Мороз по коже

музыка: Three Days Grace - I Hate Everything About You

Господи, как много здесь людей. Как много шума, бессмысленной возни, голосов и толкотни, что несет меня за собой, подобно волнам. Словно пещерный узник, впервые показавшийся на свет, я пугался и отпрыгивал от людей, толкавших меня локтями, от огромных сумок, иностранных слов, от оживления и озабоченности международного аэропорта. Я потерялся и сбился с толку в громогласной толпе, я совсем отвык от нее, и даже на кировском вокзале пару дней назад мне показалось слишком многолюдно. Я пробирался в сторону выхода, лавируя между пассажирами. Безостановочное движение вокруг усиливало мою взволнованность, и я невольно напрягал зрение, высматривая вдалеке очертания знакомой фигуры. И наконец, почти утратив всякую надежду, с трепыхнувшимся в груди сердцем я все же увидел его: длинная светлая парка, дурацкая шапка-носок, из-под которой темная челка небрежно спадает на край прямоугольных очков. Эдди помахал мне и, улыбнувшись, пошел навстречу. Я остановился, в панике пытаясь собрать мысли для приличного извинения. У меня не было никакого права писать ему, а тем более, что-то просить, но несмотря на обиду, причиненную по моей бестолковости, он приехал и теперь улыбался мне самой нежной своей улыбкой. Мой милый мальчик, да разве так бывает? Он крепко обнял меня и незаметно поцеловал в щеку. Он пах апельсинами и молоком и, боже мой, как мне его не хватало. — Прости меня, — шепнул я, прежде чем он отстранился. — Что они сделали с тобой в этой России? — Эдди округлил глаза в шутливом ужасе. Я понял, что он намеренно проигнорировал мое извинение, а значит, ему все еще больно. — Что на тебе надето? Что у тебя с волосами? Волосы у меня отросли почти до плеч, а теплые вещи я позаимствовал у Евгения и отца Григория, так что в образе был хорошо заметен деревенский шик. — Это длинная история, — улыбнулся я. — Расскажу по дороге. И спасибо, что приехал. — Без проблем, — Эдди взял меня под руку и ласково погладил тыльной стороной ладони по щеке. — Тебе идет щетина, ты знал? — Теперь буду, — я поправил висевшую на плече сумку и повел Эдди к выходу, попутно отвечая на посыпавшиеся градом вопросы. Конечно, я не собирался рассказывать ему всю историю, поэтому соврал, что в деревню меня пригласил друг из интернета. В такую версию Эдди поверил с легкостью — он был помешан на социальных сетях, сериалах о супергероях и всей этой виртуальной жизни. Я не думал, что он проникнется деревенской атмосферой и даже не знал, можно ли описать ее так, чтобы не показаться чокнутым, который месяц жил с какой-то старухой в развалившейся хибаре, поэтому просто передал Эдди фотоаппарат. Мы ехали в такси по чудовищно знакомым улицам, и чувство дежавю не переставало перещелкивать мое сознание вспышками прошлого. Адам Миллер погиб на мосту, и призрак, вселившийся в его тело, выхватывал из ящичков памяти отдельные малозначимые листы. — Адам... — я услышал тихий выдох, совсем непохожий на Эдди, — это потрясающе. — Ты считаешь? — я почти равнодушно повернул к нему голову. Эдди медленно пролистывал кадры, чуть покачивая головой. — Бесподобно, — шептал он, — я чувствую это, словно был там. Ты нашел красоту в таких мелочах, у меня просто нет слов. Стоит напомнить, что Эдди сам был прекрасным фотографом, и «бесподобно» в этом случае звучало не просто комплиментом от бывшего парня. Он рассматривал снимки, радостно улыбаясь или, наоборот, задумчиво хмурясь, словно кадры управляли его эмоциями. Для меня наблюдать за ним было удивительно и немного забавно — я и не рассчитывал на подобный эффект. Снимки были всего лишь оправданием трехмесячного отсутствия, но Эдди, вдруг прервав просмотр, резко вскинул от фотоаппарата голову и выдал: — Мы отправим их на конкурс. — Что? — не понял я. — Какой еще... — но маниакально изменившееся лицо все сказало само за себя. Я вскинул ладонь и запротестовал: — Нет, Эдди. Нет. Нет, нет, нет. Что бы ты там ни задумал, нет. — Отвали, — он снова уткнулся в фотоаппарат. — Сейчас идет конкурс тематических портфолио. Ты обязан принять участие. — Ничего я никому не обязан, — я попытался выхватить у него фотоаппарат, но Эдди ловко увернулся, спрятал фотоаппарат за спину и, подавшись мне навстречу, так что мы почти столкнулись лбами, раздельно и очень строго проговорил: — Ты будешь участвовать. — Но... — Я сказал, ты будешь участвовать. — Почему ты такой вредный? — Потому что эти снимки гениальны. Я негодующе зафырчал, отворачиваясь обратно к окну, и вдруг почувствовал, как Эдди быстро чмокнул меня в висок. — Я все сделаю сам, — радостно защебетал он, — тебе вообще не о чем волноваться. Если победишь, деньги твои, а если нет — ну и черт с ними. — Вот ты всегда таким был! — возмущенно сказал я. — Делаешь что хочешь, никого не слушаешь. В этот момент Эдди решил прибегнуть к последнему аргументу, против которого я еще ни разу в жизни не устоял. — Ну пожалуйста... — его ладонь мягко накрыла мою. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... Я тяжело вздохнул. В самом деле, неужели я отснял сотни кадров просто так? Им больше нет применения, кроме этого непонятного конкурса да ностальгической папки у меня на флэшке. Если Эдди, как он говорит, сам обо всем позаботится, то я, не вовлеченный в процесс, ничего не узнаю о реакции других людей на мои работы, а значит, поводов для отказа нет. — Ладно, — примирительно сказал я. — Делай что хочешь. — Ты лучший! — ликующе воскликнул Эдди и с тех пор намертво завладел моим фотоаппаратом. Я не верил, что он забыл про исход нашей последней встречи, а потому оживленность, которую он разыгрывал, чтобы скрыть истинные чувства, вызывала у меня смешанную реакцию. С одной стороны, я должен был вернуться к неприятной теме и попросить прощения, вытащить этот гниющий огрызок из его души. Кто если не я знал, как жестоко порой болит застарелая рана. С другой стороны, он так внимательно изучал мои снимки, так восхищенно комментировал их и вообще был так увлечен всем этим процессом, что я не знал, как обратиться к нему. «Это все замечательно, но не позволишь ли ты мне прервать твою иллюзию веселости и погрузить нас обоих в горестную пучину моих прошлых ошибок?». Я очень не хотел расстраивать Эдди, даже если это было необходимо. Мы свернули к дому в кромешной тьме. С каждой секундой я ощущал нарастание паники, отвратительной, постыдной и неизбежной. Такси подъехало к парковке, и сквозь квадрат окна я почти сразу увидел на обычном месте его лексус. Как будто ничего не изменилось. Как будто я только что ударил по капоту этой машины кулаками, не зная, где искать Тадеуша. Боже, я не был здесь с той самой ночи. Я замешкался. Салон такси казался мне последним, пусть и сомнительным заслоном от мира прошлого. Кроме этой квартиры, мне было негде переночевать. Не мог же я после всего еще и напроситься к Эдди. — Ты идешь или как? — наконец не выдержал он. — Да, сейчас... — рассеянно пробормотал я и, сунув Эдди деньги за поездку, дернул ручку двери. — Спасибо, что встретил. Мне это было очень нужно. Эдди улыбнулся и заговорщически помахал мне на прощание фотоаппаратом. Я остался один на один с лексусом, который грозно щурился фарами, словно присматриваясь ко мне, и щегольски поблескивал глянцевой черной краской в размытом свете парковочных фонарей. Ноги да и все тело у меня были тяжелыми. Сказалась усталость от перелета, но на какое-то время я был твердо убежден, что все дело в хрупкости моей воли. Внутренний стержень, представлявшийся стальным, на деле оказался гипсовым, а уверенность, что при встрече с Тадеушем во мне ничего не дрогнет, — самообманом. Я знал, что нужно избегать его всеми возможными способами, ведь единственный взгляд зеленых глаз безжалостно разъест то, что я смог собрать из своей разодранной души за три месяца в России. Точно вор, я пробрался в квартиру. Сердце стучало так, что звук шагов на полутемной лестнице казался во сто крат слабей. Я аккуратно прикрыл за собой входную дверь и заперся изнутри, боясь включить свет. Я покидал это место в жуткой спешке: Стивен стоял вот здесь у двери, а я бегал, как угорелый, вытряхивал ящики, беспорядочно хватал какие-то вещи и швырял их в сумку, судорожно искал документы. Сейчас я дерну выключатель — и стоп-кадр тех минут разом вспыхнет, отшвырнув меня во времени назад. Мне стало тошно и смешно: я кичился своей свободой, а на деле оказалось, что я по-прежнему беспомощен, вот только от осознания этого мне еще гаже. Разозлившись на себя, я вскинул руку и щелкнул выключателем, готовясь увидеть то, что бросил, но — в квартире был идеальный порядок. Сумка выпала у меня из руки. Что за чертовщина? Я медленно прошел в кухню, затем в гостиную и спальню — большинство вещей валялось там, где я оставил их три месяца назад, но я точно помнил, что ящик, аккуратно задвинутый в комод, тогда валялся на полу, а подставка для ручек была опрокинута. Я помню, что возился у стола и раздраженно отдернул в сторону мешавшуюся занавеску, которая теперь как ни в чем ни бывало колыхалась в привычном положении. Или я все-таки не выбрасывал ящик и не ронял подставку? У меня не было домработницы, а кто еще мог бы прибраться здесь в мое отсутствие и вообще побывать? Ключи есть только у Тадеуша. Я вдруг усмехнулся шальной идее: что если он решил продать эту квартиру или, например, сдает ее? Что если сюда нагрянут жильцы? Так, ладно, я схожу с ума. Я сам задвинул ящик и вернул на место занавеску, только забыл об этом. Другого объяснения просто не придумаешь. И хватит забивать голову ерундой. Ночью я почти не спал. Я не мог не думать о том, что нас разделяют каких-то три этажа и он, конечно же, не спит — играет, или читает, или курит на балконе — и ничего не знает о том, что я вернулся. Лучше бы ему никогда этого не узнать. Я закрывал глаза и так остро чувствовал его близость, что еще немного и я услышал бы его дыхание. Я должен исчезнуть отсюда — незаметно, словно меня никогда и не было. Однако процесс исчезновения оказался немного сложней, чем я предполагал. Камнем преткновения был, конечно, переезд. С этой квартирой, принадлежащей мне лишь на треть, я ничего не мог делать без согласия Тадеуша, а значит, должен был просто уехать из нее. Я думал, что найду сносную комнату на задворках Бруклина приблизительно за день, но не тут-то было. Я видел разные варианты, но параметры цена, район, соседи сходились только парами. У меня почти не было денег, но при этом я не хотел ехать в наркопритон, что для Нью-Йорка весьма тупиковая ситуация. Целыми днями я пропадал в городе, забираясь порой в такие дебри, где крысы бегали прямо по ногам, а местные прощупывали взглядами карманы. Я знал, что Эдди без труда может найти мне хорошую дешевую комнату через своих знакомых, но просить его об этом было выше моих сил. Я избавился от длинных лохматых прядей и, сам того не ожидая, перекрасил волосы в пепельный цвет, купил песочного цвета штаны, короткие широкие сапоги с пряжками, разные хипстерские кофты и кардиганы, так непохожие на прошлый мой строгий стиль. Я купил такую же, как у Эдди, шапку-носок, хотя ни разу ее не надел, потому что терпеть не могу шапки. Я стал носить тонкий плетеный браслет, который он когда-то мне подарил, надеясь, что он поймет, как сложно мне выразить словами весь стыд за ту ночь. Эдди одобрял перемены в моем образе: еще бы, ведь я все больше начинал походить на него самого, но хотя мы часто зависали вместе, обсуждая известных фотографов, обмениваясь снимками или просто смеясь над какой-нибудь ерундой, я не мог представить, что снова сойдусь с ним. Единственный раз, когда Эдди попытался осторожно сжать мою руку в такси, не как обычно, а с явным трепещущим вопросом, я медленно, но без колебаний убрал ладонь. Дело было не в нем: я в принципе не видел себя в отношениях и даже случайные связи казались мне омерзительными. Несмотря на внимание к своей внешности и стилю, я чувствовал себя асексуальным. На исходе второй недели мне удалось найти дешевую комнату, из которой не хотелось сбежать — на Манхеттене. Почему-то до сих пор я не рассматривал Манхеттен, хотя переезд за мост был идеальным вариантом сбежать от Тадеуша, которого я чудом ни разу еще не встретил. Обстоятельства складывались так, что мне пришлось дать немедленное согласие, несмотря на полнейшее отсутствие денег. Я отснял несколько фотосессий и даже сходил на пару свадеб, как в старые добрые времена, но все равно платить за жилье мне было физически нечем. Драгоценная работа не приносила почти никакого дохода, так что скрепя сердце и применив все очарование, я договорился о пробной смене официанта в маленьком ресторане в Челси. Моя жизнь понемногу втекала в незамысловатое русло: сносная комнатка, простецкая работа, встречи с Эдди, никаких грандиозных целей и невыполнимых желаний, аккуратный прямой путь, ровный и предсказуемый. Главное, быть уверенным в завтрашнем дне и ни от кого не зависеть, а дальше — дальше посмотрим. С этими мыслями я и шел на свою пробную смену, когда неожиданно в кармане зазвонил телефон. Голос Эдди скакал от возбуждения: — Что бы ты ни делал, сядь. — Я не могу сесть, я на улице, — сказал я, выходя из подъезда. Взгляд по привычке метнулся к парковке: лексуса не было. Он как-то живет, что-то делает, куда-то ходит — да как такое возможно?! Да, я все еще жил в старой квартире, потому что на аренду грузовика для переезда у меня не было денег. — Адам, ты сейчас просто умрешь! — сдавленно пропищал Эдди. — Ты умеешь интриговать, — я помахал стоявшему вдалеке такси, и оно неторопливо покатилось в мою сторону. — Помнишь про конкурс? — Конкурс? — я недоуменно свел брови. — Какой конкурс? А, этот.. ну да. — Ты победил. — Чего? — переспросил я. — Ты победил!!! — завопил Эдди так громко, что я отдернул трубку от уха. Оглушенный мозг не воспринял информацию, но подсознательно я заподозрил, что случилось событие из ряда вон. — Погоди-погоди, — я снова приложил к уху телефон. — Это тот конкурс, в котором ты участвовал за меня? — Да! — воскликнул Эдди. — Господи, Адам, ты хоть представляешь, что это значит?! — Пока нет, ты же ничего не объясняешь и продолжаешь орать. — О боже я просто не могу, я должен тебя увидеть! Я закатил глаза и недовольно заворчал. — Так, ладно, — сказал я. — Я буду задавать наводящие вопросы. Мне нужно прийти за призом? Что там, кружка? Футболка? Сертификат? — Пятьдесят тысяч. — Ты дурак, что ли? — вырвалось у меня. — Пятьдесят тысяч, Адам, — медленно выдохнул Эдди. — И собственная выставка. Я замер. Слова картечью разлетелись в голове, перед глазами мелькнули короткие вспышки. — Что? — задохнувшись, шепнул я. — Это шутка? — Да нет же! — ликовал Эдди. — Я сейчас приеду, только не умри там от счастья. Да какое счастье? Я был в таком шоке, что не чувствовал собственного тела. — Алло? Адам? — Эдди звонко засмеялся. — Боже, я бы все отдал, чтобы увидеть сейчас твое лицо! — Эй, ты едешь — нет? — крикнул из окна такси водитель. — Я... Я посмотрел на желтые бока такси, на телефон в руке, вспомнил о маленьком ресторане, где меня ждут на смену и, осторожно покачав головой, едва слышно выдохнул: — Нет, спасибо. Я не поеду. * * * Однажды ты решишь, что это конец. Это и будет начало. Никогда прежде известная фраза не казалась мне настолько близкой и правдивой. Как будто я стоял посреди пустыни, а в руки мне откуда ни возьмись лилась живительная вода. Мне поминутно хотелось обхватить лицо ладонями и, уткнув невидящий взгляд в пространство, бормотать: «Боже мой, боже мой...» — настолько кардинально изменила мою жизнь победа в конкурсе, которому изначально я не придал вообще никакого значения. Чем больше радовался и скакал вокруг меня Эдди, тем меньше я ему верил. Я зашел на сайт конкурса, узнал, что он организован некоммерческой организацией «Вдохновение», которая занимается современным искусством и разным креативом, я увидел свои деревенские снимки, свою фамилию и свой собственный портрет в отдельной вкладке, где были сотни положительных отзывов из Штатов, Канады и Европы, поздравления и восхваления моего «феноменального таланта». Мне позвонила координатор по имени Ванесса, и от ее голоса, оживленного и уверенного, с легким призвуком Бронкса, у меня закружилась голова. Я думал, это какой-то розыгрыш или хорошо организованный развод, и, чтобы получить приз, я должен заплатить энную комиссию, но нет. Ванесса от души поздравила меня и назначила встречу в высотке на Уолл-Стрит. Да разве может такое быть, что я, Адам Миллер, безработный нищий фотограф, вдруг получил из воздуха пятьдесят тысяч и собственную выставку?! Здесь был какой-то подвох, я это чувствовал. Для поездки на Уолл-Стрит я надел свой лучший костюм от Армани, дорогущие ботинки, приталенное пальто. Я сорок минут укладывал волосы слишком вульгарного для делового центра Нью-Йорка пепельного цвета. Я крутился возле зеркала, как волчок, подавляя дичайшую панику. Эдди рассматривал меня светящимися глазами и то и дело отпускал безобидные шутки, но я настолько психовал, что не обращал на него внимания. — Ты свозишь меня на Мальдивы? — спросил он, завязывая мой галстук. Вообще я бы и сам справился, но Эдди настоял и делал это очень медленно и тщательно. — В счет благодарности. — Свожу, — я коротко поцеловал его в лоб. — Ты золото, и деньги эти твои, а не мои. — Ой, ну что ты, — он наигранно опустил ресницы и тут же расцвел. — Ладно, согласен. Ты без меня никто. — Да иди ты, — я улыбнулся, но, встретившись с ним взглядом, тут же смущенно отступил на шаг. Да что же я за человек такой?! Эдди всегда был самым добрым и любящим, он делает для меня все на свете совершенно безвозмездно, он дважды простил мне помешанность на Тадеуше, а я как последняя тварь не могу чувствовать к нему ничего, кроме благодарности. От этих мыслей мне было гадко до тех самых пор, пока я не добрался до Уолл-Стрит и не прошел через блещущие стеклами двери в бизнес-центр такого уровня, где в обычной жизни я бы смог побывать только в качестве курьера. Мой костюм стоимости месячного заработка выглядел здесь будничным. Каждый сантиметр огромного холла ненавязчиво посверкивал роскошью, и над стойкой ресепшна я увидел огромные буквы изящного курсива, которые гласили Carter Family Ent. Именно в этот момент подозрительное чувство должно было прокрасться в меня, если бы Ванесса, оказавшаяся миниатюрной, улыбчивой и бойкой афро-американкой моего возраста, не возникла словно из воздуха и не повела меня за собой к лифту. С каждой минутой я все больше ощущал себя Оливером Твистом или каким-нибудь Пиноккио. Вся обстановка казалась выдуманной сказкой, в которую я попал, потому что на самом деле лежу в больнице с передозом героина. Ванесса провела меня в конференц-зал с вытянутым овальным столом, уселась доверительно рядом, разложила мои снимки — я будто снова оказался на собеседовании в GQ, где люди, казавшиеся милыми, в конце объявили, что личность у меня, кажется, слабовата для их коллектива — и начала рассказывать мне про меня самого такое, что я не слышал никогда в жизни. Организаторы конкурса были поражены моим чувством пространства и перспективы, моей способностью выделять главные элементы композиции и расставлять акценты. Я, оказывается, удивительно тонко чувствую цвет и с его помощью передаю едва уловимые нотки настроения. Тематика моих работ потрясающе выгодна в условиях политической конфронтации с Россией и позволяет взглянуть на мнимого врага под другим углом, дать понять, что самобытность культуры прекрасна. Мои снимки говорят о том, что все люди братья. Я провозглашаю гордый манифест культурного плюрализма. Я не боюсь любить врага, а потому я, как апостол, несу людям свет. Так. Ну допустим, именно об этом я и думал, фотографируя Ясную. Дальше Ванесса перешла к более конкретным вещам: мы обсудили процесс перевода денег на мой счет, я получил адрес галереи, где через месяц пройдет выставка, и время, в которое должен явиться туда послезавтра. После этого Ванесса подсунула мне бумагу на подпись, и я, с полной уверенностью, что подвох именно в ней, прочитал все досконально, вдоль и поперек, но ничего не нашел. Все было кристально честно. Моя растерянность перешла в пассивную стадию, и я уже расписался, когда наконец — наконец! — понял, в чем дело. Под моей росписью стояла роспись главного учредителя конкурса и ее расшифровка — Джек Картер. Сукин же ты сын. Ох, надо было видеть меня со стороны, когда я, взбешенный, точно бультерьер, промчался по коридорам этого гребаного небоскреба, затарабанил по кнопке лифта, поднялся на тридцатый этаж («Мой офис на тридцатом этаже, но из окна я вижу лишь окна напротив» — говорил он, лениво водя пальцем по моей обнаженной груди) и, проигнорировав администратора, долбанул в самую шикарную, а потому ведущую, конечно, к нему, дверь. — Мне не нужны твои подачки, говнюк! — с порога завопил я. Дверь громко хлопнула у меня за спиной. — Если у тебя дохера бабла, это еще не значит, что все на свете покупается! Я и без тебя прекрасно справлюсь! Подавись своими деньгами и выставками! Хочешь пообщаться — позвони! Джек сидел в противоположном конце хайтековского кабинета за педантично прибранным столом. С нашей прошлой встречи он еще сильнее раздался в плечах и казался теперь таким огромным, точно по ночам вышибал укурков из «Вавилона». Странно было думать, что качок вроде него работает на Уолл-Стрит и еще ничего не обанкротил. Он медленно поднял от макбука сосредоточенный взгляд, сфокусировался на мне и, сведя брови, скривился: — Чего?.. — Мистер Картер... — в дверь просунулась голова администратора, Джек махнул ему рукой, мол, все в порядке. Администратор исчез. — Ты вообще как здесь оказался? — потрясенно спросил Джек. — Отлично выглядишь, кстати. Мне нравится пепельный, тебе идет. — Не прикидывайся идиотом, — я прошел через широкий кабинет прямиком к нему. — Зачем ты устроил этот конкурс? — Какой еще конкурс? — Джек откатился от меня к панорамному окну. — Ты безоружен? Точно? Я тебя побаиваюсь. Как у тебя дела? Давно о тебе не слышал. — Джек! — воскликнул я. — Ну что?! — всплеснул руками он. — Я не знаю ни про какой конкурс, отстань от меня! Пойдем лучше пообедаем. Нет, тебе определенно идет этот цвет. — Твоя роспись учредителя стоит на бумаге, которую я только что подписал! — Адам, милый, моя роспись где только не стоит, — Джек поднялся из кожаного кресла. — Когда ты уже начнешь есть? — Когда ты слезешь с анаболиков? — парировал я. Он усмехнулся и заявил: — Ты мне очень нравишься таким. — Каким? — Ну... — он сделал шаг навстречу. — Возбужденным. — О господи... — Да ладно, успокойся, — он присел на край стола и наконец-то посмотрел на меня с серьезностью. — Что у тебя стряслось? Я рассказал ему про конкурс портфолио и приз, и то искреннее любопытство, с которым Джек меня выслушал, подтвердило его непричастность к моей победе. Он протащил по столу макбук, открыл сайт, который я уже видел, вышел на страницу с моими работами и принялся изучать их с таким сосредоточенным лицом, что это было даже нелепо. За два года нашего общения Джек никогда не проявлял особого интереса к моей жизни и вопросы о буднях и работе составляли не больше чем прелюдию к совместной ночи, так что теперь одобрительные эмоции на его лице казались неуместными и плохо разыгранными. — Я владею фондом «Вдохновение», — не отрываясь от экрана, говорил он. — Но чем они занимаются, меня особо не волнует. Так что, представь себе, ты победил по-честному. Ну у тебя тематика изначально сильная. Какой черт тебя понес в Россию? Я оставил вопрос без ответа. Джек продолжил изучать сайт и вдруг, улыбнувшись, зачитал: — Мир спасет красота — я твердо в этом убежден. Но не глянцевая красота человеческого тела, а удивительное многообразие прекрасного, от белых пятнышек божьей коровки, до величия космических кораблей. — Это не я сочинял, — пробурчал я. — Хотел бы посмотреть кто, — усмехнулся Джек. — Тут все в таком стиле. Очень трогательно. Потому что Эдди по-другому не умеет. Еще какое-то время Джек разглядывал мои фотографии с выражением доброй снисходительности на лице, затем поздравил с победой, и мы расстались, как я думал, навсегда. Однако слова Джека о том, что дела фонда «Вдохновение» его не касаются, похоже, не распространялись на мою выставку, и через два дня, приехав в галерею, я уже застал его на месте мило беседующим с Ванессой. Он поприветствовал меня теплыми объятиями, затем скользнул придирчивым взглядом по стоявшему рядом Эдди, и вчетвером мы принялись осматривать владения. Вообще по условиям конкурса учредители не оставляли мне возможности организовать выставку самому, и я должен был только присутствовать на ней в середине декабря. Но благодаря Джеку, полномочия которого граничили с божественными, я получил право выбрать оформление помещения, снимки и их расположение и составить список гостей. Иначе говоря, из мальчика, который ничего не решает, я превратился в полноценного руководителя проекта. Пятьдесят тысяч при этом продолжали лежать на моем банковском счете. Галерея на том этапе, когда я впервые ее увидел, представляла собой не слишком привлекательное зрелище: голые заштукатуренные стены, хаотично расположенные колонны, небольшая ниша для установки подиума. Мы невольно говорили в полтона, и вибрирующее эхо разлеталось в незаполненном пространстве, точно песок на ветру. Эдди рассказывал Ванессе о выгодном освещении и веерной композиции снимков, что бы это в его понимании ни значило, Джек бродил вокруг них, уткнувшись в iPad и изредка вставляя ироничные комментарии, а я, чуть отойдя в сторону, пытался поймать ускользавшее понимание того, что все это — для меня. Все, что сейчас происходит, происходит ради меня. Я могу представить белые стены и черный потолок — и будет так, я могу заказать роспись фиолетовыми цветами — и пожалуйста, я могу повесить диско-шар — и никто не скажет ни слова. Я сам придумаю концепцию своей выставки. Я оглядывал голые стены и видел, как нежный цвет шампанского ложится ровным тоном поверх штукатурки, как тонкие рамки темного дерева появляются по периметру зала и как аккуратно вписываются в них масштабные пейзажи и яркие портреты. Я увидел Евгения верхом на мотоцикле, улыбавшегося мне с противоположного конца зала, отца Григория на скамейке у покосившегося дома и всю семью Дербышевых возле баклажанного цвета москвича, и от нахлынувших чувств мне захотелось рыдать и смеяться. Но самым удивительным было даже не это, потому что на следующий день мой телефон начал буквально разрываться от звонков. Я в мгновение ока стал широко известной в узких кругах знаменитостью. Меня приглашали на мастер-классы и семинары, толпы девиц умоляли меня о фотосессии, журналы звали меня на интервью, богачи тепло жали мне руку и тащили на вечеринки в пентхаусах, где я знакомился с другими богачами — какой-то адский механизм, раз запустившись, уже не мог остановиться, параллельная вселенная столкнулась с моей и, расколов ее на части, жадно поглощала обломки. Обстоятельства тянули меня к совершенно другой жизни, и я обязан был выползти из раковины на свет божий, скомкать и разорвать неверие, потрясение и страх и перерасти того Адама, которым всегда был. Судьба благоволила мне, и я не имел ни малейшего права упустить этот момент. Я снимал для Vogue, Vanity Fair, Elle и Harper’s Bazaar, каталогов Louis Vuitton и Chanel, рассказывал о своей технике в сотнях аудиторий, вступил в негласное общество нью-йоркских фотографов. Я работал над выставкой, давал интервью о России и российской культуре, фотографировал вечеринки финансовой элиты в Plaza и Astoria и вместе с тем вел такую активную светскую жизнь, которой позавидовал бы сам Джордж Браммел. Я и подумать не мог, что владею искусством small-talk и могу мило беседовать с совершенно безразличными мне людьми. Я приходил домой настолько обессиленным, словно весь день наматывал круги в Центральном парке, и мечтал лишь о горячей ванне и долгом сне. При этом я продолжал думать о переезде, на который у меня физически не оставалось сил. В начале декабря мне позвонили из GQ, любезнейшим тоном пролепетав, что были бы бесконечно признательны, если бы я только позволил им разместить свое фото на обложке следующего номера и если бы я уделил немного своего драгоценного времени интервью. Разумеется, я согласился, а положив трубку, хохотал до рези в животе — всю свою жизнь я мечтал попасть в GQ, но мог ли я хоть на секунду представить, что сделаю это в качестве центральной фигуры номера? Через несколько дней по дороге в редакцию я купил свежий Vogue, где в подписях к студийным снимкам стояло заветное Photo by Adam Miller, и почувствовал странное желание изобразить злодейский смех. GQ, конечно, не были бы GQ, если бы сразу меня приняли. Девушка-администратор, рассыпавшись в комплиментах, попросила меня подождать в небольшой, уютно обставленной комнате, зачем-то включила там телевизор, а сама умчалась в недра редакции. Я медленно прошел к окну, чуть раздвинул персикового цвета жалюзи, вглядываясь в городскую панораму. Было что-то могущественное в крепкой стройности небоскребов и ровности петлявших между ними авеню. Этот город, лицемерный, удушливый и ненавистный, казался мне цитаделью тиранической мощи, оплотом неконтролируемой власти над каждым, кто искал здесь свободу. Этот город звенел смехом джокера и управлял всеми нами, словно фигурами на шахматной доске. — Да, разумеется, я убежден, что классическая музыка представляет собой огромное поле для творчества, поиска новых идей. Классика есть классика, она не может исчезнуть, утратить актуальность... Я даже не удивился. Я узнал этот голос сквозь шум городского движения, сквозь шорох плотных жалюзи, сквозь колебания нагревшегося воздуха, сквозь разделявшее нас время, сквозь боль, сквозь все, что было, — он отозвался во мне перезвоном тревожных колокольчиков, туманным дыханием обреченности. Грустная улыбка чуть дрогнула у меня на губах, и я медленно повернулся, готовый прошептать: «Ну здравствуй». Впервые после возвращения из России я увидел Тадеуша — по телевизору. Он был гостем одного из ток-шоу и сидел, закинув ногу на ногу, в мягком кресле напротив миловидной ведущей. Он так сильно похудел, что казался призраком себя самого, и ровный тон, нанесенный на кожу умелыми руками визажиста, не мог скрыть его нездоровую бледность. Темно-каштановые волосы, всегда ложившиеся по голове мягкими волнами, отросли и были забраны сзади в небрежный низкий хвост, отчего он походил на молодого разбойника или пирата. Одет он был при этом в безупречный черный костюм, и я поймал себя на мысли, что совсем забыл, как он хорош в официальном стиле. Он держался свободно и расслабленно, говорил в непринужденном тоне, уместно шутил, и взгляд его лучился довольством. Он вдохновленно рассказывал о нео-классике, которую в мои времена терпеть не мог, рекламировал свой готовящийся альбом — у меня чуть голова не лопнула от этой новости — сообщил также о нескольких концертах NY City Orchestra (надо же, он все еще снисходит до них!) и с должной скромностью подтвердил, что планирует сотрудничество с Дэвидом Гарреттом. Я даже ахнул, потрясенный. Дэвид Гарретт? Серьезно? Это тот Дэвид Гарретт, которого ты называл выскочкой и клоуном, потому что до смерти завидовал ему? Надо же, выходит, я действительно оказался в параллельной вселенной. Сложно сказать, что я чувствовал, глядя на него такого спокойного, уверенного и успешного. Глупо было считать, что моя жизнь меняется кардинальным образом, а его — нет. Наверное, он был счастлив наконец избавиться от бремени по имени Адам и углубиться в собственную карьеру без оглядки на бесполезного нытика. Теперь никто не отвлекал его от человека, которого он любил больше всех, — от него самого. Я видел, что у него все хорошо, что жизнь приносит ему радость, что ничего его не гложет. А худоба и бледность — это лишь последствия усиленной и несомненно приятной работы. Он двигался дальше — а чего еще я ожидал? Если даже я пытался идти своим путем, то он и подавно. И все равно — все равно — внутри меня закручивались в воронки смерчи, набухали грозовые облака, что-то бурлило и перемешивалось, словно в адовом котле, и мне хотелось прокашляться, выплюнуть это чувство, прежде чем обида возьмет вверх и я задам немой вопрос экрану: «Как же так, Тадек? Как ты можешь так просто жить без меня?» — Мы все знаем, что вы потрясающий скрипач, — сказала ведущая, — но скрипка не единственный инструмент, которым вы владеете. — Ну... — Тадеуш повел плечами. — Я играю на фортепьяно, да. Играет он, как же. В теории. — То есть мы сейчас можем вас попросить прямо здесь сыграть на фортепьяно? — Что? — Тадеуш удивленно улыбнулся. — Ну я даже не знаю... По дрогнувшей нотке его голоса, по чуть резкому наклону головы, по тому, как он скосил взгляд, изогнув левую бровь, я в мгновение ока понял, что вся эта сцена была подготовлена заранее. И то, что он сейчас будет играть («Отрывок из произведения моего хорошего друга, моя самая любимая часть»), тщательно выбрано и скрупулезно отрепетировано. Впрочем, знай я его хуже, я бы все равно увидел подвох. Даже на выпускных экзаменах в консерватории он не играл на фортепьяно так легко и чисто. Идеальное положение рук и корпуса, изысканность и притягательное изящество игры — с трудом верилось, что основной инструмент этого прекрасного пианиста на самом деле скрипка. Но еще меньше верилось в то, что я по-прежнему любил его, а это было чистейшей правдой. Когда в комнату наконец вошла девушка-интервьюер, я думал о том, что стало бы с любителями классической музыки, узнай они, что восхитительный Тадеуш Вишневский целовался с мужчиной. Откуда ни возьмись, приступ желчной злобы захлестнул меня с головой и, прежде чем девушка успела открыть рот, я сказал: — Здравствуйте. Я хотел бы сделать в вашем журнале одно заявление. Вы не будете против? Девушка слегка опешила, но тут же кивнула, заинтересованно и любезно спросив: — О чем именно заявление? — Я гей, — просто ответил я.