Мороз по коже

музыка: Conchita Wurst - Pure

Подготовка к выставке шла полным ходом. Я разослал сотни приглашений своим старым и новым знакомым, включая Евгения и всю семью Дербышевых. Я долго думал насчет приглашения для Аси, боясь напрасно провоцировать чувства девушки, но в конечном итоге решил, что не позвать ее будет бестактно. Отдельно от остальных, тщательно выписав имя дрожавшей рукой, я отослал приглашение в Трентон и целый день потом бичевал себя за трусливое малодушие этого первого шага навстречу Дженнифер. Около недели у меня не было возможности появляться в галерее, и про ход работы я узнавал благодаря звонкам Ванессы. Она была замечательным менеджером и очень деликатно корректировала мои промашки в организации. Оформление зала, как я и представлял изначально, выполнили в сдержанном цвете слоновой кости, по стенам равномерно распределили фотографии, на небольшом подиуме установили белый рояль, но так как я наотрез отказался от любых музыкантов, рабочим пришлось аккуратно вмонтировать по углам еще и колонки. Когда я наконец смог приехать в галерею, до выставки оставалось ровно семь дней, и, если честно, от вида полностью готового зала, словно распечатанного на 3D-принтере прямиком из моего воображения, у меня подкосились ноги. Здесь были лучшие мои работы: «2140», где Николай Василич горделиво стоял возле москвича, «Артельное счастье», на котором жители Ясной залихватски отплясывали под гармонь, «Гений чистой красоты», это название подсказал мне Евгений, — молодая девушка в платке на фоне церквушки, и многие другие снимки, в основном портретные — как-никак, я был портретистом. Впервые оглядывая их все, такие настоящие, яркие и мои, я чувствовал ностальгию и даже тоску по российской деревушке, где я провел самые душевные свои дни. Я лично знал каждого, кто был запечатлен даже на заднем плане, я помнил их имена, я видел, как тяжел деревенский быт, и в этот момент, с тихой улыбкой смотря на свои работы, я попросил у вселенной, чтобы «ясная» стало определением для жизни всех вятчан. Рядом с главным входом, не выделяясь из общей композиции, висел снимок меня самого. Вообще я предполагал, что личного присутствия на выставке будет вполне достаточно, но Джек, Эдди и Ванесса, едва услышав это, в унисон заголосили, что я сошел с ума. Хотя Евгений умудрился нащелкать меня со всех возможных ракурсов, мне было неловко вывешивать себя самого в рамке, и выбор фотографии я предоставил Эдди. И теперь я с легким эхом раздвоения личности разглядывал навечно оцифрованную секунду: проселочная дорога между Ясной и соседней деревней. Вокруг бескрайние зеленые поля, небо лазурной голубизны. По дороге медленно катится телега с большим холмом сухой травы. Поверх холма сидит молодой американец в камуфляжных штанах, старой фланелевой рубахе с закатанными рукавами и высоких тяжелых сапогах. Словно незаконченное движение его руки, поднятой, чтобы убрать упавшие на лоб черные пряди, наклон головы и искренняя улыбка говорят о том, что снимок был спонтанным. Он смотрит мимо камеры, но взгляд открытых серебристых глаз сияет счастьем. Маленькая табличка с названием, общим для всей выставки: Russian Inside. Не знаю, был я теперь русским в душе или нет, но еще каких-нибудь полгода назад сама возможность объединения меня и России казалась совершенно абсурдной. Я вдруг поймал себя на мысли, что за годы, прожитые для Тадеуша, моя жизнь замуровалась в такую глубокую стагнацию, что стремительные перемены последних пяти месяцев обнесли мне голову похлеще русского самогона. Что ж, все что ни делается... — Ну привет, — громкий голос разлетелся по зале и, рикошетом отлетев от снимков, стрелами вонзился мне в кожу. Я без труда, но с холодящим кровь трепетом понял, кто стоит у меня за спиной, а потому физически не смог отреагировать. Эта встреча виделась мне только в страшных снах, и, вернувшись в Нью-Йорк, я уклонялся от нее всеми возможными способами. Теперь, когда бежать было некуда, я вдруг почувствовал себя такой сволочью, что лучше бы мне провалиться под землю на этом самом месте. Очень медленно, почти пугливо я развернулся и, вложив во взгляд все раскаяние, на какое был способен, выдавил: — Стив, я... Прямые синие джинсы, черная кожанка и неизменные мелкие кудри — он оттолкнулся плечом от колонны, у которой стоял, решительно подошел ко мне и вдруг, замахнувшись, двинул мне в челюсть с такой силой, что я чуть не рухнул. — Говнюк, — прошипел Стивен, стряхивая руку. Я чертыхнулся и тронул нижнюю губу — вроде не разбита, затем быстро распрямился: — Ты совсем охренел?! — А ты нет?! — вскрикнул он в ответ. — Один звонок, Адам! Один, мать его, звонок! Слабо было?! — Стив... — Давай без этих оправданий! — оборвал он. — Сука, я из-за тебя не спал три месяца! Говно ты собачье! Он, конечно, умел истерить, но я в эти моменты всегда был сторонним наблюдателем. Теперь меня, дрожащего, как осиновый лист, буквально отбросило на два шага назад. Я был так ужасно перед ним виноват, что вообще не понимал, как это исправить. — Стив, пожалуйста, выслушай меня, — взмолился я так отчаянно, словно у него в руках был пистолет. — Я попробую объяснить. — Я не знаю, как ты будешь это объяснять, — выплюнул он. — Все это, — он обвел руками зал, — это очень дерьмово, Адам. Так не поступают с друзьями. То есть ты меня, конечно, не считаешь другом, ты личность свободная и самодостаточная и тебе нахер никто не нужен, но вот я, например, считал. — Прости меня, — шепнул я, парализованный угрызениями совести. — Я повел себя, как последний урод, я знаю. Но это не потому что мне плевать, я... Я посмотрел на него, красного от бешенства, и осознание, вдруг прокравшись спустя столько времени, вцепилось в меня ледяными когтями: я всегда считал Стивена хорошим приятелем и не более того. Моим единственным другом был Тадеуш, и вообще само понятие дружбы выводилось для меня в недосягаемый абсолют. Но на самом деле, если хоть немного абстрагироваться от Тадеуша, я очень дорожил Стивеном. Просто Тадеуш всегда был для меня солнцем в зените, и в его ослепительном сиянии все остальные люди неизбежно меркли. — Мне было очень плохо, — кое-как собравшись, проговорил я. — Я хотел покончить с собой. — Я знаю, — бросил Стивен. — Поэтому я феерически задергался, когда ты уехал в долбанную глушь и пропал! — Я... — Ты хоть понимаешь, что вся эта поездка была под моей ответственностью?! — закричал он. — Я дал тебе денег и я посадил тебя в самолет! А ты мало того что не позвонил мне ни разу — ни разу! — ты и после приезда меня избегаешь! Знаешь что, — он вдруг сбавил тон. — Если ты с пеной у рта обвиняешь других людей в эгоизме и жестокости, то будь добр, не поступай так сам. Это было сильным ударом, но мы оба понимали, что причиной, по которой я так старательно избегал Стивена, был Тадеуш. Тадеуш незримо, но постоянно присутствовал в наших отношениях, он был основной темой наших разговоров, я не мог игнорировать в Стивене продюсера, любой контакт с ним неизбежно катализировал мысли о том, кого я мучительно старался забыть, и обвинение, в котором я вел себя так же, как Тадеуш, было очень обидным. — Я не думал, что тебя это так заденет, — очень глупо сказал я. — Представь себе, задело. — Стив... — я правда не знал, чем оправдаться. — Я должен был отключиться от всего мира, разобраться в себе... — Я тяну тебя в прошлое, так? — неожиданно спросил Стивен. — Я ассоциируюсь с Тадеушем, а ты вычеркнул его из своей жизни. Конечно, это звучало совершенно безжалостно, но это было правдой. — Поэтому я боялся тебе позвонить, — тихо признался я. — Ты здесь не причем, я просто... — Да пошел ты, — выплюнул Стивен и, развернувшись, быстрым шагом стал удаляться к дальнему выходу из зала. И в этот момент я, повинуясь необъяснимому порыву, совершенно немыслимому в моих отношениях со Стивеном, бросился за ним вдогонку, схватил за плечо, развернул к себе и крепко обнял. Я не знаю, что на меня нашло, наверное, это были последствия позавчерашнего камин-аута в GQ. — Я урод, прости меня, — пробубнил я в его плечо. — Эм... ну... — выдохнул ошарашенный Стивен, — ты это... — Я ужасный и мерзкий человек, я очень перед тобой виноват. — Так, не смей пользоваться своими гейскими штучками, — недовольно проворчал Стивен, и я вдруг почувствовал, как он обнимает меня в ответ. — Это запрещенный прием. — Я не хочу тебя потерять. — Прекрати немедленно, — он резко отстранил меня за плечи, и я увидел, что его взгляд смягчился. — Разнылся как педик. — Ты очень сердишься? — Да. — Что мне сделать, чтобы ты меня простил? — Ну... — он задумчиво повел плечами. — Например, выпить со мной за приезд вечером. И больше не вести себя как мудила. Я быстро кивнул, не удержавшись от улыбки. — И не смей так больше делать, — миролюбиво буркнул Стивен. — Мужики не так мирятся. — Ну мои мужики мирятся так, — усмехнулся я. — Все, отвали, — Стивен пихнул меня в плечо, и мы оба засмеялись. Тем же вечером в баре, расположенном неподалеку от галереи, я рассказал Стивену о своих кировских приключениях. Он слушал с лукавой улыбкой, потягивая любимое светлое пиво, и, несмотря на явно ироничное отношение к моему трехмесячному пребыванию в деревне, не высказал ни малейшего упрека. Видимо, за время нашей дружбы он привык, что порой я вытворяю безумные вещи, оправдывая их чем-то очень глубокомысленным. Я забыл спросить его о том звонке, который переполошил всю Ясную, но в общем-то это было уже неважно. Он беспокоился обо мне, а я, как последняя скотина, пропал на три месяца. Этот вопрос мы уже прояснили в галерее. Когда мое длинное повествование, прерываемое короткими комментариями Стивена, наконец завершилось и вроде как пришел его черед делиться новостями, мы одновременно поняли, что новости, связанные с жизнью Стивена, неизбежно касаются и Тадеуша. Это так странно: человек, который видел его каждый день все эти три месяца, сидел сейчас напротив меня. Я мог узнать обо всем, что произошло в мое отсутствие, вот только совсем не торопился этого сделать. И когда Стивен, приняв крайне серьезный вид, начал было: «Насчет Тадеуша...», я резко оборвал, что ничего не хочу знать. — Но он... — Стив, пожалуйста. Мне это неинтересно. — Ладно, дело твое, — Стивен пожал плечами и, неожиданно поднявшись с места, отошел к висевшей на стойке куртке. Порывшись в карманах, он извлек тонкий квадратный конверт и, вернувшись, легко бросил его передо мной. — Что это? — спросил я. — Его альбом. Черновик, — просто ответил Стивен, усевшись обратно на стул. — Да-да, тебе это неинтересно, у меня просто завалялся лишний экземпляр. — Он сам его написал? — я с подозрением взял белый конверт, в котором явно прощупывался CD. — Послушай и поймешь, — отозвался Стивен. — Я думаю, ты поймешь достаточно. — Звучит таинственно, — я нахмурился, но все же положил конверт в сумку. Видит бог, я не хотел слушать этот альбом, но оказавшийся у меня в квартире, он точно превратился в гигантский магнит, который настойчиво тащил меня к себе. Я пытался заниматься снимками и расписанием на следующую неделю, где меня хотели видеть пять журналистов, одиннадцать приятелей и риелтор, который искал жилье, соответствовавшее моему новому статусу и достатку, но взгляд мой то и дело прыгал к чертовой сумке, одиноко брошенной у порога. Внутренняя борьба продолжалась не один час, пока я не решил малодушно, что от прослушивания безликого альбома со мной ничего не случится. На диске было двенадцать композиций, но я решил ограничиться двумя. Впрочем, не секрет, что решения, связанные с Тадеушем, у меня как-то расходятся с действиями. В итоге я прослушал всё, причем последние четыре трека — в обнимку с опустошенной бутылкой виски. Вот такой я обалденно сильный и независимый. Музыка его была прекрасна, чудесна, восхитительна, волшебна — все многообразие банальных эпитетов можно было скатать в один сплошной круглый ком и вышвырнуть к чертям, потому что слова ни на йоту не передавали того, что я слышал. Его ноты забирались в самое сердце, вымешивали из него кровавое тесто, проворачивались раскаленными штырями в мышцах, выдергивали нервы и скручивали их морскими узлами. Меня разрывало на части от осознания вопиющего контраста чистейшей музыки и ее исполнителя. Невозможно было представить, что такой беспощадный человек, как Тадеуш, способен на композиции, проникнутые благородной, одухотворенной печалью. Среди двенадцати мелодий, несомненно написанных им, не было ни одной легкомысленной, ни одной простой. Альбом наполняли невыразимое страдание, тоска, тяжелое, мрачное одиночество в длинных низких нотах и отчаянный крик о помощи в высоких. Боль, с которой я сроднился, вдруг стала явственной, осязаемой, запечатленной в залитых музыкой минутах, как извлеченный из лепестков погибшей розы аромат. Я словно чувствовал себя со стороны, и в каждой ноте отражалось мной пережитое. Я не знал, как он смог это сделать, как он вытащил наружу то, что хранилось в моей душе долгие-долгие годы, но я отчетливо понимал: неважно, настолько близка мне эта музыка, написана она была не для меня. Возможно, Тадеуш запечатлел здесь свой разрыв с Оксаной, возможно, кировская история всколыхнула в нем былую любовь к Рози, из-за которой он однажды едва себя не убил, — что бы там ни было, меня это не касалось. Конечно, Стивен полагал, что альбом посвящен мне, но я пережил уже достаточно, чтобы скрепя сердце научиться превозмогать безрассудные надежды. Этот человек, узнав о том, что из-за него я едва не спрыгнул с моста, прошел мимо, не сказав мне ни единого слова. Это настолько страшный человек, что нужно немедленно бежать из дома, в котором я могу встретить его в любой момент. Он никогда не изменится, и если только я хочу спастись, то должен быть для него все всякой досягаемости. Именно поэтому, проснувшись утром, я первым делом позвонил риелтору и поднял такой переполох, что квартиру нашли уже после обеда, а на пять часов я вызвал грузовик для перевозки вещей. У меня в голове не укладывалось, как можно было почти месяц продолжать жить в этом доме, каждый раз замедлять во дворе шаги, пробегать по лестнице с низко опущенной головой и, захлопнув дверь, благодарить бога за то, что не столкнул меня с Тадеушем. Я вытряхивал вещи из всех шкафов и беспорядочно расталкивал их по коробкам. Да кому нужны такие жертвы? Зачем я сам продолжаю себя мучить? Тарелки обвернуть газетой, полотенца в отдельный пакет, занавески и постельное белье оставлю тут. Давно нужно было уехать. Занять у Эдди денег на грузовик и перевезти весь этот хлам на Манхеттен. Аккуратнее с пиджаками. Я что, выкинул все коробки из-под обуви? Нельзя так долго искушать судьбу, она, так или иначе, отомстит. На глаза мне попался альбом со снимками из Центрального парка, и я быстро запихнул его между футболками. Так, письменные принадлежности, кастрюли, сушилка для одежды — господи, мне действительно нужно все это увозить? Было четыре часа дня, в квартире творилось совершенное нечто, и я, король барахла, с усталой растерянностью оглядывал владения. Через час приедет машина, а у меня мало того что ничего не собрано, у меня даже коробок больше нет. Черт возьми, да неужели я не куплю себе новый чайник?! Взбесившись непонятно на что, оставшееся до приезда грузовика время я выбрасывал из коробок одни вещи и складывал другие. Мне удалось-таки упаковать всю одежду, которой у меня оказались необъятные горы, но вот кухонные и банные принадлежности ни в какую не желали укладываться в полном объеме. В конце концов, когда в дверь раздался звонок, а мое барахло по-прежнему валялось где попало, я понял, что переезд за один день мог бы стать сюжетом новой части фильма «Миссия невыполнима». Было очень странно наблюдать, как моя застывшая во времени квартира, где никогда не собиралось больше трех человек, наполняется шумными испаноязычными голосами. Грузчики протопали уличной грязью по моему ламинату, затеребили движением воздух, словно срывали паутину на чердаке. В то время как начальник уточнял у меня, какие именно вещи перевозить, остальные грузчики, окружив диван в гостиной, ловко и быстро подхватили его и понесли к выходу, не переставая болтать по-испански. Я не слушал, что тараторит возле меня пуэрториканец, и отрешенно кивал, глядя, как мой диван исчезает в общем холле. Я перевел взгляд на пустое место в гостиной, где он только что стоял, и вдруг понял: все. Я уезжаю. Я действительно уезжаю. Я жил в этой квартире с момента смерти родителей, два долгих года, а теперь я закрываю на замок все, что было прежде. Я вспомнил, как впервые оказался здесь: голые стены, забетонированный пол, окна без занавесок похожи на червоточины — голос Тадеуша звонким эхом разлетается в пустом пространстве, он крепко держит меня за руку, водит за собой, равнодушного, апатичного, безмолвного. «Здесь мы с тобой поставим уголок, ну знаешь, чтобы было удобно сидеть за столом, — оживленно говорит он на кухне. — А здесь повесим картину. Или лучше часы? Да, наверное, лучше часы. Пойдем посмотрим спальню. Там так много места, обалдеешь». — Давайте сделаем так, — я негромко прервал речь пуэрториканца, — я пока схожу в магазин за парой коробок, а вы выносите то, что собрано. И пожалуйста, оставьте всю мебель на месте. — Но зачем вам такая большая машина? — удивился он. — Затем, — по-кретински ответил я и быстро пошел к выходу. Я должен был спокойно обдумать и тщательно спланировать этот переезд, а не делать все впопыхах, осознав в последний момент, что новую жизнь не начинают со старой мебелью. Я купил коробки в ближайшем строительном магазине, сложил их кое-как одна в другую и, возвращаясь назад, еще издалека увидел в руках грузчиков свой журнальный столик. Так, видимо, ту часть, где я попросил оставить мебель на месте, они не поняли. Я ускорил шаг, намереваясь найти начальника и строго с ним побеседовать, забежал в подъезд, стал подниматься по лестнице, стараясь разглядеть из-за коробок ступеньки, как вдруг — конечно! — натолкнулся на кого-то плечом. — Извините, — буркнул я и отшагнул в сторону, чтобы дать соседу пройти. Взгляд сам собой переместился с пола на подъездную стену, скользнув по случайному встречному, — и пальцы до боли вцепились в картонные коробки. Это был Тадеуш. Я знал, что невозможно бесконечно играть с судьбой, но чтобы вот так, в последний момент, — это было, по меньшей мере, подло. Мы застыли, словно фигуры из воска. Я смотрел на него. Он смотрел на меня. Его щеки казались пугающе впалыми, глаза, оттененные понизу бессонной чернотой, — огромными и изумительно яркими, кожа — мертвенно бледной, почти прозрачной. Он был одет в прямое черное пальто, волосы собраны в непривычный взгляду низкий хвост. Он выглядел таким нервным и уставшим, как никогда прежде. Заостренные черты его лица были жесткими, но в блеске изумрудных глаз я прочел совсем не злобу. Что-то больно кольнуло меня в самое сердце, и я нарушил недвижимость мгновения, дернувшись к следующей ступеньке. И тогда разделявшая нас вуалью тишина колыхнулась от его дыхания: — Адам... Меня ударило разрядом тока, но стиснув зубы, я не посмел отреагировать, не повернул к нему и головы. Я продолжил подниматься по ступенькам, стараясь сохранять ровный шаг. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Не сметь останавливаться, не сметь торопиться. Идти так, будто плевать, стоит ли он внизу, провожает ли меня глазами, чувствует ли хоть что-нибудь. Я медленно зашел в квартиру, прикрыл за собой дверь, привалился к ней спиной и, выронив коробки, с шумным выдохом осел на корточки. — Эй, вы чего? — тут же встрепенулся начальник. — Все в порядке, — шепнул я, проводя ладонями по лицу. Меня трясло. — Я в порядке. Все хорошо. Я говорил это себе самому, стараясь унять сердце, из-за грохота которого я почти ничего не слышал. Пуэрториканец сказал: — Сейчас парень заходил, такой, похожий на балеруна, сказал, что он владелец квартиры. — Да, он владелец, — слабо ответил я. — А что ж вы его не предупредили? — нахмурился пуэрториканец. — Ну я сказал, что его жилец выезжает. Я не смог удержаться от смешка. Жилец. Да, пожалуй, это лучшее определение наших с ним нынешних отношений. Изо всех сил я гнал прочь мысли о нем, летевшие солеными брызгами в штормовом вихре взметнувшихся чувств. Я боролся с собой, как гладиатор на ринге, как тигр, пойманный браконьерами, но знакомая хрупкая фигура, лицо, застывшее в ошеломленном ужасе, пронзительно сверкнувшие глаза, сама энергия его близости — боже, да разве может так выбивать секундная встреча на лестнице?! Грузчики продолжали выносить мою мебель, а я сидел на кровати в спальне, не реагируя на окружающую действительность. Что он хотел мне сказать? Он выглядел таким измученным — может быть, в его жизни происходит что-то плохое, может быть, Стивен хотел рассказать мне об этом, а я не захотел слушать. Может быть, этот альбом действительно посвящен мне... Так, все. Стоп. Хватит. Моя независимость существует лишь за тысячи километров от него. Как бы я ни старался, что бы себе ни внушал, его близость сметает меня лавиной. Наверное, я действительно болен этим чертовым синдромом Адели. Иначе почему я чувствую себя, как самый настоящий наркоман? Его машина на парковке, десять минут ток-шоу, двенадцать мелодий альбома и секундная встреча — этого оказалось достаточно, чтобы разрушить все, что я строил три месяца. Так не может продолжаться. Манхеттен — это слишком близко. Я должен быть как минимум в другом городе, а лучше — на другом континенте. Переезд мой завершился неопределенно: половина вещей уехала в новую квартиру, половина осталась в старой, а сам я, переночевав на манхеттенском диване, первым делом с утра отправился в редакцию, пожалуй, единственного журнала, который до сих пор не предложил мне работу: National Geographic. Особого плана действий у меня не было, и если честно, я совершенно не знал, получится ли из этой затеи хоть что-нибудь. Я просто вывалил на бедную девушку из HR все красноречие, на какое был способен, и мои настойчивость одновременно с мольбами оказались так устрашающи, что она мышкиным писком пообещала сделать для меня все, что можно. У меня не было ни образования, ни опыта работы натуралистом, кроме деревенских снимков, которые я притащил с собой, несмотря на то что National Geographic уже купили часть из них некоторое время назад. Девушка собрала какую-то комиссию из пяти человек, которые целых двадцать минут выслушивали мои трехэтажные предложения о том, как я мечтаю работать натуралистом, сотрудничать с их журналом и применить свои профессиональные навыки в более обширных сферах, чем портретная съемка. В конце концов, председатель комиссии, мужчина средних лет, которого я видел впервые в жизни, улыбнувшись, сказал мне: «Адам, ну зачем уж ты так? Мы же тебя прекрасно знаем», и меня взяли вторым фотографом в ближайшую экспедицию. Навряд ли я чувствовал счастье или даже удовлетворение, выходя из редакции, — скорее, я без остановки убеждал себя в неоспоримой правильности совершенного поступка. После National Geographic я поехал прямиком в студию к Эдди, надеясь, что он не станет особо докапываться до причин моего очередного сумасбродного, на первый взгляд, поступка. Еще на подходе к студии я заметил кое-что странное, а именно: припаркованную неподалеку темно-синюю Infiniti FX35. Вообще в районе, где находилась студия Эдди, появление такого автомобиля было само по себе странным, а с учетом того, что я отлично знал обладателя идентичной машины, ситуация становилась крайне подозрительной. Впрочем, Джека ничего не могло связывать с Эдди, а значит, Infiniti была не его. Я слегка толкнул тонкую железную дверь и зашел внутрь помещения, где в последний раз мы с Эдди пережили не самые приятные минуты. Было очень тихо, хотя, насколько я знал, в это время дня здесь вовсю работал или сам Эдди, или его многочисленные протеже, одним из которых в свое время был и я. Я аккуратно прошел по прихожей и обеим пустующим комнатам, где совершенно свободно валялось дорогое оборудование, и направился к получулану, в котором Эдди временами ночевал на тахте и в котором я назвал его Тадеушем. — Эдди? — я осторожно заглянул внутрь. — Эдди, ты... О господи боже! Я отскочил от двери, как от гигантского насекомого. Святые угодники! Эта чертова машина была действительно Джека! Эдди в панике выпрыгнул ко мне из-за двери, на ходу надевая футболку. — Адам, ты только не волнуйся, я тебе сейчас все объясню. — Вы вообще... — Адам. — Вы... — Все хорошо. — Какого хера здесь вообще происходит?! — завопил я, глядя, как почти голый Джек выкатывается из комнатушки, невозмутимо поправляя резинку трусов. Ленивой походкой он приблизился к Эдди и уже потянулся, чтобы приобнять его за талию, как тут я взбесился окончательно и с силой толкнул его в каменную грудь. — Не смей его трогать! — Воу, милый, — улыбнулся Джек. — Ты что, ревнуешь? Хочешь, можем втроем? — Скотина, я тебя сейчас... — Адам! — в отчаянии взмолился Эдди. — Ты совсем бестолковый?! — я крутанулся к нему. Синие глаза, не защищенные стеклами очков, блестели трогательно и пугливо. — Он ищет мальчиков на ночь! — Угомонись уже, — устало вздохнул Джек, развернув меня к себе за плечо. — Ты мамка ему или кто? Устроил тут гей-драму. Эдди прекрасно знает, что делает. — Ты вообще не смей раскрывать рот, — прошипел я, ткнув в него пальцем. — Он не мальчик для секса. И я тебе не позволю... — Ребята! — прошмыгнув между нами, Эдди коротко сжал мои ладони в своих, поглядел на меня с такой мольбой, что сердце заныло, и вдруг, отступив к Джеку, обеими руками обвил его широкий торс. — Мы вместе, Адам. Это прозвучало примерно как «На Юпитере нашли жизнь, Адам» или «В России разрешили гей-браки, Адам». Я не знаю, какого размера стали мои глаза и как они вообще не вылетели из орбит. Джек поцеловал Эдди в макушку, ласково погладил его по волосам, и на крепком смуглом запястье я заметил несуразную плетеную фенечку. — Нет, вы это серьезно? — я беспомощно развел руками. Ощущение самого дебильного на свете прикола вцепилось в меня, как репей. — Все очень серьезно, — Эдди кивнул и с нежной улыбкой потянулся к Джеку, который легко чмокнул его в кончик носа. Меня передернуло от вида их счастливых физиономий. Разумеется, я не ревновал и был бы искренне рад за Эдди и его большую светлую любовь, но — Джек?! Джек?! — И давно вы уже? — спросил я. — Ну... — Эдди чуть помедлил. — Почти три недели. Три недели. Феерично. Значит, с самого начала подготовки к выставке эти двое крутили шуры-муры у меня за спиной. Не что чтобы я был злющим гремлином и не желал добра людям, с которыми меня однажды связывали близкие отношения, просто как человек, успевший побывать и на месте Эдди, и на месте Джека, я чувствовал себя крайне странно. — А ты чего зашел-то? — спросил Джек, рукой прижимая Эдди к себе, точно огромный орел — крылом. — Я уезжаю, — буркнул я. — Куда?! — мгновенно встрепенулся Эдди. — В центральную Африку. На четыре месяца. — Зачем?! Когда?! — в один голос воскликнули Эдди и Джек, наконец отлипнув друг от друга. — Я надеюсь, ты помнишь, что у тебя выставка на носу, — озабоченно проговорил Джек. — Да, я уезжаю на следующее утро после открытия. Вместе с National Geographic. — Ты же вообще ни разу не натуралист, — осевшим от изумления голосом выдохнул Эдди. — И в Африке очень опасно. Если честно, об опасностях, подстерегающих меня на другом континенте, я думал меньше всего. — В российской деревне порой бывает еще опаснее, — с иронией ответил я, вдруг поняв, что вообще не стоило сюда приходить. Эдди и Джек прекрасно проводят время друг с другом, к чему им вся эта информация обо мне и моих ближайших планах? Надо же, я примчался сюда сразу после National Geographic, словно забыл, что без Тадеуша меня никто и ничто в этом мире не держит. — Ну ладно, рад был повидаться, — я смог изобразить улыбку, отступая назад. — Я очень рад за вас. Правда. Просто меня это немного шокировало. Счастья вам. Береги его, Джек. Я развернулся и заторопился к выходу. Я ни в коем случае не злился на них, пусть делают что хотят. В какой-то мере их отношения были даже закономерными: Эдди нашел богатого покровителя, Джек — милого мальчика, которого можно контролировать. Вот только их счастье напомнило мне о собственном безвыходном одиночестве. Я почти уже дернул за ручку железной двери, когда тонкая ладонь прикоснулась к моему предплечью. — Эй, — Эдди аккуратно развернул меня к себе и вдруг обнял, очень нежно, так, как только он умел. — Прости, я не хотел, чтобы ты узнал об этом так. — Все в порядке, — шепнул я. — Ты не сердишься? — Нет, конечно. — Ты же знаешь, что мы с тобой... — он помялся, — ты был совсем безответным... Я мягко отстранил его и, глядя в чистые, как гладь океана, глаза, произнес: — Я действительно рад за вас с Джеком. Но если он когда-нибудь причинит тебе боль, я за себя не ручаюсь. Ты достоин самой лучшей любви, самой преданной и чистой. Ты мне очень дорог, но я бы никогда тебе этого не дал. Я прошу у тебя прощения за то, что сказал тогда здесь, в студии. Это было отвратительно, гадко и глупо. Я был пьян, и я воспользовался твоей добротой. Я до сих пор себя корю. Ты солнце, Эдди, и я всегда буду тебя беречь. — Я люблю тебя, — шепнул он. — И я тебя, — я притянул его к себе, и в этих крепких объятиях наконец-то треснули колючие барьеры, которые мы оба чувствовали с самого нашего расставания. Да и в конце концов, я должен был откровенно признать, что без Эдди и, конечно, без Джека никогда бы не случилось главное событие всей моей жизни - выставка Russian Inside.