Хозяин замка Сигилейф: Сердце камня

Он пошевелился. Впервые за долгие годы сделал движение и от неожиданности вышел за пределы отведенного ему места, расплескался, заполнил собой каждую трещину в камнях. Тело, размякшее, неуклюжее, заныло там, где он проник в собратьев. Он почувствовал, что совершил недозволенное, и беспокойно заметался. Остатки сил ушли на то, чтобы собраться воедино. Он снова стал бесформенным сгустком мрака, повисшим в нескольких скаэлях от пола пещеры, под которым крылась вся земная мощь, горящее сердце Ютичиса. Собратья по-прежнему были скованы тупой ленью, его грубое вторжение не растревожило их. Он почти никого не видел — слабые, они безропотно истлевали, и многие растворились в небытии, пока он спал. Он пребывал в оцепенении, во сто крат худшем, чем прежде, поскольку теперь разум его пробудился, и в нем нарастала злоба, первозданная ненависть, из которой он вышел. Он помнил, каково это — быть безгранично могучим. Прежде он за считанные мгновения вытягивал тело до самого неба, и его тень накрывала реки, леса, горы на тысячи драггов в округе. Он креп и бушевал, и ничего не менялось до тех пор, пока на землю не спустились сияющие столпы света — дочери Ютичиса. Они рассекли его мечами — и лишили тело гибкости. Они низвергли его, пробили им гранитную породу — и он обернулся собственной тенью. Он был голоден и оттого свиреп. Он вспомнил еще больше — как настигал жертву, хватал ее. Он оставлял только иссушенный скелет с горсткой перепутанных сухожилий и ошметками вяленого мяса. Все: кровь, мозг, страх и небывалая энергия, ради которой он пожирал людей, — он уносил с собой в ненасытном брюхе. И ему всегда было мало. Он вновь сделал рывок, хотя едва был на него способен, и достиг выхода в туннель, темного и узкого, как заячьи кишки. Каждое движение давалось ему легче предыдущего. В теле вызревала сила. Он шел на охоту. Он погружался в черноту, еще более беспросветную, чем та, из чьих объятий он выбрался. Повторял собой изгибы и зазубрины выпирающих камней и залежалых скелетов разных грызунов. Ему казалось, что он возвращает былой облик, когда добыча, едва завидев, обессиливала от ужаса, лишалась рассудка и воли, и сама шла ему в пасть. Той частью, что осталась далеко внизу, он чувствовал, как его собратья начинают шевелиться. Он знал: он станет их вождем, как стал однажды, когда перекусил пополам собрата, ничуть не уступавшему ему, и выпил всю энергию. Он насторожился. Тоннель оборвался, края его хранили на себе обломки заклятий, которые веками сдерживали его и собратьев, одурманивали, делали беспомощными, словно новорожденные человеческие дети. Но он смахнул заклятье с камня, и только мелкие клочки света вспыхнули да тут же погасли. Если в этом мире по-прежнему царствовали дочери Ютичиса, то глаза их не были и вполовину так зорки, как раньше. Он растягивался дальше, в непроглядной тьме, не боясь никаких препятствий, уверенный в том, что он полноправный хозяин земли и воды. Вдалеке забрезжил яркий, но неровный свет — горела свеча. Он различил человека, вернее, только лицо. Тонкое, бледное, осунувшееся, сосредоточенное, оно поманило его. Наносная тщедушность не могла обмануть. Человек возбудил в нем забытую жажду крови. Он догадывался, что человек скрывает в себе энергию, которой было бы достаточно, чтобы сразить дочерей Ютичиса. Он уже предвкушал, как эта энергия, влажно поблескивающая в уголках глаз, подобно слезе, перетечет в его нутро. Он ринулся вперед. Никто из ныне живущих не мог видеть его, чуять запах, слышать, как он извивается, но он все еще был смертоносен. Вдруг человек встрепенулся, на висках его вздулись жилы. Светлые глаза испуганно расширились, взгляд судорожно заметался. Человек отшатнулся, опрокинув свечу, и с протяжным шипением огонь потух. Внутри у него что-то лопнуло. Человек исчез, а он обрушился вниз, в надежный гроб, из которого выхода покуда не было.

***

Алиньо коснулся стопами дна, оттолкнулся и поднял голову над водой, хватая ртом воздух, будто не дышал тысячу лет. Он подплыл к берегу и вытянулся на крупных округлых камнях, меж которых редко пробивалась сухая трава. Рядом, на тяжелых еловых лапах сохла его одежда. Солнце садилось, и его лучи будто скатывались с горного склона прямо в озеро, окрашивая его в алый. Алиньо закрыл глаза, но даже сквозь сомкнутые веки пробивалось сияние заката, болезненное и колкое. Алиньо нравилось это место. Он нашел озеро случайно, еще весной, во время очередной бесцельной прогулки, когда искал, где спрятаться от пронизывающего ветра. То было не совсем озеро, а глубокая впадина в боку у горы. Вода здесь была чистая и стоячая, поэтому летом прогревалась почти до самого дна. Озеро напоминало Алиньо большой пузатый чан. Алиньо снова окунулся и рассек прозрачную воду. Он плыл на спине, изредка подгребая, и тогда пряди волос путались в пальцах. Холод пробегал по телу, как рябь по поверхности воды: озеро было теплым лишь по сравнению со стремительными горными речками, бьющими по камням с колокольным перезвоном. Но Алиньо не боялся холода. Тот давно не отпускал его. Последний раз тепло катилось по его жилам вместе с кровью в глухой вечер, когда Ульгус сообщил всем о смерти Фарингара. Многое переменилось с тех пор. Алиньо думал об этом с грустью — нежеланной и потому давящей вдвойне. Раньше он покидал стены монастыря лишь затем, чтобы встретиться с Грунной. Она передавала ему послания от других мелланианцев, связанных с Ульгусом многолетней нерушимой дружбой, но знакомых Алиньо лишь по почерку. Затем он провожал Грунну, рассказывая ей о Совершенных или слушая ее болтовню о том, как Эрира побежала за Лери, зацепилась рубахой за забор и провисела там до заката. Проходило слишком мало времени, чтобы путы, тянущиеся от монастыря, оставили его мысли. Алиньо не видел Грунну уже не один сезон и редко вспоминал о ней. Новое убежище не могло притягивать древней тайной. В нем нельзя было случайно наткнуться на след из прежней жизни какого-то человека со своей печалью и болью. Капля чернил на странице, выпавший драгоценный камень из зеркальной рамы в молельне, забытая в спешке треснувшая чаша, которую Алиньо нашел в старой кухне, — он любил храм за это. Теперь, когда Даег выздоровел, Алиньо ничто не удерживало. Часто перед закатом он уходил в горы, ни перед кем не отчитываясь, и возвращался порой — за полночь, порой — накануне рассвета. С весны он успел исследовать каждую скалу, каждый клочок земли, куда можно было добраться за шесть часов пути. Алиньо знал, где гнездится орел, а где — бородач, где берет начало речка, в которой Челла стирала белье, где растет лучший зверобой, а где — нежная мята, что облегчает дыхание. Он никогда не возвращался с пустыми руками, и Ингиво был спокоен и доволен, но эти знания принадлежали Алиньо и никому, кроме него. Постепенно из алой вода превращалась в серую. Алиньо глубоко вдохнул и нырнул, не зажмуриваясь. Камни на дне словно разбухли от влаги. Само собой возникло отчетливое воспоминание о Лиире, на которой стоял Миррамор. По ней корабли доставляли в столицу товары из Энифрада, Брааноля и из всех городов Сигрии. Вода в Лиире была где-то бурая, а где-то желтая и теплая, как моча, и несло от нее мочой, но жители Миррамора все равно в ней мылись. Искупавшись, Алиньо чувствовал себя еще грязнее, чем до того, и долго болел. Он вынырнул и бросил быстрый взгляд на небо. Оно было лиловым, но уже выступили первые звезды, они кружились и расплывались перед взором, как его собственные мысли. Может быть, храм и был неволей, но Алиньо манило туда. Он хотел бесконечное число раз пересекать просторный двор от хлева до курятника, от конюшни до отхожего места, а затем взбегать по осыпающейся лестнице, помимо воли пересчитывая ступеньки, в молельню, пропитанную древностью и величием. Только храм ему никогда не снился. Вместо этого стоило его голове коснуться подушки, как он снова и снова видел себя убегающим от владельца таверны «Веселый шут», который, поймав его на воровстве, так смеялся, что не отобрал украденное, а всего-навсего наградил тычком в зубы и спустил на него собак. Но еще чаще Алиньо стоял перед Гунле. В детстве он испытывал такой страх перед этим человеком, заправлявшим подпольной жизнью Миррамора, что его лицо стерлось из памяти, и остался силуэт. Гунле был высоким и непомерно толстым, сало вперемешку с мышцами делали его похожим на кабана. И разнести какую-нибудь лачугу в одиночку этому кабану ничего не стоило. Бил он больно, пока на землю не начинала капать кровь, густая, темная, а крик Алиньо не переходил в действительность. Алиньо подскакивал на постели с саднящим горлом, лихорадочно ощупывал лицо и с удивлением обнаруживал его нетронутым. Вода была черная, как глаза Ульгуса. Отчего-то этой ночью в ней не отражалось ничего, хотя огромная полная луна висела совсем низко, как спелый плод на ветке, а ясное небо мерцало и переливалось. Алиньо старался не всматриваться в глубину и отогнать чувство неясной опасности. Он почти не спал. Позора перед Даегом и Челлой Алиньо боялся больше, чем призраков прошлого, облеченных в сновидения. Высвободившиеся часы он проводил за занятиями с Ингиво. Прежде в храме Алиньо просто переписывал старинные предания, нисколько не лживые, том за томом, спасая их от времени. Ингиво хотел, чтобы Алиньо в совершенстве умел писать на языке тех людей, которые видели Совершенных, и на том языке, которым пользовались королевские писари в Мирраморе. Предания он запоминал легко — возможно, потому, что ему приходилось водить и водить глазами по строчкам, чтобы разобрать стершееся слово и не повредить страницы. Сейчас Ингиво требовал, чтобы он заучивал заклинания и рецепты зелий, а потом повторял самостоятельно. Последнюю неделю Алиньо толок паучьи яйца вместе с цветками чертополоха и семенами крапивы в порошок, окроплял его своей же кровью и ставил на огонь. Когда начинало пахнуть паленым, он произносил короткое заклинание на древнем языке — Даег, случайно услышав его, побледнел и изменился в лице — и тогда та капля крови растекалась и едва не выплескивалась из котелка. Выходило известное каждой деревенской знахарке варево, на его основе готовили приворотные зелья, снадобья, избавляющие от головной боли, и отраву для злых духов. Ингиво хотел, чтобы Алиньо научился этому в совершенстве, и постоянно находил в его труде изъяны. Ранка на руке не заживала: чтобы выступила кровь, Алиньо достаточно было нажать на ее края. Но он не жаловался. Еванджа сдержала свое слово. После нескольких лет мелланианцы признали, пусть и молчаливо, что однажды он сможет стать им равным, и Алиньо делал все, чтобы приблизить этот день. Ветви кустарника, поросшего на камнях и свисавшего над головой Алиньо, зашевелились, но не от ветра. Успокоение, которому он ненадолго поддался, мигом испарилось. Алиньо знал, что не наткнется здесь ни на хищника, ни на беглого каторжника с каменоломен, но весь обратился в слух, не осмеливаясь оглянуться. Накануне вечером он читал, устроившись на полу рядом с постелью и держа книгу на коленях. Даег растянулся на своей постели и отвернулся от него к стене, чтобы огонь свечи не бил по глазам и не мешал спать. Алиньо разбирал трактат, написанный одним из первых агленианцев. Брунимер Добродетельный в своем труде нападал на Клэту. Книга была отпечатана на королевском печатном дворе, но Алиньо мог поклясться, что Брунимер писал косыми скачущими буквами с множеством чернильных пятен — почти что капель яда. Он был первым, кто назвал Клэту богиней-шлюхой. Он адресовал послание королю Кивальду и утверждал, что любовь, которой покровительствовала Клэта, по сути своей есть порок и разврат, что люди, подчиняющиеся чарам богини-шлюхи, ищут лишь плотские удовольствия. Королева Роира, отдающаяся послу из Энифрада за стеной от покоев короля и мешающая тому спать стонами, уподобляется мельничихе, совокупляющейся с мужем на глазах их собственных детей. И подлая Роира, и мельничиха одинаково милы Клэте. Она радуется, когда седой купец берет в жены девочку, не установившую связь с луной, а ее сын Эйх под покровом ночи пробирается в дома к честным подданным короля и на потеху своей матери брюхатит их дочерей и ворует поцелуи с губ сыновей. Клэта вдыхает в пальцы менестрелей и горло поэтов особую силу, которая отвлекает короля от дел государственных и обращает его проницательный ум к праздным мечтаниям. О том, что произошло, когда Кивальд прочитал трактат Брунимера, не уставали рассказывать священники-агленианцы. Гнев короля и по сию пору служил наглядным торжеством добродетели. Он велел обезглавить Роиру и пять дочерей, которых она подарила ему в браке, переломать пальцы приближенному к нему менестрелю и отрезать язык учителю, приставленному к старшему сыну Кивальда и писавшему оды по случаю рождения каждого следующего ребенка. Еще не пришла пора настоящего конца Совершенных, но от полученных ран Клэта и те, кто почитал ее более, чем других богинь, не оправились никогда. Когда-то Ингиво обмолвился при Алиньо: агленианство живет лишь потому, что люди по-прежнему верят всем мерзостям, написанных об изгнанных богинях Брунимером и его учениками. С тех пор Алиньо пытался при чтении подобрать слова, которые пошатнули бы убедительность первых гонителей мелл и смягчили сердца верующих. Он немного стыдился своих порывов, оттого держал их в тайне, но верил, что однажды это пригодится. Вот и тогда Алиньо изучал главу о музыке, о том, как она бесполезна и опасна, находя, что Брунимер обладал истинным талантом. Вдруг на Алиньо обрушилась стена страха, скрутившего ему руки. Он открыл рот, чтобы вскрикнуть, но его словно кто-то придушил: из горла вырвался невнятный крик. Он чуял, что на него из ниоткуда надвигается что-то темное и кровожадное, но не мог ничего разглядеть — в глазах потемнело. Алиньо вскочил на ноги, опрокинув книгу со свечой, и оттолкнул этого неясного призрака, не надеясь ни на что. Наваждение пропало столь же внезапно, как и возникло. Алиньо, обессилевший, рухнул на пол. Боль исчезла, но теперь его била такая дрожь, что зуб на зуб не попадал. Он не слышал, как подскочил к нему Даег, не слышал ни один из его вопросов, а если бы и слышал, то не смог бы ответить. Даег тормошил его, заставляя встать, все настойчивее и грубее, но тщетно. Алиньо так и лежал, сам себе казавшись трупом. Когда Даег наклонился над ним, то он не сразу понял, что тот делает. Даег поднял его — легко, словно Алиньо ничего не весил, словно Даегу это ничего не стоило — и, крепко прижимая к себе, уложил на постель. Уже светало, Алиньо давно оправился, а Даег продолжал, чуть сгорбившись, сидеть рядом, не смотря на него. Алиньо не решился окликнуть Даега и предпочел дальше притворяться спящим, украдкой им любуясь. Он никому не рассказал об этом: ни Даегу — не переборол стыд, ни Челле — она не поняла бы, ни Евандже — она обижалась на него, хотя Алиньо и не догадывался отчего, ни Ингиво — хотя должен был. Алиньо твердо знал: то чудовище не засело в кустах наверху, но боялся ошибиться. Боялся, что во второй раз не справится с ним. Он быстро вышел из воды, отряхнулся, подобно зверю, и наспех оделся, стараясь смотреть только перед собой. Но в последний момент что-то принудило его обернуться. И открывшаяся картина приковала Алиньо к месту. На секунду он решил, что наконец-то звезды отразились в озере, но немедленно понял свою ошибку. Маленькие огоньки напоминали светлячков; они плясали в диком танце, не касаясь поверхности воды. В их движениях крылся смысл, который Алиньо не мог пока постичь. Глаза заслезились от знакомой рези, и он взволнованно подался вперед — так он себя чувствовал, когда смотрел на призраков Ингиво. Огни роились и множились, рождаясь один из другого. Они лихо кружились и так плотно прижимались, что слились в единую полосу. Но не остановились. Алиньо неотрывно наблюдал за ними, не желая ничего упустить. Страха перед этими существами не было. Огни складывались в фигуру. Алиньо узнал в ней меч. Постепенно меч становился все вытянутее и заостреннее, тяжелее на вид. На продолговатой рукояти, напоминавшей бутылочное горлышко, складывался орнамент из драгоценных камней. Яблоко меча было плоским, и на нем расходились узкие лепестки легендарного цветка, чье название вылетело у Алиньо из головы от волнения. Меч вращался в воздухе, будто им управляла сильная невидимая рука. Наконец, совершив последний взмах, он застыл в воздухе. Алиньо повернул голову в ту сторону, куда указывало острие. Горные цепи, густые буйные леса, просторные пастбища не могли заслонить ему взор. Алиньо видел Миррамор в его грязной роскоши и нищем величии. Меч дрогнул, перевернулся и устремился к Алиньо. Не думая, что делает, он вскинул руку, чтобы перехватить оружие, но не успел коснуться, как меч рассыпался и погас, едва обдав теплом кожу. После ярких огней звездного неба уже не хватало, и Алиньо показалось, что наступила кромешная тьма. Он зашагал прочь от озера, по памяти огибая кочки и ямы. Алиньо не имел больше прав молчать. Он продрог до костей и был очень зол.