***
Адриан мог тысячу раз рассказывать, без конца повторяя историю о страхе, беде и разочаровании, обрушившемся небе под огненными снарядами, рассекавшими облака, страшных взрывах, рвавших слух, о том, как ему хотелось закрыть глаза и никогда не просыпаться, когда это все случилось. Кот не был бесстрашным – и день, когда их привычная с Ледибаг жизнь претерпела крах, остался в его памяти глубоким шрамом, грубые края которого кололи пальцы каждый раз, стоило коснуться хотя бы невзначай. В тот день он искренне, вполне справедливо считал, что худшего с ним уже ничего не произойдет – а когда результатом долгой и упорной битвы стал всепожирающий огонь, объявший пропитанную ужасом и горечью поражения непоколебимую Ледибаг, Нуар проклял день, когда появился на свет. Проклял, подумал, что единственное, чего бы он сейчас желал – сжать руками ее хрупкие плечи и опавший стан, закричать, что она не одна, вдохнуть запах крови и гари, пропитавший красный костюм. На нем затерялись черные точки, последний атрибут детского, беспечного, напоминавшего, что они еще могут вернуться туда, где всё можно исправить щелчком пальца, подкинув в воздух талисман удачи и стерев все несчастья, что приносило былое зло. Такое, с каким они могли справиться, дававшее пьянящий вкус борьбы и победы – вознаграждавшее за жертвы шансом быть собой и смотреть на нее. Дарить цветы, шутливо делать комплименты, ловить отталкивающую руку и любой отказ превращать в дающее надежду «если». Ощущать взгляд любимых глаз, руки касаться – родной, теплой, сильной, ему негласно принадлежащей, – да иметь возможность прикрыть плечо и поймать улыбку, искреннюю, светлую… «Ты мой лучший напарник. Что бы сегодня ни произошло...» Ледибаг всегда была сильной, умной, находчивой до восхитительных завистливых вздохов, умела даже самую бесполезную вещь сделать ключом к Золотому городу и никогда не сдавалась – вот только как ей объяснить то, что для того, как использовать пачку дротиков, выпавшую на третьем талисмане, не нужно долго гадать? Кот понимал – от мыслей, наводнивших голову, мир шел кругом, превратившись в чертово колесо, но одно осталось ясным, как день – во взгляде Ледибаг безграничные вина и боль, порвавшие на клочки всю вереницу проклятий, обмерших на его губах. — Прости, – едва слышно прошептала она, протягивая руку – а, может, это потом уже дорисовало поломанное воображение, стремясь дополнить и без того трагичную картину, добивая в упор. Адриан не очнулся на поле битвы, как то случилось с Маринетт. Ему местом пробуждения стал особняк Агрестов: стук капельницы и резкая боль в руке, в которую вводили иглу. Костюмы, спасшие их от смерти, работали немного по-разному, и сразу прийти в себя он, как Маринетт, не смог. Адриан не понял, что случилось в первые часы, не понял, что к нему заходила нанятая отцом сиделка, и что вообще он остался жив – в полуоткрытых глазах по-прежнему стоял густой кумар. Ничего не болело, кроме руки, что тоже было странно – и Коту казалось, что его путь в огонь закономерно закончился там, где должен. В красном корешке книги напротив он рассмотрел, утешая себя, размытый силуэт Ледибаг и почти расслабился, представляя себя говорящим с ней, но на самом деле не вымолвил ни слова – когда он попытался это сделать, резко заболело горло, а язык распух, как будто был щедро искусан пчелами. Адриан сдался – в конце концов, в Аду, наверное, нельзя говорить. — Ты прав, Адриан. – Внезапно произнес непривычно ласковый голос Габриэля Агреста. – В Аду лучше помалкивать... ...и Адриан совсем не знал, как рассказать о том, что случилось потом. Наверное, с этим бы великолепно справилась Натали – кто, как не она, знал наизусть хронику семьи Агрестов и наблюдал, как она под знаменем злого рока формировалась, пропитывалась непониманиями, рушившимися на глазах надеждами и потом претерпела знаменательный крах? Адриан даже не совсем понимал, имел ли он право – говорить об этом? Судить отца – одно дело, но вот мать всегда лежала за гранью всех обвинений и лжи, в которых можно было посметь упрекнуть мир. И то – только потому, что она являлась фундаментом, крепкой почвой, под которую их беды пустили корни. — Адриан? У Маринетт голос нежный и как будто хрупкий – когда она говорит, Адриану непременно почему-то представляется песочный замок, теряющий песчинки под порывами ветра, с потрескавшимися сухими башенками, и блестящий золотистыми лучами солнца на полуразрушенных куполах. — Да? — Ты молчишь уже полчаса, – напомнила она, на секунду заглядывая ему в лицо, наклонив голову. Ее взгляд скользнул быстро – ласково и в то же время слишком рассеянно, чтобы уловить что-то большее. Адриана кольнуло легким разочарованием, когда Маринетт в очередной раз отвела глаза, хотя он ничего не сказал, малейшим неосторожным движением тела не выдавая свои эмоции. Оно понятно, подумал Агрест. Маринетт только полчаса назад лежала под ним, с прижатым к горлу ножом (который, кстати, сейчас мирно лежал на тумбочке, прикрытый какой-то кружевной салфеткой от старых дизайнерских помыслов Дюпэн-Чэн), болтаясь на волоске от смерти, и умоляла его, обезумевшего психопата, объяснить, почему он решил ее убить. Она не сыпала проклятьями, как прошлой ночью, не обвиняла, не заходилась истошным плачем и не пыталась совсем защититься – и, наверное, это добило его сильнее, чем даже если бы она трансформировалась и разнесла к чертям пол Парижа. Адриану до трескучей боли в поджилках хотелось, чтобы она это сделала, потому что так он не мог перестать чувствовать себя виноватым в десять раз сильнее, чем вообще возможно. Впрочем, тут он тоже всё прекрасно понимал и осознавал – заслужено, и это чувство ему придется терпеть до конца своих дней. Благо, терпеть осталось и так недолго. — Прости, – с языка срывается тихо-тихо, сухо – непонятно за что. За все, наверное, но за то, что Маринетт сейчас вместо того, чтоб вскрывать ему глотку на крыше, гладит по волосам, пока его голова лежит у нее на коленях, хочется извиниться отдельно. Пальцы, осторожно зарывающиеся в пряди, чуть вздрагивают над головой, проходя сквозь сухие, ломкие, распадающиеся его волосы – неужели, правда, не противно прикасаться? – Прости, – повторяет – уже за то, что молчит, и внезапно для себя – ловит руку Маринетт в свою. Ладони у нее сухие, совсем как у самого Агреста, но не жесткие, а еще – теплые. Он сжимает тонкие пальцы в своих руках, и на мгновение даже представляет, какой бы была на ощупь ее кожа под его губами. Маринетт чувствует себя ошарашенной настолько, что даже недоверие в ней, как убаюканное транквилизаторами, засыпает, а боль в теле сменяется менее тяжким чувством, хоть если и не врать, понимаешь – по венам как будто течет песок вместо крови, и мышцы болят, как растертые до тонких волокон наждачной бумагой. Разбито все, перемученное и усталое – но эта усталость другая, совсем забытая, непохожая на прежнюю, какую Маринетт испытывала последние дни. Выжигающую, опустошающую – но в этой есть что-то совсем неуловимо иное. Кот смотрит на ее руки такими спокойными, прозрачными глазами, что она в них не может понять ничего, кроме того, что ей не навредят. — Я все тебе расскажу.***
Отец привел Адриана в подвал, заставляя ковылять за ним на нетвердых ногах, едва держась на костылях. Странные низкие стены, узкие коридоры и очень сложные ходы – воистину лабиринт, из которого выбраться под силу только тому, кто его создал. Адриану не было страшно рядом с отцом. Инстинкт самосохранения в этот момент у него почему-то совсем не работал – старое доброе чувство отключающего послушания, когда ты только слепо подчиняешься родителям по какой-то инерции, ни о чем не думая, особенно, когда до отвала накачан снотворными. Вплоть до момента, пока отец не открыл узкую дверь, запечатанную замком с шестизначным кодом, и резко не толкнул Адриана вперед, заставляя свалиться с костылей, младший Агрест не испытывал ничего, кроме заторможенного недоумения. А потом поднял голову и увидел затемненное окно, стальные прутья на поверхности которого сплетались в чужеродный, зловещий символ Бражника. Задыхайся не задыхайся, но из кошмара не вырвешься – Адриан понимает это уже минуту спустя, когда его жизнь окончательно пускается в безумный пляс. Все, что он знал, обращается в едкую пыль. Ослепнуть хочется, лишь бы не видеть – но не выходит. У Адриана глаза слезятся, все вокруг трясется, но в память врезается намертво до последней мелочи четко: красные, до той степени, что едва видно белки в густой сетке, глаза отца, слюна в уголках судорожно трясущегося рта, дрожащая мышца сухой щеки и впадины-ущелья глубоких морщин на идеальном лбу. Длинные скрюченные пальцы, сильные, цепкие, как клешни, давили горло железными плоскогубцами, а отец кричал, как обезумевший, и как, наверное, не делал этого никогда в жизни. Адриан, задыхаясь, слабый от пережитых травм, с поломанными ногами, с плывущим миром вокруг, слушал с треском в голове все, что он говорил. Габриэль давал ему пощечины, лупил по лицу так сильно, что раскроил губу. В бешенстве он нападал обвинениями «да как ты посмел» и, не слыша робких из-за нехватка сил попыток Адриана объясниться, продолжал ругаться и проклинать последними словами. Темное помещение освещали бившиеся в истерике мотыльки над их головами, порхавшие под высоким круглым куполом, черным, похожим на ночное небо в обсерватории. Трепетавшие бешено крылья из-за жемчужного блеска мерещились на потолке мириадами звезд, и Адриану издевательски казалось, что он видит среди беспорядочных эпилептических вспышек, скакавших перед глазами, Кассиопею. Но она то и дело сменялась диким, полным животной злобы, замыленным от натуги лицом Габриэля – и возвращалось осознание реальности, сменявшееся то бредом, то болью, текшей ручьем сквозь память, услужливо швырявшую воспоминания. Пластинка кривых нарезок из моментов-улыбок-чувств-прикосновений – вот мать заливисто смеётся, путаясь в неудачно покроенном платье, целует приунывшего Габриэля, переборщившего со своими экспериментами; отец такой смешной с насупленными бровями и озадаченным выражением лица. Залитый солнцем зеленый сад, в котором маленький Адриан пугает голубей и опасно близко бродит рядом с лужами, грозясь вляпаться и навернуться прямо в грязь, Габриэль в потрепанной старенькой рубашке догоняет, хмурится сердито, но так по-доброму, что совсем не страшно. Эмили целует его – грязного, запачкавшего новую одежду, только улыбается, стискивая в охапку слишком резкими и сильными для пятилетнего ребенка объятиями. Габриэль причитает о том, что Адриан все испачкал, как будто он тут самый ответственный, и ему придется это все отстирывать, но мать только отмахивается. Лишь на обреченное и озабоченное «в конце концов, он мог пораниться» она роняет в ответ что-то большее, чем пять бессвязных слов с дурашливым нежеланием говорить. — Как ты посмел все это делать, я же всего лишь хотел тебя уберечь! – кажется, Габриэль едва мог дышать от переполняющей его ненависти. И смотрел так, что Адриану страшно было – но не за себя. В голове все смешалось, и правда, и вымысел, и глупые какие-то слова о том, что они поступаются против законов природы. Отец кричал о том, что именно это убило его мать, именно эта сила забрала его Ледибаг, когда они попытались изменить мир, исправить все то, что натворила глупая война, завязанная ради чужих прихотей и желаний, но Адриан все еще не понимал. Перед глазами золотистым песком облицовывал ломающийся разум фигуру Ледибаг, и противовес страшным, чужим словам об идеальном оружии для убийства он видел только ее чистые небесные глаза и слышал звонкий смех, взлетающий над площадью Тертр. Габриэль вскинул взмокшее от натуги лицо и мрачно посмотрел вперед, давая Адриану отдышаться. Тогда у него не было времени думать о том, что это его отец, что он не мог так поступить; но секунды промедления было достаточно для того, чтобы испытать боль и обидное, обескураживающее непонимание: почему это происходит? — Мне жаль, что я не смог тебя уберечь, – произнес голос Габриэля откуда-то сверху. – Но я должен вернуть то, что принадлежит нам по праву. Кот почувствовал, что вся выпачканная в крови рука отца приподняла его обессиленную руку за кисть, и с холодом, таким, что заставил прийти в себя и широко распахнуть глаза, ощутил, как по пальцу скользнуло родное кольцо. В ту же секунду ладонь сжали в горсти так, что хрустнули кости – кажется, он закричал. — Ты принесешь мне Камень Чудес Ледибаг, сын мой. Одна из миллиона бабочек на потолке спорхнула вниз, окрашиваясь черным. Дальше – провал. Разгорающееся на нетрансформированной руке пламя катаклизма осветило недолгий путь в небытие.***
Маринетт не могла передать словами, какое оцепенение напало на нее, стоило Адриану произнести эти слова. Ее прошибло током, а осознание с холодным потом на лбу медленно проступило в сознании – и Агрест понимающе примолк, давая ей время. Все, что говорил Кот с таким пугающим хладнокровием и обыденностью, непринужденно откинув голову, казалось ненормальным. Маринетт с трудом понимала, как он может так просто об этом говорить, и как с ума не сошел в тот день, когда все это случилось – она бы уж точно слетела с катушек, произойди все это с ней. Когда Адриан начал говорить, она представляла себе их разговор совсем другим, и слова, которые она приготовила, совершенно не сходились с тем, что она слышала, и на что готова была отвечать. Поэтому Маринетт вообще говорила редко – только, чтоб подтолкнуть, более четко обозначить какую-то ситуацию или вывести из слов Адриана какой-то вывод, который она могла принять за аксиому, чтобы в дальнейшем как можно более четко понимать его рассказ. Адриану не нужно было активное участие или сочувствие, и, рассматривая его повернутое в профиль задумчивое лицо, на которое легли тусклые серые тени, Маринетт все яснее понимала, что жалость, противно, корабельным червем елозившая в ней в начале разговора, когда Адриан только лежал на ее коленях, медленно, но верно умирала. Пожалуй, это было даже к лучшему: той гамме чувств, в которую в едином порыве сливались переживания, Маринетт не хватало только жалости, чтобы превратить ее в неразбериху, из которой не вытянешь ни одного здравого решения, не основанного на глупом и неуместном сентиментализме. Воинственные, буйные и неукротимые порывы, ломавшие ребра, решения, сплетенные с долгом и болью, потускнели под странной магией, окутавшей комнату Маринетт, превращая ее в маленький замкнутый мирок, в котором они могли прятаться от внешней суровой цивилизации, отдаваясь самим себе. Иной раз Маринетт была бы самой счастливой на свете, стоило бы ей оказаться с Адрианом наедине так, вдвоем – но сейчас от этого она почему-то чувствовала только вину. С Котом было слишком ненормально просто, легко, и как бы она не старалась напоминать себе обо всем произошедшем, силой воли заставляя себя быть настороженней и стороже, у нее ничего не выходило. Все же понимание того, что Адриан отказался от своих каких-то целей ради нее, что он все еще здесь, и она имеет силу, возможность с ним говорить, так близко с ним находясь и так просто имея возможность утонуть в его объятиях, если она того пожелает, действовало на нее слишком сильно. Маринетт прекрасно понимала, как это плохо, что ей следует держать себя в руках, и не поддаваться чувствам и что возможно от нее зависит судьба всего города… Но, в конце-то концов, подумала она, ощутив укол совести, когда дотронулась случайно рукой до плеча Адриана, перебирая пальцами по краю дивана, судьба города зависит и от того, сможет ли она понять человека, которого жизнь по каким-то неведомым обстоятельствам заставила причинять другим боль. Маринетт неотрывно рассматривала его лицо, безостановочно и спутано думая о произошедшем, пыталась разгадать мысли, чувствуя какую-то странную, противоестественную близость к нему, несмотря на все пережитое, оставшийся блеск загадочности и привычной, свойственной Агресту отстраненности. — То есть, ты действительно хочешь сказать... – медленно проговорила она, не заканчивая фразу. — Да, – абсолютно хладнокровно проронил Адриан, не меняя положение тела, и запрокинул голову, ничего не выражающим взглядом ловя ее выражение лица, – Габриэль Агрест, мой отец, действительно был Хищной Молью. Источник наших несчастий был у нас под носом – забавно, не так ли? В голосе Адриана послышалась беззлобная ирония, а в довольно расслабленно расставленных руках и небрежной позе не казалось ни намека на смятение, противореча ядовитой правде. У Маринетт ломались мозги, и она почти была готова поддерживающе сжать ладонь Адриана и сказать что-то нелепо-трогательное, как осознала внезапно – лишнее. Агресту не было больно. Он говорил о пережитом. А еще он усмехался – чисто как сделал бы это Кот Нуар, обнажая полуулыбкой чуть выступавшие клыки ровных белых, несмотря на курение, зубов. И Маринетт внезапно себя на том, что он всегда так усмехался. Что ж, Габриэль – Бражник. Маринетт просмаковала информацию про себя, нервно прикусив губу и переваривая услышанное. — И что случилось, когда он привел тебя туда, в свое... логово? – помедлив, осторожно спросила Ледибаг, подбирая слова. Чувство предвкушения, больше похожее на боязнь, заклокотало в горле судорожно трепыхнувшимся сердцем. Адриан с откинутой головой рассматривал стены рассеянным взглядом – и, несмотря на обстановку, такая реакция и манера поведения, радовала Маринетт больше, чем кого-либо на Земле. Это задумчивое флегматичное состояние Адриана было знакомым и напоминало об их прежних разговорах и встречах, когда такое поведение невольно передавалось ей, поселяя в мыслях заразительное спокойствие. Маринетт всегда становилось легче рядом с Адрианом так, но теперь она поймала себя на мысли – о чем же он, черт возьми, думал, если сейчас с таким смиренным выражением лица умудряется вспоминать самые кошмарные моменты своей жизни? — Я сильно ударился, расшиб себе нос. Естественно, первой моей реакцией, чисто инстинктивной, была попытка трансформации, но кольца на руке не оказалось. — Тебе было страшно? — Всякому будет страшно в такой ситуации, – просто бросил Адриан, не обращая внимания на некоторую наивность вопроса, заданного Маринетт с придыханием, и немного улыбнулся на ее взволнованность и искреннее беспокойство, с которым она сжала на груди сложенные руки. – Ты же меня понимаешь. Отец приподнял меня над землей за шиворот одной рукой и влепил такую пощечину, что в ушах зазвенело. Из-за этого я пропустил первую часть его монолога, но когда оклемался, понял, что пропустил немного. Он разглагольствовал о том, какой я непутевый сын, какого хера творится в доме без его ведома, и что теперь ему понятно, почему я пропускал фотосессии. — Прям так и сказал? — Сам не поверил, – усмехнулся Адриан уже более сдержанно, уголком губ. – Но потом уже было не так смешно. Для начала надо прояснить пару моментов, чтоб моя история была тебе понятна. И тут он резко поднялся, сев рядом с Маринетт на диван, чтобы смотреть ей прямо в лицо. Ничуть не смущаясь, он с обескураживающей, едва не бестактной невозмутимостью, не спрашивая разрешения, взял ее руки в свои. Колени соприкоснулись, и само ощущение Адриана так близко чуть не ударило в голову одурманивающей волной, заставляя Маринетт на секунду задержать дыхание из-за странного теплого чувства, близко, впрочем, вставшего рядом со страхом, но тут он заговорил: — Маринетт, ты ведь знаешь, в чем заключается ключевая значимость наших камней чудес и почему Бражник за ними охотился? Взгляд Адриана был неотрывным, пронзительным и очень строгим, но голос его стал чуть выше и тоньше обычного от волнения, несмотря на твердость и уверенность, с которой прозвучал вопрос. Маринетт с несвойственным обычно чутьем отгадала, что сейчас ей предстоит услышать самое страшное, главное, и, поняв, что, держа ее за руки, Адриан пытается выразить поддержку, она почувствовала, что не помешало бы оказать ее в ответ. — Их соединение дает возможность шагнуть за пределы человеческих возможностей и изменить мир. Поэтому их надо держать подальше от всяких безумцев. – Тихо сказала она то, что ей всегда говорили, и высвободила немного руку, сжимая ее таким образом, чтобы чувствовать пальцы Адриана тоже, и ощутила, что они дрожат. – Верно. Базовые понятия, впихнутые тебе в голову твоей квами. Но это не все. Нельзя просто взять, соединить камни, и надеяться, что мир пойдет плясать под твою дудку, – медленно проговорил Адриан, смотря куда-то в пустоту перед собой, за плечо Маринетт. – Есть несколько условий, в частности одним из которых является – камнями чудес имеет право воспользоваться только противник супергероев, либо один из них, но тогда тут есть маленький нюанс: серьги или кольцо должны быть сняты с трупа. Иначе... Он замялся. — Адриан? Ты ведь помнишь, что ты можешь рассказать мне все, что угодно? – твердо, крепче сжав руку Адриана в своей, спросила Маринетт. Она смотрела спокойным, решительным взглядом, заставившим все у него внутри ёкнуть, придавая сил. Адриан чуть улыбнулся. — Отлично! Расскажи, Кот, откуда у тебя такие познания в области нашей работы? Как дошло до того, что твой отец решился на такие поступки?***
Если подумать, предпосылок к тому, что Габриэлю в этом раунде игры выпадет роль Бражника, было много. Тут можно долго говорить о длинных вечерах, в молчании проведенных семьей Агрестов перед тремя могилами на кладбище Монпарнас, о трех фотографиях в траурных рамках, о людях, в них заключенных и том, что их имен, кроме отца и матери, не знал никто на свете, и не помнил даже сам Адриан. О том, почему Эмили нигде не гасила свет, и где бы не находилась, всегда в кармане держала фонарик, будто боялась увидеть темноту. О том, как она могла вечерами сидеть на веранде и смотреть на ночной Париж, неподвижно и очень долго, сжав колени руками и будто что-то разыскивая вдалеке. О том, как она, такая веселая и общительная, внезапно замыкалась и сутки проводила молча, дрожащим взглядом ища что-то в словно твердивших ей проклятья стенах, и глухо рыдала у Габриэля на плече, когда он приходил домой. Адриан не смел никого спрашивать, что же случилось до его рождения такого, легшего на память его матери таким тяжелым воспоминанием, что продолжало ломать ее изнутри спустя много лет после произошедшего. Он знал – не ответят, но не только. Ему не хотелось этого знать – помимо темных пятен, лежавших на части ему незнакомой истории семьи, в ней было полно ярких красок и счастливых моментов. До поры до времени он считал, что она была полна только их –предпочитал так думать. Адриан старался не вспоминать о том, что из дома он никогда не выходил дальше десяти метров в одиночестве, как узнал о существовании метро из фильмов и книг. Живых сверстников он видел только по телевизору, да когда в гости приходила его единственная подружка Хлоя с вечными синяками на острых коленках и манжетами с пчелками на руках. Миром Адриану была только его комната, высокие стены с бесконечными стеллажами книг и дисков, множество игрушек – но никогда другие дети или люди, с которыми он мог поговорить. Единственными друзьями были ему Хлоя и мать, заменявшая собой целый мир – та, что говорила много-много, и своими историями – волшебными сказками о пяти загадочных героях, сражавших против мрачной и опасной женщины, насылавшей на Париж кровавые сны. Эмили проводила с Адрианом все свободное время, что у нее было, не давая и на секунду почувствовать себя одиноким, пока отец занимался попытками их обеспечить. Она научила его говорить по-английски и играть на фортепьяно, первой отвела на секцию фехтования, от которой они оба были в полном восторге. Именно Эмили возмущалась, когда Габриэль решил использовать сына в модельном бизнесе, но вскоре почему-то смирилась – Адриан сам не знал, почему – может, того, кто всегда на виду, в свету камер, контролировать проще? Мама, только она, говорила с ним часы напролет, играла в приставку, делила все его интересы и знала, чем он живет и дышит, потому что сама была такой же, как он – запертой, только клетку сама себе сковала самостоятельно. Эмили любила Адриана – только ее в любовь в странной изоляции, какой окружила его себя семья, заставляла не чувствовать себя одиноким. А потом она исчезла. Жизнь Адриана началась цинковым гробом и осознанием того, что прежнее его существование было слишком похоже на сказку, чтобы быть правдой. Дальше все было по накатанной – как большой один снежный ком, который давит и душит, скручивает напряженное, пульсирующее ядро в бесконечных слоях проблем, с постоянным ускорением катясь вниз. Тут внезапно Адриану открылось, что фотосессии выматывают, а Хлоя слишком часто плачет и предпочитает задумчиво молчать в стены, чем с ним говорить, наедине, но при отце и малейшем намеке на слежку бросается на шею да срывается во всякую чушь. Отец – холоднее холодного, и прежде не радовавший присутствием – уходит в работу и давится потерей, предпочитая гладкий лоск тканей заплаканному лицу сына. Стены – выше неба и душат, книги не спасают, фортепьяно, извлекая звуки, почему-то молчит. Адриану было отчаянно, больно, тоскливо и холодно, когда в его жизни появилась Ледибаг. Мысли точили душу и сгрызали тело, рвались сквозь худобу, приступы дикой головной боли и разочарования. В жизни он другого выхода для себя не видел, как сбежать из чертового, где его мало что теперь держало, мертвого дома, либо хоть с кем-то поговорить – настоящим, живым. Не удавалось – побеги были равны новым и новым неудачам, Натали непреклонна, а отец говорил с ним только, чтобы его отчитать. Адриан не понимал, кто он, и без голоса Эмили в голове чувствовал себя никем. Агрест не знал, что он такое, что из себя представляет. Беспорядочно идеализируя былое, мать, он оправдывал отца, а клетку, прутья которой ему стянули грудь, считал попыткой защитить и почти верил, что прав. Почти, потому что, когда в его руках оказывается черная коробка, и он впервые вдыхает ночной промозглый парижский воздух, питающий душу и дающий целительную силу, а на когтях вспыхивает спасительное пламя катаклизма, он уже не может понять, как можно его защищать от такого прекрасного, удивительного мира, в котором можно чувствовать себя так свободно. В котором есть она. Она. Возможно, он все это придумал, и этого ничего не было – потому что слишком прекрасной была она, слишком удивительной и невероятной, ни на кого, Кот свято верил, не похожей. А, может, Адриан просто слишком мало людей на своем пути встречал, кто уж тут разберет – но, как ни смотри, все одно выходит. Даже потом, когда Адриан менялся, ошибался, начинал верить всему подряд и ненавидеть весь этот мир, когда пытался уверить себя в обратном – не выходило. Она была особенной. И сколько не путайся, сколько не теряйся в наркотическом дурмане, сколько упреков от отца не выслушай, пред глазами одно все – маленький кулачок, обтянутый спандексом. Тепло живой, мягкой ладони сквозь тугую ткань – прикосновение к груди, когда ловишь ее во время падения и слушаешь приказы-назначения, но думаешь об одном только: «Не останавливайся, пожалуйста». На битве помогает сосредоточиться чудо да сердитый взгляд, хмуро насупленные брови, знакомое: «Кот, соберись!». Совсем не страшно. Какое имело значение это игрушечное зло, когда у его Ледибаг глаза точь-в-точь как небо, а пахла она тонким, неуловимым запахом, который почему-то Нуар распознать не мог, хотя знал точно название? Наверное, если бы он осмелился когда-то коснуться ее щеки языком, на вкус ее кожа была пряной. Впрочем, этого ему уже не суждено было узнать. Камни Чудес имеют свои особенности, о которых квами своих подопечных не предупреждают: так уж повелось. Обычное знание – соединение камня чудес Ледибаг и Кота дают нечеловеческие возможности и силу изменить мир, и по силе они равны. Божья Коровка олицетворяет удачу, миру несет созидание и свет. Кот Нуар сеет разрушения и хаос, притягивания к себе вселенскую несправедливость и беды. Инь и янь, черное и белое, свет и тьма, одно без другого не существует. Идеальная гармония. Адриан знал, как это работает, как и то, что будет, если они встанут по разные стороны баррикад – целое не должно раскалываться на половинки. Великой силе должно противостоять что-то, что ее объединяет – общий враг. Но этого было мало. Чувства – вот что превращало в единое целое Ледибаг и Кота Нуара, делало их такими сильными и непобедимыми. Слепая преданность с одной стороны и умение подчинять – с другой. Ледибаг управляет, Кот, влюбленный до самоуничтожения как личности, слушается и стоит на страже, не давая уничтожить ее – идеальный тандем. Вместе их невозможно было сломить. Это Адриан тоже знал. Как и то, что из раза в раз в каждом таком цикле всегда один из них погибает, или троица из других героев, противостоящих общему злу, с которыми им так и не довелось познакомиться. Человек, хранивший их талисманы, погиб при взрыве три года назад – иначе Адриану давно бы уже промыли мозги на тему долга и не позволили бы сделать все то, что он творил. Ледибаг и Кот Нуар были созданы расколом самого мощного, самого сильного камня чудес, и провопоставляя себе что-то, несли еще одну задачу – не дать себе воссоединиться и завладеть силой, созданной богом, неведомым никому. Даже самим квами, компиляции из жалких душ первых несчастных, заточенных в оболочку загадочных сил, пообещавших им спасение, обреченным помогать другим, таким же проклятым, как они сами. Камни чудес – сущности, не предметы, и они тянутся к друг другу, желая обрести целостность, и поэтому должно быть что-то, что не даст им возможности стать единым целым. Что-то, что будет спорить, ошибаться, путаться, поступать логично законам своей мерзкой природы и вверять свою судьбу случаю, покупаясь на лоск чужих слов и влекущую загадочность тайн. Что-то, что даже под угрозой гибели будет хранить секреты и погибать за неизвестные всему миру цели, ослепленное какими-то там чувствами – такое, чем будет легко управлять, предугадывая наперед каждый шаг. То, чем стали Габриэль и Эмили Агрест и то, чем продолжали быть по сей день их сын Адриан и Маринетт Дюпэн-Чен. Чертовы марионетки, созданные в угоду тому, чего им никогда не понять, и над чем, бейся не бейся, ломали головы авторы многочисленных трудов, наполнивших письменный стол Адриана, и что сумела переиначить Эмили Агрест, надев кольцо на указательный палец. Акума, пытавшаяся вселиться в охваченную катаклизмом руку Адриана, была протестом против всех писанных и неписанных законов, против которых посмели восстать его родители, но за который пришлось заплатить ему. За пустотой было горячо и горько. Во рту вязла слюна, руки мокли, по ладоням лился смоляной жар, стекая по пальцам и разжигая подушечки, скребущие край балки, одной из сломленных дикой силой катаклизма. По всему телу – больно невыносимо, до искр, электрическими нитями кольцующих кости, до белых пятен в глазах. Адриан выл, чувствуя, как крик раздирает горло и оседает в нем, тонет в булькающем кашле, царапал лицо когтями, ощущая прикосновение под разросшейся маской, прикрывшей кожу, но продолжая драть и впиваться ими так, что чувствовал боль не в лице, а в уставших от долгих движений пальцах. Маска не давала ему не снять с себя скальп, окаянная. — Плагг, твою мать, сними эту гребанную трансформацию! – и у Адриана тряслась его приподнятая рука, пытающая отчаянно собрать на кончиках антрацитовых, в горящем полумраке, когтей искры катаклизма. – Плагг, я приказываю тебе! Он бьет по полу, ударяет так сильно и больно, что поднять не может, врезается ребром ладони в разбросанные рядом железные балки, искореженные и покрытые уродливой ржавчиной, и снова, бессильно сворачиваясь плечами, дергается на грязном и перепачканном золой полу, прижимает к лицу ладони, не ощущая ни того, ни другого. – Плагг! «Пацан, ты убьешь себя, если я позволю тебе это сделать» — Мне нужно убить себя! – надрывается Адриан и снова заливается кашлем. По телу, парализуя, идет сильная, болезненная судорога, и он давится воздухом, сипя, утыкается лицом в мокрую от крови и грязную от пепла глянцевитую белую плитку, сжимая зубы. Акума вселилась в его тело, акума сожрет его чувства и искалечит, она сделает его таким же чудовищем, с какими он сражался долгие годы и которого Ледибаг не сможет одолеть, – Плагг, дай мне это сделать, умоляю! «Ты сможешь это пережить. После этого ты сможешь их контролировать» — Плагг! «Ты ведь хочешь спасти Ледибаг?» – спрашивает голос квами в его голове. И Адриана пробирает дрожь куда сильнее, окончательно перепутывая сломленное сознание – голос внезапно превращается в его собственный. – «Это все, что я смог для тебя сделать. Прощай» — Плагг! – снова, срывая голос. Адриан тянет рукой по полу, царапая плитку. Если бы он осмелился когда-то коснуться ее щеки языком, на вкус ее кожа была соленой от слез, думает Кот, видя, как гаснет Кассиопея перед глазами, думает совершенно неуместно и глупо. Сейчас она дерется с этим ужасным монстром, Огонек, одна... Впрочем, он считал, что этого ему уже не суждено узнать, тогда закрывая глаза.***
Габриэль не учел, что сила, заключенная в камне Мотылька, нейтральная по своей природе, могла оказаться не способна справиться с мощью разрушения, вековой печатью сокрытой внутри талисмана Кота. Брошь, по сути, хранила в себе нейтральную энергию, и могла принимать любую сторону – все того же условного зла и добра, что и делало ее одной из самых могущественных талисманов. Но было ли по силу совладать ей с самой темной материей, которая из-за своей опасности была силой прикована к свету, чтобы не натворить бед? Ответ был очевиден, но все же Натали об этом толком не думала – не верила, что Габриэль пойдет на такое, думала, что уничтожить последнее светлое, что осталось от Эмили, не сможет – и жестоко поплатилась. Натали пробилась в логово, плутая до него по подземным лабиринтам, когда уже толком ничего не могла исправить. Уже в дороге ее встретил запах гари, а уши оглушила тишина – и когда она добежала до нужной двери, дрожащими руками с третьей попытки вбила ключ по оставшимся отпечаткам пальцев, ворвавшись с одышкой в прокуренной груди, Санкёр обомлела. Камни чудес имеют одно происхождение и сходную природу, однако не являются равноценными или совместимыми – один не может поглотить другой. Они управляют материей на совершенно разных уровнях, и ничто не обладает такой силой, чтобы уничтожить или подчинить что-то другое – даже самые могущественные камни, такие, как у Баг и Кота – возможно только слияние. В воздухе пахло горелым мясом и запахом пота. Под ногами хрустело стекло и скрипела крошка обломков стен. Было темно-темно. Бабочки, одиноко прильнувшие к стенам, слабо освещали следы погрома. Бледное, неподвижное лицо Адриана среди груд мусора и выбитых из земли плит, было белого мучного цвета. С уголка чуть распахнутого рта протянулась нитка густой темной крови. На шее в грифельно-серых отпечатков пальцев протянулись глубокие кровоточащие раны – как царапины от когтей. Натали знала, что чисто теоретически это возможно, но вживую... До сих пор брала нервная дрожь. Тело Адриана покрывало густое одеяло из фиолетовых мерцающих лепестков крыльев акум, порхавших коршунами над его головой.***
Дальше все естественно просто и похоже на бред одновременно – сотни акум, подчиняясь, готовые служить, невесомыми крыльями связали руки. Тысячи чужих переживаний, людская боль, отвращение, чувство того, что тебя загоняют в угол – Адриан узнает это все потом, уже после того, как проходит первая эйфория от того, что Ледибаг он-таки спас. Но тогда, в первую минуту, как он очнулся под полным ужаса, взглядом Натали, Нуар был искренне, самозабвенно счастлив, и, видя угасающим сознанием Огонек, как его Леди возносит высоко к небу руку, считал, что ни о чем не посмеет жалеть. Слияние камня мотылька и кота дало Адриану чудовищную силу, создавшую тех самых ужасных монстров, чья сила питается долгими, взращёнными на ненависти переживаниями, поглощая самое светлое и доброе, что есть в человеке. Квами исчезли, что Нууру, что Плагг, и Адриан больше их никогда не видел, как не надевал брошь и кольцо, вместе или по раздельности; у силы, дремавшей в талисманах, больше не было проводников. Была только мощь, безграничная, страшная, просившаяся наружу, сжавшая сердце Адриана внутри, вшившая под ребра ворох искрящихся крыльев и бесконечный страх. И надежда, что теперь его милой, отважной и прекрасной Ледибаг больше никогда не придется сражаться. Но акумы – не создания из плоти и крови, и сотканы они из чужих воспоминаний, чувств и самых отвратительных событий, которые то повторяются, то снова всплывают в памяти, взвывая ко злу; и только их хозяин, искусный и коварный Бражник, чей разум создан для переплетения чужих судеб и интриг, манипулирования людьми, мог удержать их под контролем, и он же мог давать им либо свободу, либо держать в неволе. Тело Габриэля, решившегося на подобное, было измучено смертельной болезнью и слишком слабо, чтобы выдержать это, и после первого пользования подобным методом, попытки акуманизации Адриана, Агрест-старший впал в состояние овоща. Управление компанией свалилось на хрупкие, но сильные плечи Натали, взявшей на себя как заботу о боссе, которого больше жизни любила, так и о его сыне. Только тогда Адриан понял, что случилось с его жизнью. И девочка с голубыми глазами с обмершим «люблю» на губах, никак не могла услышать голосов, звучавших в его голове и понять чувство вины, пожиравшее его изнутри после произошедшего. Она смотрела на него, а он понять не мог, почему ее взгляд был похож на тот, которым Ледибаг проводила Кота Нуара в пламя. Этот взгляд говорил «мы с тобою одно и то же, так протяни руку и расскажи мне все, это нам обоим нужно». Но у девочки с голубыми глазами не было акумы в его комнате, а надежда, что теперь его милой, отважной и прекрасной Ледибаг не придется умирать, была единственной вещью, оставшейся у Адриана. И если для этого ее необходимо заставить его возненавидеть, то это было меньшим из зол. Нуар должен был справиться со всем этим один, не дав ни одной акуме вырваться наружу, удерживая тонкими нитями своего распадающегося разума тысячи людских переживаний и сомнений. — Но я не смог, – растворились в воздухе слова, и Маринетт, с полными слез глазами, опустила руку, которой держала дрожащее плечо Кота. – Единственной надеждой это исправить было убить Ледибаг, чтобы повернуть время вспять, чтобы никогда и ничего из того что сталось, не произошло. «И верить, что делал это я исключительно для того, чтобы Маринетт никогда не пришлось проснуться, объятой ночными кошмарами»