустившись в низину, гулял у двух маленьких прудов, где жили утки. Я тешил муку умиротворением и, прячась в тени раскидистых ив, как будто пропадал из пустоты своей жизни. Вскоре мягкое вечернее солнце на пути к горизонту залезло под тучу, небо подернулось серо-сизым дымом, воздух тревожно замер, и вдруг навалившаяся тяжелая духота предупредила гулявших о грозе. Мне нужно было вернуться к Дербышевым, но вместо этого я отправился на другой конец города, к реке. Я не знал, как добраться туда, но очень хотел вновь пройтись по набережной, где мы с Асей гуляли, подумать только, день назад. Спрашивая прохожих и видя их недоуменные, подозрительные или сердитые физиономии, я не испытывал ни робости, ни разочарования, ничего. В конце концов, одна девушка, кое-как говорившая по-английски, согласилась проводить меня до остановки. Когда мы добрались до перпендикулярной, уже знакомой мне улицы, девушка посадила меня на жутко гремящий троллейбус, я заплатил кондуктору 19 рублей и, продребезжав минут десять по старым городским улицам, вышел в спальном районе, коим, в общем-то, был весь этот город. К счастью, слова «Вятка» и «Александровский сад» нашли отклик уже у первого пойманного мною прохожего — он равнодушно махнул в сторону и заспешил дальше. Я свернул в проулок и, последовав за немногочисленными гулявшими, буквально через минуту оказался в парке. Душный воздух был приглушенно-серым, а может быть, лишь для меня мир загасил все краски. Ноги сами несли меня по уже знакомым аллеям, затерянным в бесконечной зелени. Люди спешили укрыться от надвигавшейся непогоды, но я, наоборот, упорно шел вперед к ждавшей меня реке. Мы с ней были два одиночки, привязанные намертво к тому, что медленно нас убивало. Я хотел увидеть, как рябится серая гладь, как незаметным сильным течением тащит под мост кривую корягу, как сквозь грохот машин струится тихая нота печального журчания. Я почти дошел до набережной и уже ступил на предварявший ее мост с перилами выше человеческого роста, когда первые дождевые капли мелко засеменили по асфальту. Я был в одной футболке и, чувствуя, как морось щекочет обнаженную кожу, поежился. Люди, шедшие под зонтами навстречу, кидали мне неприветливые взгляды, но я продолжал свой путь, словно в нем была осязаемая цель. Я сбежал по старой лестнице на узкую нижнюю набережную уже промокшим, и Вятка, раскинувшись передо мной плавным течением, вдруг успокоила меня. Где-то в груди, так странно и непредвиденно, на секунду затеплился маленький огонек и, натолкнувшись на мои холод и пустоту, послал по телу мириад мурашек. Я выдохнул остывший воздух прозрачным туманом и, сунув руки в карманы промокших брюк, двинулся по набережной в сторону крепкого серого моста, по которому, так же как в прошлый раз, катились редкие автомобили. Я не знал, к чему все это, куда я иду, что собираюсь делать дальше. Дербышевы остались так далеко, что, казалось, я никогда их больше не увижу. Я попытался представить возвращение в Нью-Йорк: вот я выхожу из самолета, вот я в аэропорту, вот я на выходе, озираюсь по сторонам, ловлю такси — а дальше что? Ехать в квартиру, где каждая мелочь — он? Вернуться к жизни, частью которой он всегда был? Ходить по улицам, где он теперь ходит с другими? В Нью-Йорке меня никто не ждет. Где мне взять силы, чтобы собрать развалины этой неудавшейся жизни? Да и зачем? Я поднял голову, провел руками по лицу, стирая капли, и вдруг увидел невдалеке идущего мне навстречу человека. Быть может, я сходил с ума, но одного лишь беглого взгляда на его фигуру и походку было достаточно, чтобы узнать Тадеуша. Я замер. На набережной не было ни единой души, лишь ветер с реки грубо трепал мою промокшую футболку, и брызги дождя терзали кожу холодными уколами. Как он нашел меня, я не имел ни малейшего понятия, и было страшно подумать, что он пришел извиниться. Ведь если его не снедает совесть, зачем так бежать ко мне под дождем в эту стужу? Весь его вид был преисполнен решимости, и я отступил на шаг, готовясь сам не зная к чему. Он подошел так стремительно, словно мы давно условились об этой встрече, и взгляд его, смертельно тяжелый, полыхал зеленым пламенем. Я заметил красный разрыв на его нижней губе, бисеринки капель на волосах, его кофта промокла и он замерз — я просто не мог остановить вереницу этих преступных мыслей, господи, да что со мной?! — Адам, — хрипло отсек он. — Мы с тобой два взрослых мужика, так что давай решим это быстро и без соплей. Я не приемлю твой образ жизни, и мы не будем парой. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Ты понял меня? Как сквозь пальцы вода, моя воля утекла между атомами пространства. Милый мальчик, зашептали в моей голове, ты всегда был таким стойким, ты так хорошо держался, хватит, отпусти, будь слабым, ты заслужил этого. Лицо Тадеуша расплылось у меня перед глазами, но сквозь завесу дождя и тумана я видел, как в огне изумрудных глаз кричала жалость. — Ты любишь меня, Тадеуш, — слова прозвучали упрямо, хотя сам я едва ли держался на ногах. — Господи боже, ты совсем не в себе?! — воскликнул он. — Я не знаю, что ты вдолбил себе в голову, что ты там напридумывал и во что ты поверил — мне плевать. Я возвращаюсь в Нью-Йорк и буду очень признателен, если больше тебя не увижу. Он развернулся, сделал несколько торопливых шагов, но, вдруг передумав, крутанулся обратно. — Какого черта вы все рушите мою жизнь?! — он с силой всплеснул руками. — Что еще ей было нужно?! Деньги, машина, карьера, гражданство — какого еще черта надо этим бабам?! Ох я не брошу семью, я не брошу страну, я не брошу мужа-быдло бла-бла-бла! — передразнил он Оксану. — Да как можно между мной и этим деревенским говном выбрать говно?! — Тадек... — шепнул я, чувствуя, что силы уходят. Его голос доносился как сквозь вату, которая, все уплотняясь, давила на уши. Наконец я не выдержал — голова закружилась, ноги подкосились, и я рухнул на колени, стараясь от слабости не потерять сознание. Прошло несколько секунд, прежде чем я смог хотя бы поднять голову. Тадеуш стоял надо мной, и, вопреки всему на свете, глаза, которые я все еще любил, сверкали перепугано и участливо. — Ты все что у меня есть, — я в последний раз попытался воззвать к тому, кто так упорно прятался за злобой и агрессией. Всего один миг, но я успел заметить, как он дернулся ко мне, мой Тадек, и в следующую секунду, отшатнувшись, как от стены, он вдруг качнул головой, и сквозь дождь я услышал такой цинизм, до которого не дошел бы сам дьявол: — Я отказываю в сочувствии ранам, выставленным напоказ. Это были даже не его слова, а известная цитата Экзюпери. Шоковый удар оказался таким сильным, что меня выбило обратно в реальность, и я, стоя на коленях, в ужасе глядел на удалявшуюся в глубину дождя спину. Господи, какой же я кретин. Я барахтаюсь в тщетных оправданиях, упрямых надеждах, осязаемых заблуждениях, в то время как мимо проходит настоящая жизнь человека, которого я любил всю свою жизнь, но так и не смог понять. Я посмотрел на бурлящую серую воду, на серый мост, соединявший берега, и понял точно и однозначно — с меня хватит. Тем же вечером, пока Дербышевы ужинали на кухне, я собрал свои немногочисленные вещи, задвинул сумку под расправленное кресло и на простом листке тетради, ведомый вспышками распадавшихся во мне чувств, под жужжание русской речи и веселый смех, написал последние предназначавшиеся ему слова: Мой непокорный Моцарт! Я хочу, чтобы ты никогда ничего не боялся. Этот мир большой и удивительный, и, если однажды тебе покажется, что ты оступился, не опускай руки, не злись на себя и не черствей сердцем. Ты добрее, чем думаешь, поверь, я знаю сотни примеров твоей доброты. Чувства не делают человека слабым. Они делают его человеком. А ты самый прекрасный, удивительный человек из всех, кого я знал. У тебя впереди огромное будущее, и если какие-то неудачи, трудности или даже сомнения настигнут тебя на этом пути, прислушайся к сердцу, не заставляй его замолчать, не борись с собой и не трать на это драгоценные силы. Что бы ни таилось в твоей душе, выпусти это на волю — будь самим собой, прошу, будь тем мальчишкой, что глазел на небоскребы из окна такси, впервые попав в Нью-Йорк. Не бойся быть смешным, чувствительным и слабым, потому что, дав волю чувствам, ты поймешь самое главное. Время — река, оно уносит былое в туманную вечность, я больше не буду преградой на твоем пути, я растворюсь в холодных водах. Ни в чем себя не вини, сохрани обо мне добрые мысли, я знаю, они есть. Я встречу родителей, ты вздохнешь полной грудью — мы оба будем счастливы. Только пообещай иногда вспоминать, что был такой Адам, который тебя любил. С каждым написанным словом голова у меня удивительным образом прояснялась. Последние человеческие чувства затухали, движение мыслей останавливалось, сердце охлаждалось, и я начинал спокойно и ясно представлять, что и как должен делать. Мое решение не было сиюминутным порывом — я вынашивал его долгие месяцы на уровне бессознательного, а теперь всего лишь перевел в область ближайшей перспективы. От другого тетрадного листка я оторвал половину и не спеша, стараясь ни о чем не забыть, написал следующее: Я ушел из жизни по собственной воле. Прошу не проводить расследования и никого не винить в моей смерти. Необходимые для идентификации личности документы находятся в сумке. Я бесконечно благодарен семье Дербышевых за их доброту в эти последние дни. А.М. Затем я сложил пополам письмо, чиркнул на нем «Для Тадеуша» и вместе с запиской спрятал к своим вещам под кресло. Ночь в Кирове наступала гораздо быстрее, чем в Нью-Йорке, и уже до полуночи Дербышевы крепко спали. Мой мозг работал как никогда отчетливо, словно по заранее отработанному алгоритму. Я полностью сознавал каждый свой шаг. Услышав очередной короткий писк настольных часов, я решил действовать. Медленно выбравшись из разложенного кресла, я достал сумку, поставил ее на одеяло, сверху положил два тетрадных листка и очень тихо, словно ниндзя, выкрался из гостиной, где на диване спали Галина Ивановна и Николай Василич. Дверь в комнату Ирины и Сергея была закрыта, что упростило мой побег. В абсолютной темноте я на ощупь надел и зашнуровал кеды, медленно и неслышно застегнул толстовку и выскользнул из квартиры, осторожно прикрыв за собой входную дверь. Как хорошо дышалось ночью, когда духота без следа исчезала и ей на смену струилась прохлада. Я вдохнул полной грудью черничного цвета воздух и, накинув капюшон, направился по уже знакомому пути в сторону набережной. Улицы, такие темные, словно город скрывался от военной атаки, были совершенно пусты. Я шел без малого пятьдесят минут и за это время окончательно и без сожаления попрощался со всем, что еще держало меня в жизни тонкими нитками. Я знал, что поступаю единственно возможным образом. Тадеуш погрустит чуток, хотя, с другой стороны, я даже не был уверен, что его тронет мое письмо. С таким же успехом он мог закатить глаза, сказать: «Разыграл драму напоследок» и с презрением отшвырнуть бумагу. Я допускал такое развитие событий. В любом случае, в наших с ним отношениях не изменилось бы ничего и никогда просто потому, что чудес, увы, не бывает. Я впервые ступил на мост, который дважды видел с набережной. Так должно быть, стучало внутри, так правильно. Рыжий свет фонарей рассеянно вливался в синюшную мглу, наполняя ее необычной мягкостью и теплом. Я слышал каждый свой шаг, и эхо отстукивало по стенкам пустой груди. Ни единого автомобиля, ни одного прохожего — остался лишь я. Воздух, подернутый ветром с реки, наполнился влагой. Прохлада усмиряла и подкрепляла мои мысли, и я уже чувствовал, как негасимое воображение, напитавшись кислородом, закрывает мне глаза разноцветными диафильмами. Я добрался до середины моста, туда, где между фонарями можно было без труда перелезть через перила. Пальцы коснулись холодного гладкого железа, невольно стараясь задержать и запомнить эти последние ощущения. Река неспешно плыла подо мной, а впереди необозримая даль прерывалась яркими электрическими огнями жизни, к которой я уже не имел отношения. За мной, точно черная дыра, густела ночь, а я неизбежно замедлялся у горизонта событий. Скоро все исчезнет, я превращусь в пятно, бесконечно и невидимо плывущее сквозь годы. Ощущение закономерности конца затопило меня вместе со смирением. Я втянул влажную свежесть ночного воздуха и, перебравшись через перила, установился на крошечном выступе, держась руками по обеим от себя сторонам. Кировский мост не так романтичен, как мост Золотые ворота в Сан-Франциско, но главное — я был в единственном шаге от свободы. И надо же как глупо — в этот самый момент, словно фильм в обратной перемотке, передо мной понеслись случайные воспоминания нашей с ним бесконечной истории. Последняя встреча на набережной, тихое дыхание и робкая нежность его поцелуя, его до смерти перепуганные глаза, когда он чуть не сбил меня у самого дома. Вот он рассуждает о нашем совместном будущем, ликует, узнав о сольном концерте, дрожащим шепотом говорит о петербургском метро. Он застегивает мое распахнутое пальто ветреным вечером у Бруклинского моста, покупает дорогущие часы и незаметно кладет в мою сумку. Мы впервые засыпаем в обнимку, а наутро ведем себя так, будто ничего не случилось. Мы смотрим «Игру престолов», и он нагло таскает мои наггетсы. Он запирает меня в квартире и перетряхивает мои шкафы, одежду, сумки и даже матрас, не веря, что я слез с кокаина. Он читает речь от моего имени на похоронах. Он обнимает моими руками кружку горячего травяного чая. Его пальцы легко ерошат мои только что уложенные волосы. Он меняет свое кофейное мороженое на мое ягодное. Мы впервые гуляем в Центральном парке по аллее, которая потом станет нашей. Я завязываю его выпускную мантию, и он вдруг произносит едва слышно: «Я уезжаю в Нью-Йорк. Поехали со мной». Мы вместе отмечаем хануку и рождество. Я тащу его на крышу моего дома, потому что небо оттуда бесконечно прекрасно. Мы впервые напиваемся на его шестнадцатилетие. Он списывает у меня математику, обещая, что все выучит, а у самого глаза красные, всю ночь сидел над сольфеджио. Мы мчимся на велосипедах наперегонки, кричим, подрезаем друг друга и, рухнув в траву у озера, смеемся, запыхавшись. Он прячет от меня сигареты тщательней, чем от родителей. Кидаем друг другу записки на истории, пока нас обоих не выставляют в коридор. Я боюсь ошибиться в его имени. Он садится ко мне в столовой. Окликает меня возле школы: Эй, привет! Я тут впервые. Не покажешь где что? Его глаза красивей, чем все изумруды мира. Острая вспышка боли прострелила меня насквозь. Господи, я так тебя люблю, мальчишка со смешным акцентом. Импульс пролетел через тело, отозвался дрожью в кончиках пальцев. Сердце разогналось до предела, я с шумом втянул воздух. Огромное чувство тащило меня вниз, стремительно, бесповоротно, сорвать смычок на самой высокой ноте и прекратить игру. Тебе будет лучше без такого монстра, как я. Руки ослабли, и я, не сопротивляясь, потянулся к освобождению. — Адам!!! Резкий выдох, сокращенье мышц — ногти царапают железо, фаланги пальцев дергает рефлекс — я хватаюсь за перила, семеню подошвами и замираю, распахнув глаза. Подо мной змеится черная, как кровь, река. Колючий ветер хлещет меня по щекам. Где я? Что я делаю? Что происходит? — Адам... Тихий голос долетает справа, и я вздергиваю голову, точно загнанный в угол зверь. Посиневший от холода воздух прорезан желтизной мостовых фонарей, где-то вдали прогудел одинокий клаксон. Я фокусируюсь на пятне, и в искаженных искусственным светом чертах узнаю Оксану. Она приближается ко мне крошечными шажками, очень медленно, боясь спугнуть меня, я почти чувствую ее дрожь. В ее глазах цвета затмения солнца я вижу отражение себя — запуганного, сбитого с толку незнакомца. Кто мы такие? Что мы делаем здесь? Я чуть хмурюсь, наклоняя голову, и она незаметно вторит мне, ее лицо напряжено, но красиво, ее взгляд печалит затаенной болью и тешит мягким теплом, черные волосы, растрепавшись, чуть колышутся на ветру. Она незаметно кладет ладонь поверх моей, вцепившейся в перила, сжимает ее ласково, утешающе, я знаю, что вторую ладонь она положит на мое предплечье, необъяснимо зачем, так просто спокойней. — Не надо, — выдыхаем почти синхронно. Мы смотрим друг другу в глаза — и мороз по коже роднит наши чувства в одно. — Ты не должен этого делать, — тихо говорит она, и сквозь тепло ее ладони что-то необъяснимое, новое проникает в меня, разливается осмысленностью в пустоте, я обвожу взглядом ее лицо и отвечаю шепотом: — Ты в растерянности. — В полнейшей, — она чуть кивает. — Ты шла сюда наугад, — продолжаю я. — Рискованно полагаться на одну фразу в предсмертном письме. Она сжимает губы, смотрит на меня долгим глубоким взглядом и затем произносит шепотом: — Мне нужна твоя помощь. Прямо сейчас. — Я немного занят. — Пожалуйста, Адам, — тихая мольба полна отчаяния, и мне при взгляде в черные глаза становится понятно абсолютно все. Едва заметный кивок головы, и она с облегчением выдыхает пропитанное сухими слезами: «Спасибо». Моя ладонь крепко сжимает ее в ответ, прежде чем отпустить, и я перебираюсь через перила на мост с тем чувством, когда после сотни лет на чужбине сходишь с поезда в родном городке. Состояние мое было странным и немного рассеянным. Меня чуть качнуло, и, пошатнувшись, я с трудом удержал равновесие. Я смотрел на знакомый мир вокруг и не узнавал его: та же беззвездная ночь, волнующая свежесть, тишина неширокого моста и влажный речной ветер, но мои органы чувств теперь работали по-другому: острее, четче, яснее. Меня как будто выели изнутри ложкой, я был незрело безмятежен и пуст, tabula rasa, вышедший из многолетней комы больной. Я был спокоен. Я чувствовал смирение и вместе с ним мелкие уколы озлобленности. Я будто влез в чужую неинтересную историю. — Что с ним? — прямо спросил я у Оксаны. — Я... — она вдруг запнулась, и я понял, что из магических восточных глаз сейчас потекут настоящие женские слезы. — Я не знаю... То есть я почти уверена, но... Пожалуйста, там такси, поехали скорее, Андрей, он... — Я так и думал. Она схватила меня за руку и потащила к старой тойоте с желтой табличкой на крыше. От волнения ее голос то и дело срывался, а ветер уносил слова мимо моих ушей, и я не понял совершенно ничего, кроме того, что все плохо. Мы плюхнулись на заднее сидение. Оксана умоляющим голосом сказала что-то водителю на русском, и мы отъехали слишком неторопливо для тревожных обстоятельств. — Так, — я прервал очередной неразборчивый поток, — объясни мне еще раз. Спокойно. Она отвела глаза и часто задышала, что было однозначным свидетельством стыдливого смущения, мешавшего ей рассказать мне все по существу. — Андрей, — попыталась она, — он узнал обо всем. — Это я понял из контекста. Дальше. — Он сказал, что убьет его, — в отчаянии выпалила она. — И теперь они оба не берут трубку. И пропали куда-то. — Тадеуш собирался вернуться в Штаты, — сказал я. — У него завтра поезд, — Оксана откинулась на спинку сидения с шумным выдохом. — Ты не знаешь Андрея. Он действительно может убить. Убить в смысле убить. Она посмотрела на меня с такой мольбой, словно я мог засмеяться и фыркнуть: «Ой да брось, Андрей?! Он и мухи не обидит!» — Я знаю, что ты думаешь обо мне, — неожиданно произнесла она, — я все понимаю. Я не хотела причинить тебе столько боли, прости. — О боже, давай не будем об этом, — ее слова залезли в мою едва затихшую душу раскаленной кочергой. — К тому же, это не твоя вина. И сейчас у нас другое дело. Но она не отставала, бормоча приглушенно и слабо: — Не злись на меня, прошу. — Хорошо, я не злюсь, о’кей?! — не выдержал я. — У нас есть какой-нибудь план спасения мудака, который нас обоих смешал с говном?! Эти слова вырвались неожиданно даже для меня самого. Я отвернулся к окну, чувствуя, как зашлось быстрым стуком сердце в пустой груди. Никогда до сих пор, ни единого раза, как бы ни было тяжело, я не озвучивал подобные мысли. Я переживал их в себе и не терпел упоминаний со стороны других, вспомнить хотя бы разрыв с Дженнифер, которая просто сказала вслух то, что я и так всегда знал. — Адам... Ладонь Оксаны осторожно накрыла мою дружеским теплом, и добрая забота, свойственная всем Дербышевым, непрошено и неизбежно поплыла от нее ко мне, унимая набухавшую бурю. Прошлое пошло трещинами — она сняла меня с моста, она и сейчас рядом — и вдруг первые крупицы расположения к этой чужой и вместе с тем будто давно знакомой девушке сверкнули в черной пустоте. Я повернулся, не отнимая руки и, кажется, лицо мое чуть просветлело. — Что может сделать Андрей? — спросил я. — У него есть друзья, — отозвалась Оксана, — плюс кастеты, перочинные ножи, бита... — Воу! — воскликнул я. — Ты это серьезно? — Более чем. — О черт... — я провел рукой по лицу. — Ладно. Будем действовать по ситуации. Если успеем. — Я знаю, куда ехать, — уверенно кивнула Оксана. — Андрей может быть только там. — Хорошо, — я пытался понять, почему до сих пор не паникую. Внутри меня зудела тревога, но голова была холодной. Это же я зимой, наплевав на пневмонию, приехал в Санкт-Петербург из Нью-Йорка, когда Тадеушу грозила опасность. Да что со мной?! Почему я так спокоен?! Впрочем, минуты, что покажутся мне потом драгоценными, ибо они были первыми в начинавшейся жизни, стремительно иссякали, и вот такси уже свернуло в темные, как безжизненность пещер, проулки возле небольшого торгового центра JamМолл, поюлило между гаражами, ища, где бы встать, и вдруг между рядами невзрачных железных кубов, которые вряд ли найдутся в Нью-Йорке и его окрестностях, промелькнули мужские фигуры. Сердце подпрыгнуло в горло, я подался вперед и вот уже явно смог увидеть невдалеке сцену, от которой кровь во мне сперва окаменела, а затем прорвалась по артериям лавой. Их было четверо — четверо на одного — они окружили его плотным кольцом, я толком не различал в темноте, что происходит, но первый удар и забурлившее в круге движение спустили во мне курок — я рванул дверь такси и на ходу выпрыгнул на улицу. Оксана крикнула что-то сзади, но я мчался сквозь рык тишины, и бешенство, бросившись в мозг, красной тряпкой махнуло перед глазами. Неистовство охватило меня, сжало мне кулаки, я озверел, словно медведь, набросился сзади на одного из них и сшиб ударом в висок. Где-то снизу промелькнула вспышка зеленого взгляда, и в следующий миг я навалился на второго парня, избежав его кастета, двинул ему с силой в живот, поддал коленом, отшвырнул с яростью, чьи-то руки цапнули меня за воротник, я крутанулся, но Тадеуш уже оттащил от меня нападавшего, я бросился ему на помощь, отбиваясь от ударов, мы держались как могли, спина к спине, но их было больше, удары сыпались на нас со всех сторон, от боли в ребрах я почти потерял остальные чувства, но, когда Тадеуш упал на асфальт, я понял, что буду стоять за него насмерть. Чей-то громкий крик остановил кастет в миллиметре от моего лица. Нападавшие зарычали, и я услышал стук каблуков, а за ним шумную отдышку и разгневанный мужской бас. Без сомнения это Оксана и водитель такси, а значит, драка была недолгой. Нападавшие отступили назад, под защиту непроницаемой ночи, и незаметно рассеялись в темноте. Из четверых остался лишь один, тот самый с кастетом, высокий, тощий и лысый. Муж Оксаны, Андрей. Я сплюнул на асфальт кровь и присел рядом с Тадеушем, который медленно вскарабкался на четвереньки и кряхтя пытался распрямиться. — Ты как? — В порядке, — скрипнул он. — Все нормально. — Доползешь до Нью-Йорка? — Пошел ты. Я пожал плечами и вернулся к Оксане, которая, не в силах шевельнуться, мелко дрожала от ужаса. Она была в легкой футболке, и, даже не задумавшись, я накинул ей на плечи свою кофту. Раскосые глаза взглянули на меня с тихой благодарностью, но лысый парень тут же завопил, Оксана ответила ему, и завязалась стандартная семейная ругань, разорвавшая мутную тишину прорезями двух высоких от напряжения голосов. Тадеуш тем временем поднялся на ноги, установился, пошатываясь, он был точно напротив меня, наши взгляды соприкоснулись, но что бы ни прятали изумрудные волны, я больше не искал в них сокровищ. Я даже не пытался понять, какого хрена он делал среди ночи в забытых дьяволом гаражах. Я вообще ни о чем не думал. Я пропустил момент, когда Андрей, выкрикнув последнюю, самую обидную фразу, крутанувшись ушел, и Оксана, не сбавляя обороты, перешла на английский: — А ты! — накинулась она на Тадеуша. — Я даже не знаю, что ты за чудовище такое! Да как можно быть таким?! Да как так можно?! Он стоял, тяжелым взглядом исподлобья прожигая меня насквозь. На Оксану он не обращал внимания, и только когда она, крикнув: «Вот, полюбуйся! Ты человека до суицида довел!», швырнула ему письмо, Тадеуш прервал зрительный контакт. Я ничего не успел предпринять. Мои ненужные и глупые слова оказались в его власти. С учетом того, что я находился в пяти метрах от них обоих, можно было проявить некоторую деликатность, например, не показывать письмо без моего согласия или не читать его у меня на глазах. Впрочем, зная Тадеуша, я бы скорее удивился, если бы он вдруг проявил ко мне тактичность. Его глаза заскользили по строчкам, сперва быстро и поверхностно, но уже через пару мгновений — более осмысленно, вдумчиво. Я ничего не мог с собой поделать: я следил за ним, и по мере того, как взгляд его тормозил движение вдоль письма, сердце во мне тоже замедлялось. Мне вдруг стало зябко и холодно, боль в ребрах и разодранных костяшках усилилась, я почувствовал тяжелый вкус железа во рту и вытер окровавленные губы ладонью. Мое сознание, прошедшее через колоритное разнообразие унижений, на сей раз отказалось хоть как-то реагировать. Когда Тадеуш дочитал письмо и поднял на меня глаза, я просто ждал комментария. Но конечно, комментарий — это слишком большая роскошь. Несколько баснословно длинных секунд мы смотрели друг на друга, затем он приблизился ко мне, чуть более нервно, чем рассчитывал, остановился в паре сантиметров, почти как там на даче, так что меня овеяло его парфюмом, и так долго разглядывал темно-серую радужку моих глаз, будто слова вертелись и жгли ему язык, но он все не решался выпустить их на волю. Все мускулы на его худом лице были напряжены, он с силой втягивал и выталкивал из груди воздух. Я чувствовал пульсацию энергии, волнами исходившую от него, но в моей пустой душе его порыву не с чем было резонировать. А в сущности: какой может быть реакция того, кто стал причиной суицида? Шок, раскаяние, сожаление? Казалось бы, ждать этого естественно и логично, но Тадеуш лишь отвел от меня взгляд, отступил и вдруг медленно прошел рядом и скрылся в темноте. Я услышал тихий шорох удалявшихся шагов, и вместе с ними последняя щелка, сквозь которую сочилась во мне боль, наконец захлопнулась.