музыка: Сплин - Рай в шалаше
5 августа Я хочу записать этот воздух без примесей городской гари, без удушливого смрада, что прошел сквозь миллионы легких и собрал в себя тяжесть чужих забот, без коротких порывов, вздернутых встречным прохожим по коже, без вибрации голосов и клаксонов. Я хочу записать это небо, что стоит высоко над вершинами сосен и тянется в бесконечность голубым полотном, которое, если приглядеться, вот-вот станет прозрачным. Я хочу записать это поле, и реку, и лес, чье могучее спокойствие развевает в пыль мелочевку мыслей. Я хочу показать тебе этот мир таким, каким я впервые увидел его в маленькой деревне Ясная, затерянной на карте России. Я хочу дышать, бесконечно дышать этой свободой. Как объяснить, что я чужой в этих краях, но наконец-то дома. 13 августа Вот уже целую неделю я живу с отцом Григорием, как его здесь зовут, в настоящем деревянном доме с сенями, двумя комнатушками и чердаком. Дом старый и неказистый и стоит на самом краю деревни возле начала тропы, что ведет на местное кладбище. Григорий старше брата Николая, и у него такие же смешливые глаза и лукавая улыбка, которую он прячет в широкой и длинной белой бороде. Он невысок и коренаст, ходит в затертых рубахах и растянутых штанах и напоминает мне русского классика Льва Толстого. Если бы ты только его увидел, ты бы сразу понял, о чем я говорю. В его доме есть русская печь, красный угол, но также радио и мобильный телефон, по которому он звонит в Киров. Я наблюдаю за его повседневной жизнью, а он добродушно посмеивается надо мной и по вечерам смотрит на фотоаппарате новые снимки. Тяга к современной технике у них с Николаем Василичем явно общая. 14 августа Евгений оказался выпускником того же института, что Оксана. Шесть лет назад, когда он заканчивал обучение на преподавателя английского языка, кировское правительство открыло программу поддержки молодых кадров и Евгений уехал в область учить детей, как ни странно, немецкому. В прошлом году он женился на одной из местных девушек. Теперь они живут в единственном на всю округу каменном доме, их телевизор и электрическая плита кажутся мне нелепо вычурными после полумрака и уютного смолистого запаха дома Григория Дербышева. 17 августа Каждый день час русского, час иврита, час разговоров о жизни в России и Штатах. У нас с Евгением сложилось упорядоченное расписание. Он хвалит меня, точно маленького, глядя, как я старательно выписываю каракули на кириллице, но, едва я говорю: «Давай, не держи в себе», начинает добродушно хохотать и заявляет со своим рубленым акцентом: «Адам, человек сперва овладел речью, а письмом через тысячи лет. Давай не будем нарушать традицию». Вообще он хороший парень, умный и начитанный, но язык у него острый, это уж точно. На уроках русского я не могу не думать о том, как легко ты на нем разговаривал. Я уже не раз задумывался, а теперь решился признаться, что порой представляю на месте Евгения тебя, воображаю, как бы ты объяснил то же самое, как бы ты исправлял мои каракули, как бы ты учил меня мягким согласным, различению жутких «ш» и «щ» и дьявольскому «ы». Впрочем, это все глупости. Ты бы никогда не стал хорошим учителем. Да и хорошим парнем тоже. 19 августа Если пересечь небольшой пролесок, отделяющий Ясную от гигантского бесхозного поля, то можно увидеть, как местные парни вовсю гоняют на старых легких мотоциклах, выписывают всевозможные виражи и поднимают в воздух столбы пыли с проселочной дороги. Евгений, страстный любитель мотоциклов, узнав о том, что я никогда в жизни не сидел за рулем, решил немедленно это исправить. Пристроившись сзади на «Иже», который мерно рычал и подпрыгивал на ухабах, я пытался протестовать, говорил, что это опасно и незаконно, но Евгений лишь хохотал, крича: «Ты точно американец!» и поддавал газу, пока мы не миновали пролесок и не присоединились к кучке молодых ребят, самому старшему из которых было не больше двадцати. С тех пор начались мои мотоциклетные приключения. Сперва медленно, аккуратно, затем чуть уверенней — если что, спрыгивай, шутил Евгений — и вот я уже сам завожу мотор, проезжаю в окружении парней по прямой, разворачиваюсь и вдруг мощно поддаю газу, так что конвой, возмущенно загалдев, остается позади. Евгений поднимает большие пальцы, а я — наконец-то смеюсь. 23 августа Деревня Ясная гораздо меньше соседней Сосновки, здесь всего три улицы и несколько десятков домов, так что с первого взгляда может показаться, будто здесь совсем ничего не происходит. На самом деле, деревенские жители крайне заняты, и я едва успеваю поймать их, чтобы сфотографировать. Я бы очень хотел наблюдать, обдумывать, делать снимки и хоть немного записывать в тетрадь, позаимствованную у отца Григория, но местные твердо убеждены, что я приехал познать все тонкости деревенской жизни. Что ж, может быть, это и так. В любом случае, фотографию мне удается получить только после непосредственного участия в происходящей сцене. Я уже кормил кур, красил забор, пилил сучья у яблони, отводил на выпас козу, топил колорадских жуков в банке с керосином, доил настоящую живую корову и даже пил после этого ее молоко. Возиться со мной, несмышленым американцем, для местных настоящая забава, но я ни разу не почувствовал и тени раздражения с их стороны. Мои городские zamashki часто становятся поводом для смеха, но никогда — для сарказма. 25 августа Я ничего не понимаю, но кажется, я счастлив. 29 августа К отцу Григорию, словно к провидцу, поочередно идут едва ли не все жители деревни. Большую часть дня я провожу с Евгением или детворой, которая без устали болтает со мной о далекой прекрасной Америке, но, оставшись дома, я могу стать свидетелем удивительных бесед, полных откровений и доверительного участия. Женщины приходят к отцу Григорию за советом, несут ему яблоки, масло, молоко, хлеб, даже батарейки для радио. Все знают, что единственный Дербышев среди Сидоровых, Мошковых и Паниных — в Ясной всего три фамилии — стар и нуждается в помощи, хотя наотрез отказывается от нее и упорно копается в своем небольшом огороде, где я стараюсь помогать, хотя толку от меня, как от козла молока. Мы ложимся в десять и встаем в шесть, я надеваю холщовые рабочие штаны, старые кеды и футболку с треснувшей надписью USA 1985, над которой уже все не раз посмеялись, и топаю на другой конец деревни к Анатолию, он обещал дать Григорию лопату, а мне 0,5 самогона. Утро свежее и очень тихое, но стоит лишь ступить на главную улицу, как тут же окошко дома на углу открывается и крупная женщина за пятьдесят приветливо кричит: «Dobroye utro, Adam!». «Dobroye utro! Kak dela?» — по-русски отвечаю я, она задорно смеется, сообщает громко: «Byvalo i luchshe!» и машет рукой, чтобы заходил на чай. Мне кажется, что время здесь совсем замерло, но прошел почти месяц и к спокойному вежливому иностранцу все уже привыкли. 30 августа Я умею колоть дрова и топить баню. И почти не думать при этом о тебе. 3 сентября У одного из местных родился сын, по случаю чего вся деревня сегодня гуляла допоздна. Я едва успевал щелкать затвором направо и налево: шумный праздник окружил меня и унес за собой в атмосферу знаменитого русского раздолья и неумеренности. Все, включая Евгения, отца Григория и самых маленьких ребятишек, высыпали на главную улицу. Народ гудел, шумел и радовался, молодого отца носили на руках, кто-то притащил гармонь и зазвучали песни, которых не услышишь больше нигде. Прямо на улице собрали длинный стол, каждый принес картошку, мясо, огурцы, квас, вино и самогон, Евгений усадил меня рядом с собой, мы пили, смеялись, кричали, пели песни, которых я не знал, а когда стемнело, из каменного дома загремела вполне современная русская музыка и все тут же бросились танцевать. Мы с Евгением откололись от общего веселья, побрели по соседней улице, укрытой прохладным ночным пологом, и он впервые спросил, почему я приехал в деревню. Я не стал таить, что бегу от прошлой жизни, и Евгений, покачав головой, ответил: «Не бывает прошлой жизни. Жизнь одна». 5 сентября Евгений сказал, что существует особый вятский говор: здесь без конца «чокают» и «токают». Ak budi yesli chyo dak podi tuda-to i skhodim — привел в качестве примера Евгений. Да ничего страшного. 8 сентября Я НЕ ЗНАЮ, как Григорий Дербышев в одиночку управлялся всю жизнь со своим садом. Сегодня мы полдня копали картошку, а вторые полдня обрезали корешки и перья лука, чтобы сохранить его на зиму. Мне кажется, спина у меня больше никогда не разогнется, а руки так и будут трястись до конца моих дней. Но это все неважно, потому что я чувствовал, как через пот и физическую боль из меня выходит вся накопленная за двадцать четыре года дрянь, все то, что я оберегал, к чему был привязан, вся эта тщетность и бессмысленность — все прочь, все к чертям. Я бы вскопал сегодня за ночь весь этот чертов огород, чтобы труд вычистил из меня остатки грязи, в которой я едва не утонул. 10 сентября Сегодня Евгений возил меня в заброшенную деревню «на экскурсию». Первое впечатление, которое произвело на меня это место, было пугающим. Как если бы Ясная оказалась в эпицентре войны. Застывшая, мертвенная тишина над покореженными домами, где крыши провалились, а вместо окон зияют выжженные глазницы. Дворы, поросшие жесткой осокой. Ржавый остов трактора в канаве. Но самым большим потрясением для меня был опрокинутый набок купол старого храма. Я даже не хотел фотографировать — так жутко и горестно чувствовал я себя в этом месте, но сломленная, точно шея, верхушка храма приковала мой взгляд, и я невольно сделал пару снимков. После этого Евгений сказал, что деревня, на самом деле, не совсем заброшена и здесь живет сумасшедшая старуха Серафима, которую нам лучше не видеть. Несчастная бабушка живет совсем одна, как так? 12 сентября Кажется, после сегодняшнего дрифта я по праву могу назвать себя мотоциклистом. Я разогнался, уверенно вошел в поворот и поднял столько пыли, что парни начали свистеть, хлопать в ладоши и кричать: «Хорош!» 13 сентября Баско — хорошо, красиво Будиподи — может быть Вошкаться — делать что-то очень медленно Какого мерека? — какого черта? Робёнки — дети Шепериться — занимать много места Шишлять — ходить, выполняя какие-то дела Эковедь — надо же 15 сентября Сегодняшний вечер не обещал ничего особенного и солнце уже начало ползти к закату, когда Евгений с компанией друзей из Сосновки приехали за мной на светло-сером УАЗе, который они почему-то звали «буханкой». Безоговорочным тоном Евгений объявил, что мы едем на вечернюю рыбалку, заставил меня напялить резиновые сапоги и тяжелую армейскую куртку, загрузил в микроавтобус (если его можно назвать таким современным словом), и всемером, включая водителя, мы покатились мимо местного кладбища, заброшенной деревни, зверофермы и садоводческого товарищества к крупной реке Быстрице. Всеобщее веселье и неприлично громкий смех вгоняли меня обратно в скорлупу, из которой я так мечтал выбраться. Несмотря на хорошие отношения с местными, мужских компаний я немного побаивался, но друзья Евгения, к счастью, не обращали на меня особого внимания и говорили, в основном, между собой. Река находилась в низине, и какое-то время мы ехали вдоль перелеска, за которым простиралось широкое поле зверофермы. Туда, сказал Евгений, лучше и носа не казать. Я никогда не был на рыбалке, но заранее ее невзлюбил. Занятие это скучное и неблагодарное, особенно вечером, когда с каждой минутой воздух становится все холоднее, наполняется влажностью и тучами назойливой мошкары. Впрочем, целью рыбаков была, конечно, не рыба, и через полтора часа мужики благополучно напились, после чего разговоры стали криками, а смех — взрывами гогота. Я не был так пьян, как они, и не очень хотел находиться в их обществе, поэтому побрел вдоль берега навстречу огромному пламенно-рыжему солнцу, что неумолимо втиралось в зеленые вершины сосен. Сегодняшний день был не совсем обычным, и дуновение печальной ностальгии, дрогнувшей на губах улыбкой грусти, застигло меня на маленьком деревянном мосту, вдавшемся в реку. Отсюда, по всей видимости, уходили лодки. Сквозь не стихавшие ни на секунду голоса я прислушался к вечерней тишине и мерному лепету прозрачной воды. На противоположной стороне высился лес, в который медленно падало заходящее солнце. Еще несколько часов — и оно выплывет с другой стороны планеты, чтобы принести новый день тем, у кого сейчас еще ночь. Я поглубже вдохнул, закутавшись в широкую армейскую куртку, и шепнул неслышно: «С Днем рождения, Тадек». Я оставил эти слова внизу у реки и, развернувшись, выбрался по склону холма на поле. Я не хотел слышать пьяные голоса оставшихся позади людей и пошел не глядя, забираясь в траву и запах цветущего клевера, чувствуя, как стебли мягко гладят меня по рукам, как спокойная мощь безграничной свободы обнимает меня и воздух наполняет мое тело. Ветер налетел волной, и кончиками пальцев следуя за шелестом осоки, я жадно вдохнул силу, заключенную в воздухе, она потекла во мне вместе с кровью, и я вдруг услышал, как тяжелые цепи, что держали меня десять лет, рвутся с треском и звоном и в груди у меня стучит большое свободное сердце. Я поднял голову вверх. По лицу заструился холодный дождь. Я с шумом выдохнул, зажмурился — я пропитывался силой, как губка, брошенная в окрашенную воду — и резко распахнув глаза, увидел небо: высокое, бесконечное, затянутое клубами грозовых туч, зловещее, но все же прекрасное. Весь этот мир вокруг меня, каждый его уголок были прекрасны. Всю жизнь в своих снимках, пусть неосознанно, я пытался ухватить хоть самый краешек этой безграничной красоты, могущественной, непостижимой, довлеющей над людской суетностью. Кто я такой в этом огромном бессмертном мире? Кто я, если не колос в пшеничном поле, не стебель осоки, колышимый ветром? Кто я такой, чтобы жить в ничего не значащих глупостях? И тогда я рассмеялся. Искренне, громко, беззаботно. Дождь летел на землю, омывал мое лицо, а я смеялся, как безумный, до рези в животе, до онеменья губ. Я был всего лишь маленький мальчик, но из красивой тесной залы с тяжелой золотой лепниной, где однажды скрипачка Саманта поцеловала меня, я наконец-то вырвался на волю. Я наконец-то вырвался на волю! Я хохотал до слез, я упал на колени в траву, задыхаясь от смеха, я был счастлив. Я был так счастлив, как никогда до этого. Я промок насквозь, я растирал по лицу дождевые капли, я хотел лететь, я хотел упасть навзничь, скрывшись в высокой траве. Не волнуйся, я не посвящу тебе больше ни строчки. Евгений был прав: жизнь одна, и у меня впереди длинный путь. А с тобой или без тебя — мне это совершенно неважно.* * *
Во второй половине сентября стало совсем холодно. Дорогу размыло, многие уехали в городские квартиры, Евгений пропадал в школе в Сосновке, и местные стали уговаривать меня вернуться домой. «Осенью в деревне нечего делать, — то и дело повторяли они. — Скучно, холодно. Да и заждались тебя наверняка». Если начало аргумента еще могло каким-то образом впустить в мою голову мысли о Штатах, то его окончание вызывало грустный смешок и отрицательный поворот головы. Я не вернусь в Нью-Йорк. Ни за что. В начале октября я заболел, и Григорий Дербышев вместе с Евгением уговорили меня перебраться в каменный дом, хоть я до последнего сопротивлялся и отчаянно отнекивался сквозь кашель, что со мной все в порядке. Проведя неделю в объятиях чуда европейской цивилизации, дивана, я познал все прелести русского лечения простуды, а именно: чай с малиной, полоскание горла, горчичники, прогревание ног в кипятке, вдыхание паров картошки и прочие феерические способы изгнать хворь. Кстати, я поправился быстрее, чем обычно. После этого моя жизнь на какое-то время наполнилась умиротворенным теплом домашнего очага: днем я ходил в деревню и помогал по хозяйству отцу Григорию, а вечером мы с Евгением под аккомпанемент восхитительной домашней еды смотрели советские комедии и мультфильмы. Я плохо понимал русские каламбуры, но общая атмосфера веселой беззаботности произвела на меня приятное впечатление. Даже пропитанные пропагандой, советские фильмы казались очень трогательными. В один из таких вечеров мы смотрели мультфильм о мальчике и говорящих животных в деревне Простоквашино. Глядя, как пес Шарик безудержно гоняется с фоторужьем за зайцем, Евгений то и дело пихал меня в бок, смеясь: «Это ты», и я тоже не мог удержаться от улыбки. В какой-то момент в проходе появилась жена Евгения и жестом позвала его на кухню. Я сразу почувствовал неладное, убавил на телевизоре звук и, даже не зная точно, о чем они говорили, быстро понял по общему тону: мне в этом доме рады не все. Осознание короткой новости на время смахнуло меня в пучину растерянности, и я вновь ощутил себя ненужным. Вскоре, однако, мысли потекли в обычном русле, и мне удалось выкинуть из головы весь бред. В самом деле, эти люди мне ничего не должны, я злоупотребляю их гостеприимством, и, если честно, наивно думать, что за два месяца тунеядец из Америки здесь никому не надоел. Жена Евгения, хоть я и понимал ее речь очень приблизительно, была права: мне нужно уходить. Евгений, вернувшийся с кухни, выглядел рассеянным и немного виноватым. Впрочем, ему не стоило переживать: истерить и требовать что-либо от людей, которые были беспричинно и безвозмездно добры ко мне, я просто не мог. «Слушай, Адам, — упавшим голосом начал Евгений, на ходу подбирая слова, — я хотел спросить: что там у тебя с визой?» А что у меня с визой? Виза у меня была уже месяц как просрочена. «Я думаю, тебе лучше вернуться домой, — очевидно словами жены заговорил дальше Евгений. — В любой момент сюда могут нагрянуть ФМС и тогда...» «Не надо, я все понимаю, — прервал его я, поднимаясь с дивана. В телевизоре мама мальчика Федора пела песню в лыжном костюме. — Спасибо за все, что ты сделал для меня» «Воу, погоди, — заволновался Евгений. — Ты хочешь уйти сейчас? Ночь на дворе» «Переночую у отца Григория, а там видно будет», — просто сказал я. Пока я собирался, Евгений не переставал извиняться и клясться, что не имеет к этому отношения, что это все жена, что я хороший парень, а бабы дуры, и я смотрел на него с тихой улыбкой. Я совершенно не злился на Евгения, я вообще как будто разучился злиться. Ночь я провел у отца Григория, а утром, едва забрезжил рассвет, сказал ему для отвода глаз, что возвращаюсь домой, сам отправившись пешком в заброшенную деревню с тем чувством, когда решение, которое на первый взгляд кажется спонтанным, на самом деле готовилось и тщательно укреплялось в сознании долгие-долгие дни. Мое путешествие из Бруклина, где люди кишели, точно мотыль, в небольшой русский город, а затем в деревню говорило о том, как сильно я нуждаюсь в тишине, покое и гармонии. Я никак не мог забыть пожилую женщину Серафиму, оставшуюся безо всякой помощи в окружении полуразрушенных хибар и покореженного храма. Я хотел помочь ей и вместе с тем окончательно отринуть мир, который стал мне безразличен. Потому в глуши, где не работало электричество, а по ночам слышался отдаленный волчий вой, все во мне наконец-то утихло. Серафима, которую в Ясной звали «сумасшедшей старухой», оказалась очень тихой, почти незаметной, словно призрак покинувшей деревню жизни. Она хлопотала вокруг своего крошечного домика, таская на спине охапки дров или волоча ведро воды от глубокого колодца. Серафима не могла говорить, но по вечерам ее маленькие слезящиеся глаза смотрели на меня улыбаясь, хотя временами, когда я пытался забрать у нее тяжелый мешок яблок или кастрюлю, она дичилась, словно совсем меня не узнавала. Глядя на нее, я научился топить печь и старался возложить эту обязанность на себя, хотя Серафима, кивая моим объяснениям на пальцах, все равно ничего не понимала. Одним ранним октябрьским утром, когда рассвет едва-едва наползал на кромку неба, я услышал отдаленный рев мотоцикла, и спустя какое-то время к домику Серафимы на полной скорости подъехал Евгений. Мы обнялись, как старые приятели, хотя, если честно, я не хотел, чтобы хоть кто-то меня нашел. «Ты какого черта делаешь? — беззлобно возмутился Евгений. — В юродивые решил записаться?» Я легко пихнул его в плечо, но объяснять ничего не стал. Мы немного поговорили о том о сем, а затем Евгений, словно только что вспомнив, вдруг выпалил: «Тебе из Америки звонили. В Ясной полный переполох. Хотели звать участкового, искать труп в лесу, но я сказал, что ты в порядке. Хотя я наугад в эту деревню ехал, черт ты эдакий». При слове «Америка» во мне что-то предательски дернулось. «Как они меня нашли?» Безразлично махнув рукой, Евгений протараторил: «Отцу Григорию позвонил брат из Кирова, ему внучка, а ей уже кто-то там из твоих». «Кто?» — резко спросил я. «Слушай, откуда я знаю кто?! — Евгений раздраженно всплеснул руками. — Что там у тебя, табор цыган?» «Стивен или Тадеуш?» «Я не знаю, — раздельно повторил Евгений. — А говорил, тебя никто не ждет» «Меня никто не ждет» «Да хватит уже! Что ты этим мужикам, денег должен, что так прячешься?!» Я с шумом выдохнул, крутанувшись на месте. Возьми себя в руки, быстро возьми себя в руки. Только два человека знают, что я в России. И только один из них теоретически мог обеспокоиться моей судьбой. Так что не надо играть в Шерлока Холмса или мучить Евгения. Это был Стивен. Больше некому. С другой стороны, номер телефона Оксаны не известен Стивену... «Что Григорий ему передал?» — спросил я, резко обрывая поток мыслей. «Что ты в порядке, но твое местоположение никому не известно, — Евгений устало вздохнул. — Тебя отсюда или ФМС выкурит, или менты, дождешься» «Рад был повидаться», — оборвал я. «О господи, — протянул Евгений, — да успокойся ты. Делай что хочешь, плевал я. Вам хлеба привезти на обратном пути, скажи лучше? Живете тут как бомжи» «Привези», — буркнул я, быстрым шагом направляясь в дом. Каким бы сильным я себе ни казался, только вечером, после возвращения Евгения с огромной сумкой продуктов и последними новостями о Ясной, мне удалось выдворить из головы до абсурдного цепкие мысли об этом звонке и усмирить расшалившееся сердце. После этого небольшого, но видного происшествия моя жизнь в заброшенной деревне несколько изменилась, а именно: Евгений стал чуть ли не каждый день после работы заезжать с продуктами и предложениями помощи. С мотоцикла он пересел на старый отечественный автомобиль — хотя, конечно, не такой старый, как москвич Николая Василича — и шум мотора, слышимый за несколько километров, стал для меня чем-то вроде вечернего ритуала. Серафиму Евгений не любил, так что заботился, похоже, исключительно обо мне, а я, вопреки странности самой ситуации, был рад этой помощи и собеседнику. Так продолжалось еще пару недель, пока однажды ранним утром на печи мне не пришло удивительно четкое осознание: я готов вернуться в Штаты. Я не извлек эту мысль путем особых рассуждений. Утро началось так же, как все предыдущие в русской глубинке, только рутинную работу я выполнял с чувством, что время, отведенное для этого периода моей жизни, закончилось, и если сейчас я не уеду, то деревня начнет тяготить меня, все больше и больше с каждым новым днем, пока бесценный положительный опыт не выскоблится негативным. Я хотел сохранить о Ясной, отце Григории, Евгении и Серафиме только добрые воспоминания, поэтому немедленно должен был уезжать. Евгений принял новость с нескрываемым облегчением, и мы оба посмеялись, понимая, что это не из-за моей навязчивости, а из-за его переживаний насчет просроченной визы и всей моей «темной истории». Мы обменялись номерами телефонов и skype, единодушно решив, что никогда в жизни друг другу не позвоним (на самом деле, он стал моим лучшим заграничным другом), а на следующее утро Евгений повез меня на автовокзал Сосновки, откуда на рейсовом автобусе я начал долгое возвращение на Родину. Последним, что сказал мне Евгений, прежде чем обнять и отпустить, было клятвенное обещание присматривать за Серафимой. Чувства мои были странными. Как будто весь путь, проделанный три с лишним месяца назад в агонии помешательства, был записан на старую кассету и теперь крутился в обратной перемотке. Автобус — торговый центр на привокзальной площади — ночь в поезде «Киров-Москва» — путь от Ярославского вокзала до аэропорта Шереметьево — ожидание рейса. За просроченную визу пришлось заплатить штраф, но из страны меня, слава богу, выпустили. Хотя за последний год, который даже не кончился, я летел уже в четвертый раз, страх никуда не исчез, и в кресло я опустился с тревожным напряжением. Я чувствовал, что возвращаюсь в Нью-Йорк, но не домой, и скользнувшая в прошлое русская деревня тоже не была моим истинным домом. Я понимал, что дом — это скорее состояние души, чем физическое место на карте, но неприкаянного одиночку, коим я был, тянуло не навстречу, а прочь, словно дикий степной ветер гнал меня в спину, навсегда запретив останавливаться. От таких мыслей мне стало тоскливо. Я представил Нью-Йорк, безгранично широкий и беспощадно тесный, роскошный и грязный, животрепещущий и подавленный — город, в котором меня никто не ждет. Аэропорт, в котором меня никто не встретит. Впечатления о России, которыми я ни с кем не поделюсь. Привязанность к Тадеушу давала мне ощутимую цель жизни, и обретя вожделенную свободу, я вместе с тем утратил эту цель. Я был теперь как самолет над океанской гладью: сбившийся с курса, исчезнувший со всех радаров, мечтающий хоть где-то приземлиться. Я понял, что не могу вернуться вот так и после нескольких месяцев отсутствия безжалостно столкнуться с последствиями собственных ошибок. Я разорвал связь со всеми, кто был мне дорог, но все равно мучительно хотел, чтобы меня ждали в аэропорту. Это было инфантильно, эгоистично и выходило за пределы подвластной объяснениям рассудочности, но я очень нуждался в участии. Охваченный вдохновением порыва, я вытащил телефон, включил его впервые за четыре месяца и, опережая мысленный протест, отправил сообщение: «Привет. Я прилетаю из Москвы в девять. Сможешь встретить в аэропорту?»