Мороз по коже

музыка: Торба-на-круче - Здравствуй-проходи

Я сидел в темной квартире у широкого, лишенного занавесок окна. Передо мной стояла бутылка красного вина. Тишина была абсолютна и ослепительна. Закрыв глаза, я ждал. Я ни о чем не думал. Я успокаивал себя как мог, считая вдохи и выдохи. Словно приговоренный к казни, который проводил в темнице последнюю ночь, я готовился к неизбежной гибели, и когда стук в дверь наконец разорвал недвижимость застывших секунд, я поднялся на ноги, налил вина в два бокала и, в последний раз насладившись свободным вздохом, отправился в прихожую. Открыв дверь, я протянул ему бокал с вином и произнес спокойно: — Добрый вечер. Кажется, такое приветствие несколько выбило его из колеи, потому что хмурый решительный взгляд на мгновение смягчился замешательством, но уже в следующую секунду Тадеуш резко прошел мимо, задев меня плечом, остановился посреди прихожей, развернулся и вдруг, тряхнув головой, выплюнул: — Ты с ним трахаешься? Меня передернуло, точно воздушный шар лопнул перед глазами. Из миллиона способов начать разговор он выбрал вот это? Спустя четыре месяца? После всего, что было? Впрочем, я не выказал изумления и, аккуратно поставив бокалы на тумбочку, все еще не убранную из полупустой прихожей, отозвался: — Что ж... Рад тебя видеть. — Ответь на вопрос. — Это имеет значение? — я медленно повернул к нему голову, а сам до боли вцепился пальцами в край тумбочки. — И вообще о ком ты говоришь? — Об этом качке, — Тадеуш брезгливо поморщился. — Который возит тебя на тачке. — Ах, Джек, — я кивнул. — Ну если тебе интересно, после приезда из России мы с ним не спали. — То есть до России спали? — Ну да, — я равнодушно пожал плечами и хотел в том же стиле спросить, как ему выставка, но вдруг понял, что дыхание может сорваться. Сердце во мне билось, как шальное. Я чувствовал ярость Тадеуша, грубо пульсировавшую в воздухе, бившую меня беспорядочно и наотмашь, пытавшуюся прорвать невидимую броню, которой на самом деле я не был окружен. — Я смотрю, у тебя прекрасная жизнь, — едко сказал Тадеуш. — Я смотрю, у тебя тоже. Боже мой, как все это было похоже на него. Что бы ни случилось, как бы ни повернулись события, именно с его стороны всегда сыпались возмущения, обвинения и требования, а я, милый послушный мальчик, робел перед ним и умолял забыть о ссоре, начать все заново, дать мне еще один шанс. И еще один. И еще. Я посмотрел на Тадеуша, который стоял недвижимый, засунув руки в карманы прямого пальто, и сдавленный гнев, душивший его, вдруг придал мне сил. Кровь во мне превратилась в льдинки, сознание успокоилось, и я понял, что поездка в деревню все же была не напрасной. На этот раз я не поддамся ему. Я ни за что не покажу ему слабость. — Ну так... — начал я после длинной напряженной паузы. — Ты еще что-то хотел? Мне нужно собирать вещи. — Какие вещи? — спросил он строгим голосом. — Я уезжаю завтра. В командировку. — Надолго? — На четыре месяца. — Куда? — В Африку, — терпеливо сказал я. Да разве мог я когда-то представить, что буду говорить с ним вот так? — Слушай, я очень устал, и мне правда нужно... — Никуда ты не поедешь, — отрезал он, и вид у него был такой, словно он имел в виду каждое из этих слов. Я посмотрел на него, вздохнул коротко и ответил: — Опуская очевидные вопросы типа «Тебя это волнует?» или «С чего я должен у тебя отпрашиваться?»... — Да хватит умничать! — громко оборвал он и, подскочив ко мне, с силой пихнул в плечо. — Я сказал, ты никуда не поедешь! Ни в какую Африку! Потому что... — он вдруг замолчал, перевел дыхание, поглядел на меня прямо и беспомощно, — потому что... — выдохнул он, и в следующую секунду, я опомниться не успел, как он обнял меня, так крепко, что у меня пережало дыхание. — Долбанный ты садист, — зашептал он, уткнувшись в мое плечо, — я три месяца не знал, жив ты или мертв. Его пальцы в отчаянии ухватились за мой пиджак, я услышал, как он быстро и рвано дышит, как в его голосе дрожат непозволительные слезы. — У тебя все хорошо? — тихо и неожиданно спросил он и, отстранившись, заглянул мне в глаза. — Ты счастлив? А я был напрочь смятен его порывом и вообще забыл, что люди умеют говорить. — Скажи мне, что ты счастлив, — прошептал он. — Иначе я никогда себя не прощу. Что я должен был отвечать? Мое счастье утонуло в изумрудных волнах его глаз в тот момент, когда он от меня отрекся. — Адам, скажи мне что-нибудь, — взмолился он, — пожалуйста. — Я несчастлив. Что еще ты хочешь услышать? — я убрал его руки, лежавшие у меня на плечах. — Зачем ты вообще пришел? Ты же так хотел от меня избавиться. — Я никогда этого не хотел, — он сделал шаг вперед, и расстояние, разделявшее нас, сократилось до ничтожных сантиметров. — Посмотри на меня, прошу. Я не знаю, что мне делать и что говорить. Я не могу просить у тебя прощения, потому что не заслужил его. Адам, — я почувствовал, как холодные тонкие пальцы осторожно прикасаются к моей щеке. Я дернулся, стряхивая их. — Пожалуйста. Помоги мне. Я не хотел ему помогать, я не мог даже смотреть на него. Этот шепот в тишине выжигал меня изнутри, точно серная кислота. — Адам... — Прекрати, — резко выдохнул я. — Я не хочу быть твоим другом. — Я не прошу тебя быть моим другом, — я почувствовал, как тонкие пальцы осторожно дотрагиваются до моих. — Я хочу быть с тобой. — Ох, что за бред! — я поморщился, вырывая ладони. — Ты пил? — Нет, — он покачал головой. — Чуть-чуть для храбрости. — Для какой еще... И в этот момент, прежде чем я успел подготовиться, он резко подался навстречу, поцеловал меня в губы и выдохнул: — Я не могу без тебя. — Тадек... — Я не могу без тебя, Адам, — повторил он, прижавшись лбом к моему лбу, — ты часть меня. Ты все, что у меня есть. Ты весь мой мир. — Ты совсем обалдел?.. — потрясенно шепнул я, почему-то не отстраняясь. — Не сходи с ума. — Может быть, я хочу сойти с ума, — ответил он. — Может быть, я хочу жить с тобой в одном доме, готовить тебе завтрак и волноваться, если ты задерживаешься после работы. — Ты не умеешь готовить, — я отшагнул в сторону и, обойдя его, с трудом сглотнул комок, вставший поперек горла. Руки у меня невротически тряслись. — Адам... — умоляюще позвал он. — Замолчи. — Ты ведь послушал альбом? — неожиданно спросил он. Неужели Тадеуш попросил Стивена передать альбом? Это было таким же абсурдным, как его следующие слова, произнесенные с тревожной робостью: — Там каждая нота для тебя. — Это ты сразу так решил? — выплюнул я, скрывая дрожь голоса. — Или изначально каждая нота была для кого-то другого? — Что? — не понял он. — Обычно я получаю посвящения по остаточному принципу. — Ты о чем вообще?.. — О твоем сольном концерте, например, — я прежде не думал, что посвящение досталось мне лишь потому, что Оксана вышла замуж за Андрея. Я был счастлив до небес и обратно, я считал тот концерт апофеозом своих упрямых надежд. Но теперь, отойдя от прошлого на почти безопасное расстояние, я видел, что самый главный поступок, совершенный им для меня в последний год, и то был не без ложки дегтя. Взгляд у меня помутился злобой. — Зачем ты делаешь это, Тадеуш?! — я резко крутанулся к нему, растерявшемуся от прямого нападения. — Зачем ты бередишь рану, которая только что начала заживать?! Ты чувствуешь себя виноватым?! Ты хочешь новых ощущений?! Что тебе нужно?! — Я люблю тебя, — сказал он, и во мне что-то посыпалось с оглушительным грохотом. — Ты настолько не в себе?! — я сжал кулаки. — Иди домой, проспись и успокойся! — То, что было в Кирове... — Я не хочу! — вскрикнул я, чтобы отрезвить себя самого. — Я не хочу обсуждать то, что было в Кирове. — Я не знал, что делаю, Адам, — упрямо продолжал он. — Я не понимал, что со мной происходит. Это был не я. — О, еще как это был ты! — я не смог удержать саркастичную усмешку. — Это был классический Тадеуш. — Ты таким меня видишь? — слабо спросил он. — Монстром? — Ты и есть монстр. Я не ожидал, что скажу это, и грозная волна ужаса, пролетев по мне, едва не раскрыла то, что я старался спрятать. Я почти было дернулся к нему, но устоял. Тадеуш отступил на шаг, чуть кивнул, словно готовился сказать в своей манере: «Ну хорошо, это твое мнение», но вместо этого вдруг беспомощно осунулся и, стараясь вернуть над собой контроль, с шумом провел руками по лицу. Я заметил, как от его запястья покатился под рукав пальто плетеный браслет, который когда-то мне подарил Эдди. — Это мое, — быстро и по-идиотски сказал я. Тадеуш удивленно тряхнул рукой, так что браслет съехал обратно на худое запястье, и, помедлив, растерянно сказал: — Ну да. — Откуда он у тебя? — строго спросил я. Он не сразу нашелся что ответить. Чуть повел плечами, затеребил браслет и, пытаясь быть непринужденным, выговорил: — Да так... Нашел. — Ты не мог его найти, — продолжал напирать я. — Он лежал... — В коробке в дальнем углу шкафа, — смиренно вздохнул Тадеуш. — Я просто... — он вдруг поднял на меня такой взгляд, от которого стены прихожей заходили ходуном. — Я тебя очень ждал. Его слова прострелили мне сердце насквозь. Я качнулся назад, не в силах поверить услышанному. Я представил, как он открывает своим ключом безжизненную квартиру, перешагивает через разваленные по полу вещи, медленно наклоняется за упавшей фотографией, где мы с ним по-детски счастливо улыбаемся в выпускных школьных мантиях, как он осторожно складывает вещи в пустой ящик и задвигает его обратно в комод, стирает пыль с журнального столика, перебирает аккуратно и ласково мои пиджаки, укладывает ровной стопкой футболки… Я взглянул на него, боясь произнести вопрос, ответом которому был браслет, обнимавший хрупкое запястье. Все эти месяцы Тадеуш ухаживал за моей квартирой в надежде, что я вернусь. Это было непостижимо, невозможно. Да лучше бы он действительно ее сдавал! Я стиснул зубы, сжал всю свою волю в кулак. Сколько же боли было в его изумрудных глазах! Словно у бездомного побитого пса. — Прости меня, — шепнул он и, сделав шаг в сторону двери, сказал вдруг: — Сохрани обо мне добрые мысли, я знаю, они есть. И пообещай иногда вспоминать, что был такой Тадек, который тебя любил. Он взялся за ручку двери, нажал на нее. — Подожди, — едва дыша от потрясения, остановил я. — Ты хранил мое письмо? Он чуть помедлил, а затем, не поворачиваясь, вытащил из кармана аккуратно сложенный тетрадный листок. — Как-то так, — сказал он. Он стоял ко мне спиной, поверженный, кающийся, обессиленный, я мог отплатить ему его же монетой, сказать напоследок что-то жестокое и гадкое, отомстить за ту боль, что он причинил мне, он наверняка ждал этого. Но я не был им. Я не знал, как можно поступить так с любимым человеком. — Тадек... — позвал я, на мгновение открыв все, что я к нему чувствовал. Он повернулся, спрятав письмо в карман. — Это ты звонил в Ясную? — спросил я. Он кивнул. Казалось, еще чуть-чуть, и я взорвусь от всего, что творилось во мне в эти секунды. — Почему ты ушел? — шепнул я. — Почему ты ничего не сказал мне? — Потому что я кретин, — он шагнул ко мне навстречу, и я увидел, как смягчаются заостренные черты его лица. — Ты связался с идиотом. Он поднял руку, не спеша, не отводя от меня взгляда, и легко коснулся указательным пальцем выключателя. Прихожая погрузилась в темноту. Я инстинктивно дернулся назад, к проходу в гостиную, хоть и понял, что отступать бессмысленно. Его тень неслышно колыхнула замерший воздух. Я ничего не видел, кроме блеска его глаз, я ничего не чувствовал, кроме запретной сокровенности, с которой его холодные пальцы сперва дотронулись, а затем несмело переплелись с моими. — Не надо, — слабо запротестовал я. — Ты сам не знаешь... — Все я знаю, — я почувствовал на губах его улыбку, прежде чем он поцеловал меня. Я вздрогнул, отстранившись. — Я не могу, Тадек. — Разве? — хрипло выдохнул он. Его близость была наркотиком, выключавшим мой разум. Я незаметно сжал его пальцы, и он тихо усмехнулся. — Я не могу, — снова попытался я. — Не надо. — Адам... — его глаза по-кошачьи светились в темноте, когда он осторожно убрал упавшую мне на лоб прядь. — Все эти месяцы я жил мыслями о тебе. Я должен был прекратить это безумие, остановить его, оттолкнуть. Он делал это, потому что хотел любым способом загнать меня под свой контроль или, еще страшнее, провести на мне чувственный эксперимент и после вернуться к привычному образу жизни. В любом случае я снова был обречен страдать и разрываться от боли, а я до чертиков устал быть его жертвой. — Тебе идет пепельный, — его губы мягко скользнули по моей щеке, и в этот момент моя воля начала предательски ломаться. Я обхватил его рукой за талию, притянул к себе и поймал его губы резким, требовательным поцелуем. Ты же этого хочешь? Он дернулся от неожиданности, но я удержал его, второй рукой стягивая его тяжелое пальто, которое беззвучно упало на пол. Я целовал его грубо, жадно, словно наказывая, мои руки бесцеремонно изучали его тело, я сдернул слабую резинку с его волос, и они рассыпались по плечам темно-каштановыми волнами. Он шумно дышал, ловкие пальчики проворно снимали с меня пиджак, ослабляли галстук, расстегивали пуговицы на рубашке. Я подхватил его и прижал к стене, отбросил свой галстук, выскользнул из рубашки, стащил с него темный свитер и снова впился в его губы, руками глядя разгоряченное поджарое тело. Он зарылся пальцами в мои волосы, притягивая меня к себе, я обхватил его за талию, оторвал от пола, пронес через гостиную в спальню и, грубо бросив на кровать, навалился сверху, целуя его шею, ключицы, губами чертя дорожку до пупка. Он слабо застонал и выгнулся мне навстречу, и я, подмяв его под себя, впился в его губы, обхватил его за шею рукой и, дернув к себе, перевернулся на спину, так что он оказался сверху. И когда он, юркий и легкий, начал спускаться по моему телу поцелуями, внутри меня что-то щелкнуло. — Стой, — выдохнул я. Он поднял голову, нахмурившись. — Что мы делаем? — Ну как тебе сказать... Я оперся на локти и растерянно уставился на него, словно только что проснулся от слишком яркого сна. — Это неправильно, Тадек. Он подполз ближе, вглядываясь в мое лицо. — Мне плевать, правильно это или нет, — сказал он. — Я так долго взвешивал все за и против, что едва тебя не потерял. — Я не об этом, — я подтянул к себе ноги, и мы уселись по-турецки, точно в детстве, когда ночами рассказывали друг другу истории при мягком свете фонаря. Вот только сейчас комната была пугающе темной, и в этой темноте звучали наше сбившееся дыхание и тревожные голоса. — Я не могу этого сделать. Тадеуш замешкался, справляясь с удивлением, а потом подался мне навстречу. — Это же я, Адам... — Именно поэтому, — я дернулся от него. Слова прозвучали грубее, чем я рассчитывал, и по тому, как Тадеуш замер, я мог предположить, что сейчас случится долгожданный взрыв уязвленного эго и он умчится к себе, послав меня ко всем чертям. Но вместо этого он мягко накрыл своей ладонью мою, шепнув: — Ты мне больше не доверяешь? — Ты сам этого добился, — проскрежетал я, изо всех сил борясь с желанием повалить его навзничь и сломать страстью, которой он не мог сопротивляться. — Думаешь, я не знаю этого? — продолжал он. — Я идеальная сволочь и беспощадный деспот. Ты отдал мне всего себя, а я даже не отреагировал на твою предсмертную записку. И за все эти три месяца я позвонил тебе лишь один раз. Ты прав, зачем любить такого мудака? Нужно бежать от него без оглядки, скрываться в сельской глуши, переезжать на Манхеттен, лететь в Африку. Он не умеет чувствовать, он никогда не изменится, он будет бесконечно мучить тебя в свое удовольствие. На самом деле, если бы он этого не понимал, было бы чуть легче. Но когда человек прекрасно владеет анализом своих действий и ничего не меняет, становится по-настоящему страшно. — Ты не думал о том, как это выглядит с моей стороны? — вдруг спросил Тадеуш. — Ты не думал о том, что мне тоже может быть больно? Что я ударил тебя, потому что чувства были слишком упрямыми? Что я прошел мимо, прочитав письмо, потому что был не в силах сказать ни слова? Что я всю ночь ходил по городу, целуя эти чертовы строчки? Что я ждал тебя здесь, как ненормальный? Что я смотрел, горит ли в твоих окнах свет?.. — Так почему тогда за целый месяц, — оборвал я, — ты ни разу не постучал в мою дверь? — Я боялся услышать, что больше тебе не нужен, — сказал он так просто, что я не удержался от изумленного выдоха. — Адам, — он подался ко мне, положил ладони мне на шею, заглянул уверенно в мои глаза, — я знаю, что ты не веришь мне. И что ты наглухо закрыл от меня сердце. Я заслужил этого, ты прав. Я прошу тебя дать мне всего лишь один шанс. Один-единственный. И если я тебя подведу, я навсегда исчезну из твоей жизни. — А я снова буду собирать себя по кускам? — Я никогда не причиню тебе боль, — с нажимом сказал он. — Я сделаю все, чтобы ты был счастлив. Ты изменился за эти месяцы, я тоже. Я всегда буду тебя любить. Как могли его зеленые глаза светиться в темноте одновременно решительно и умоляюще? Он чувствовал мое смятение, мою дрожь, и если бы я даже смог его оттолкнуть, он бы знал, что это жалкое притворство. — Ты любишь меня, Адам? — Люблю. — Тогда позволь мне остаться. Я привлек его к себе и, коротко поцеловав, кивнул. Я не мог открыться ему, я не мог ему доверять, но боже, с какой нежностью оглаживал меня тихий изумрудный взгляд, как осторожно дотрагивались до моих плеч тонкие пальчики, как трепетало робкое дыхание — он один, один в целом мире, мог сделать меня счастливым, он был смыслом моей жизни, он был моим светом, моим солнцем, и если эта любовь растает в предрассветной дымке, я буду вспоминать о ней, как о самом чудесном из снов. Мы вместе легли на кровать, укрывшись тонким одеялом. Он прильнул ко мне, а я бережно обнял его, чувствуя, как его тело, измученное стрессами и бессонницей, наконец расслабляется. Прежде чем уснуть, он шепнул: «Если бы ты прыгнул с моста, я бы прыгнул за тобой», и я, ласково поцеловав его в макушку, вдруг вспомнил о том, что National Geographic пришлют за мной машину в одиннадцать. Я спал в ту ночь тревожно и поверхностно и постоянно просыпался, словно Тадеуш был начинен взрывчаткой и мог взорваться от любого неосторожного движения. Все случившееся казалось безбрежной невообразимостью, а моя реакция — высшей степенью иронии. Рядом со мной лежал человек, которого я любил всю свою жизнь, он был готов поступиться своими несгибаемыми принципами ради моей взаимности, мы едва не переспали, а у него уж точно прежде не было опыта с мужчиной, — иными словами, он клятвенно обещал, что теперь все будет по-другому. Вот только я ему больше не верил. Не то чтобы я не хотел. Он был моим самым близким другом, он был частью меня, моим драгоценным сокровищем, я осторожно поправлял одеяло, съехавшее с его обнаженного плеча, перебирал кончиками пальцев его волосы, и от тепла его тела, спокойного дыхания и чувства умиротворенной близости у меня в животе совершенно банально кружились бабочки, но все мое существо физически отвергало возможность довериться ему еще хоть раз. Как если бы я чуть не умер от отравления самым любимым блюдом и с тех пор не мог на него даже смотреть. По старой привычке мне хотелось во всем обвинить себя самого и невесть откуда взявшуюся черствость, но разумом я понимал, что мое отторжение — дело его рук. И если кто и виноват в том, что любя друг друга, мы никогда не сможем быть вместе, то это он. Только на рассвете я провалился в глубокий сон, успокоив себя мыслью о том, что четырехмесячная разлука отрезвит Тадеуша и после моего возвращения из Африки ни он, ни я больше не будем искать встречи. Я проснулся от мягкого прикосновения к волосам. Кончики пальцев медленно очертили контур моего лица, погладили меня по щеке, и голос, хриплый спросонья и родной, шепнул: — Доброе утро. От пронзившей сердце нежности я пропустил вдох. — Доброе, — я приоткрыл глаза. Ласковый малахитовый взгляд, светлая улыбка — он выглядел таким блаженным, словно мы действительно переспали. И если ночью чувства пробивали броню сознания и тянули меня к нему в ответ, то при свете солнца я, словно крот, мгновенно спрятался в нору подозрительности и неверия. Выражение его глаз вдруг сменилось на вопросительное и смущенное, он слегка потянулся ко мне, но, не решившись поцеловать, перевернулся на спину. — Мне так странно от всего этого, — он положил руки под голову и улыбнулся. — Непривычно. — Да уж, — буркнул я, выбираясь из кровати. Часов в этой квартире больше не было, а потому я протопал в прихожую, где валялась моя сумка, и вытащил телефон: чуть больше девяти. У меня еще есть время добраться до Манхеттена, переодеться и подготовиться к отъезду. Я повесил на крючок валявшееся пальто Тадеуша, собрал всю остальную одежду и, пронеся ее в спальню, кучей положил на кровать. Выудил и встряхнул свою рубашку, набросил на плечи и принялся застегивать пуговицы. Тадеуш приподнялся на локтях. — Ты куда? Я ничего не ответил, застегнул оставшиеся пуговицы, набросил пиджак и, скомкав дорогущий галстук, запихнул в карман. Все, можно идти. — Эй, я с тобой говорю, — недовольно продолжал Тадеуш. — Мне пора, — бросил я. — Куда тебе пора? Ты здесь живешь, — он вылез из постели, наблюдая, как я быстро тереблю спутанные волосы, придавая им хоть какой-то адекватный вид. — Адам? — Что? — сухо спросил я. Он подошел ко мне сзади, остановился в растерянности, я видел его отражение в зеркале на дверце шкафа, а потом вдруг обнял за живот и прижался щекой к моей спине. От неожиданности я на мгновение оцепенел. — Не уходи, — шепнул он. Кровь затопила мне сердце, и руки сами собой безвольно опустились вдоль тела. Да что же я делаю? Как я могу бросить его одного? Он впервые настолько открылся мне, а я собрался ударить по самому уязвимому. Я же знаю, как это чудовищно больно. К чему такая глупая мстительная жестокость? Я накрыл его ладони своими и, развернувшись, сказал, глядя в напуганные изумрудные глаза: — Я не могу остаться. — Можешь, — упрямо отозвался он. — К черту эту Африку. — Это моя работа. — Наплевать на работу, — он тряхнул головой. Так странно было видеть его худое лицо в обрамлении спускавшихся ниже плеч волос. — Ты хотел сбежать от меня. А я сейчас здесь, с тобой, и никуда бежать уже не нужно. — Тадек... — Ты мой, — паника плескалась в штормовых волнах его взгляда. — Ты только что вернулся ко мне. Я не могу потерять тебя снова. Я тебя никуда не отпущу. Тадеуш Вишневский, гордый, строптивый, своенравный, капризный, знавший себе цену, ни от кого не зависевший, сжимал мои ладони и умолял меня остаться. Если бы это не было правдой и я бы не чувствовал, как дрожат его руки, я бы, наверное, рассмеялся. — Я ведь не навсегда уезжаю, — я выдавил подобие улыбки. — Всего на четыре месяца. — Я уже ждал тебя четыре месяца, я знаю, каково это! — воскликнул он, вырвав ладони из моих. — Если ты уедешь, я сойду с ума! Он отошел в противоположный конец комнаты и отвернулся от меня, сложив руки на груди. Я увидел обиженно заостренные лопатки и едва удержался от тяжелого вздоха. — Ну в прошлый же раз не сошел, — я пожал плечами. — А сейчас сможешь даже позвонить. Волноваться совершенно не о чем. Меня разрывало на части. Я должен был уехать и вытравить остатки чувств к Тадеушу, который одним своим появлением превращал всю мою жизнь в дымящиеся руины, но с другой стороны, как же сильно ныло во мне сердце, как мучительно брыкалось и рвалось оно из груди, как отчаянно тянулось к нему, такому хрупкому, беззащитному, стоявшему одиноко у окна. — Тадек... — тихо позвал я, уповая на его благоразумие. — Ты же сам понимаешь, что отказ будет ударом по моей карьере. Которая, кстати, едва началась. — В Африке опасно, — буркнул он и, крутанувшись, быстро пошел ко мне. — Ты вообще знаешь, что там происходит?! Там львы везде бегают, там эбола, там люди-людоеды, там... Я притянул его к себе и поцеловал. Он тихо выдохнул, а потом обхватил мое лицо ладонями и прижался к моим губам так крепко, словно понял, что этот поцелуй последний. — Я все исправлю, я обещаю, — зашептал он, отстранившись. — Я буду лучше. Останься, прошу. Дай мне время, ты увидишь, что это не просто слова. Я сделаю все, чтобы мы были счастливы. Адам... Мои нервы рвались, точно лопались струны. Сердце кричало из-за решетки: «Прости!», а я, до боли сжав родные острые плечи, вдруг с силой оттолкнул Тадеуша, уже падая в раскаленное жерло вулкана. — Да почему ты не понимаешь?! — воскликнул я. — Мы не будем счастливы! Мы не будем вместе! Ничего не будет! Ты отравил все, что я к тебе чувствовал! Он преобразился в лице так, словно эти слова были для него новостью. — Я любил тебя со школы, Тадеуш! Я пожертвовал всем, чтобы всегда быть с тобой! Ты принимал это как должное, а я был рад твоим успехам, грустил от твоих неудач, я засыпал и просыпался с мыслями о тебе, ты был смыслом всей моей жизни! Я закрывал глаза на то, что ты этого не понимаешь, не ценишь, и после каждого удара я оправдывал тебя и обвинял себя, потому что ты не мог быть плохим, ты не мог быть неправым! Он снова стоял у окна, и взгляд его был устремлен не на меня, а в пол. Он весь как будто таял, ускользал от меня, растворялся в моих словах. — Скажи, как мне верить тебе?! — продолжал я. — Я думаю лишь о том, что в любой момент ты можешь ударить меня по больному! А я даже не узнаю толком, в чем виноват, потому что я никогда — никогда, Тадеуш — не предавал тебя! И чувства я скрывал потому, что хотел оградить тебя от них, я был готов делать для тебя все и в ответ не требовать ничего, быть твоим верным другом, но это настолько тяжело и больно, Тадек, что дать тебе еще один шанс просто страшно! — Ты закончил? — сквозь зубы спросил он. Мир качался и прыгал перед моими глазами. Я схватил темный свитер, лежавший на кровати, и швырнул ему. — Оденься. Помутневший взгляд взметнулся в бешенстве, и тут я понял: все. Тадеуш стал самим собой. — Ты охренел? — выдохнул он, сжимая в руке свитер. — Я не твоя сучка. — Я не знаю, что ты вдолбил себе в голову, что ты там напридумывал и во что ты поверил — мне плевать, — его слова, произнесенные на набережной у Вятки, красными буквами всплывали в памяти. — Я вернусь в марте и буду очень признателен, если больше тебя не увижу. — Еще что-нибудь? — прошипел он. — Будешь уходить — закрой окно, — сказал я и, крутанувшись, быстро вышел из спальни. На одном дыхании я пересек гостиную, схватил с вешалки пальто, выскочил в холл и изо всех сил хлопнул за собой дверью. И вместе с громким звуком, раздавшемся во мне разрывом снаряда, я понял, что потерял его навсегда. Что сегодня навсегда означало навсегда. Я привалился затылком к двери, зажмурившись от боли, которая в последний раз драла меня на части, и сам себе шепнул: «Все хорошо, Адам. Все правильно». В два часа пополудни я покинул Нью-Йорк и, видит бог, в тот момент я уже ничего не чувствовал.