***
Стойло было вычищено, ясли — полны корма. Даег справился с этим в одиночку, хотя колено подгибалось в самый неподходящий момент так резко и так больно, будто его ударили ребром ладони в незащищенное место сзади. Натруженные руки приятно гудели. Асква сидел в темном углу конюшни и чинил стремя для Даега. Иногда он, этот орк в человеческом обличье, бормотал себе что-то в бороду, но Даег не разбирал ни слова, да и не особенно стремился. Он запустил пальцы в гриву старого, серого в яблоках, коня по кличке Мираж, принадлежавшего еще Аскве и давным-давно показывавшего трюки в их бродячем цирке. Даег почесал коню под гривой, и тот неожиданно энергично затряс головой, вытягивая шею и тычась мордой в пустые ладони. Мираж был благородного вида, но страшным попрошайкой — это осталось у него с цирковых времен, как и игривость. Об этом Даег узнавал не от Асквы — от Алиньо. С Даегом — как и со всеми обычно — Асква был молчалив, мог разве что одернуть, когда Даег слишком натягивал поводья или сутулился. Однако рядом с этим великаном Даег чувствовал себя свободно. Они не приходились друг другу кровными родственниками и не спасались от опасности бок о бок, но Асква не был к нему равнодушен. Даег умел распознать это и — он надеялся — оценить сполна. Наступал летний вечер — золотистый и ощущаемый на языке, как мед, какой бывает только в горах. Дверь конюшни он оставил нараспашку, и солнечные лучи пронизывали застоявшийся, пахнущий лошадьми воздух насквозь, обнажая каждую пылинку, застывшую словно в янтаре. Ветка смирно стояла в стойле, изредка дергая хвостом, Мираж, напротив, обдавал ладони Даега шумным дыханием и потряхивал головой, роя копытом землю — показывая скорее жизнерадостность, нежели буйный нрав. Асква подгонял стремена для больной ноги Даега, удлиняя одно, чтобы ему не пришлось лишний раз сгибать колено. Обычно в такие минуты прошлое Даега стиралось из его памяти, прошлое, в котором он был словно наполовину сделанным — слишком презренным для того, чтобы быть причисленным к знати, и слишком благородным, чтобы сравнять его с челядью. Слишком слабым, чтобы защитить мать и людей, оставшихся верными Юнидо ор Сигилейфу, и слишком сильным, чтобы Джаан мог просто забыть о нем. Забывались стоны матери ночью, которые он бесстыдно подслушивал, хотя у него внутри все леденело и противилось, забывались скрываемые под платьем синяки у нее на шее и запястьях. В такие вечера можно было зажмуриться и представить, будто он всю жизнь провел в этой лощине и не знал ничего, кроме ухода за живностью. Не знал ни поборов, от которых страдали все деревенские жители, ни голода, который затрагивал даже семьи богачей, ни козней агленианцев. Знал только покой. Но сегодня безмятежные картины не шли на ум. Не сейчас, когда Алиньо с некромантами еще не выходили из обиталища Ульгуса — того самого, откуда иногда глухими ночами пробивался таинственный синий свет. Даег погладил Миража по шее, и тот тихонько заржал — как если бы кот мурчал от удовольствия. Вдруг Даег насторожился. Мираж ржал действительно совсем тихо. Такая же тишина неожиданно опустилась на лощину и, возможно, на все горы, на всю Сигрию. Словно звуки впитались в камень, слились с водой, ушли под землю и освободили место для чего-то важного. Чего-то великого. Даег не знал, о чем Алиньо может говорить с Ульгусом и Ингиво так долго, не остановившись ни разу для того, чтобы глотнуть воды — кувшин в логове Ульгуса точно не стоял, глава мелланианцев слишком берег уцелевшие фолианты из библиотеки в храме, чтобы подвергнуть их риску, — но отчего-то ясно себе его представлял. Алиньо сидит напротив Ульгуса и Ингиво, именно сидит, а не стоит, боясь лишний раз шевельнуться. Теперь он с ними на равных, и им это не нравится. Отчего бы еще разговор так затянулся? Они его не понимают и не хотят понимать. Руки Алиньо покоятся на столе, словно существуют отдельно от тела. На лице Алиньо — тень печали, и без того не стирающаяся никогда, но в этот вечер пугающе почерневшая. Его прозрачные глаза ничего не выражают. Истинные мысли Алиньо скрыты ото всех. Мираж снова топнул копытом, и Даег вздрогнул. О Совершенные, он же присутствовал рядом, казалось, если протянет руку, то ногтями коснется плеча Алиньо. Но ни один звук не раздался в мрачной, чересчур мрачной, если быть честным, комнате Ульгуса. Единственное, что мог услышать Даег, было пение давно забытых им существ. По спине прошел мороз. Таинственными певцами, печальными и тоскующими, словно слепые менестрели, были дети детей Совершенных, но Даег так и не сумел полностью осознать это. Для него они остались невидимками, которые всегда и повсюду, с самого детства, были с ним, молили о помощи и защищали — или же как раз наоборот?.. — когда случались беды. Последний раз Даег слышал их, когда Алиньо привел его и Челлу в заброшенный храм и связал их словом и кровью с остальными мелланианцами. Тогда невидимки впервые позабыли про робость. Они едва не оглушили его, хватали за рукава, за штанины, помогали взобраться по длинной лестнице, знаменующей собой звездный путь. Но по возвращении Даега в лощину они не напоминали о себе. До этого Даег не задумывался, отчего так вышло. Почему-то он удовольствовался собственной догадкой, что лощина и дом в окружении гор не столь древние, как его замок или заброшенный храм, чтобы невидимки прижились здесь. Сейчас Даег понял, что ни минуты сам в это не верил. Их пение было неумолимее набата. Алиньо грустно улыбнулся и едва заметно кивнул. Это же бред! Даег отшатнулся, испугав Миража, и вышел, не сказав Аскве ни слова. Сгущались лиловые сумерки: когда солнечный свет еще разливался повсюду, хотя солнце уже село, а луна не вошла в полную силу. В такой час пропадают все тени, и человек настораживается, становится недоверчивым и злым, ожидая отовсюду неясной опасности. В это время Райхар, сын Найхи, уже засыпал, но Неренна, его верная подруга, прижав луну к груди, стояла спиной к миру, распростершемуся под нею. В лицо Даегу ударили свежесть и едва различимый запах воды, и он похромал навстречу ветру. Земля под ногами уходила сначала вверх, затем — нужно было быть внимательным, ведь почва постоянно проваливалась под весом идущего — сразу же приводила к кромке воды. Берег был высокий и видом своим напоминал взмывшую со дна волну. Когда Даег впервые увидел эту реку, он испытал нечто похожее на презрение, если, конечно, можно презирать еще что-то, кроме людей. После необъятного Кробруна она показалась Даегу рядом капель, которые оставляли за собой девушки в замке, возвращаясь от колодца. Река даже имени своего не получила, пусть оно было бы и не такое громкое, как у Кробруна, но хотя бы простенькое — Речка или Безымянная. Со временем мир Даега вновь сузился, и тогда река расширила свои берега. На возвышенности ближе к роще сидела Челла, уткнувшись лбом в колени. Даег похромал к ней так быстро, как только был способен. Чем ближе он к ней подходил, тем глуше становились голоса невидимок. Он опустился рядом с Челлой, поморщившись. Трава пружинила под телом и на ощупь отчего-то напомнила Даегу шкуры, что устилали каменные полы в замке Сигилейф. Она была такая же жесткая и густая. Челла пошевелилась и едва повернула голову в его сторону. Она выглядела заспанной, но сейчас явно не дремала. Лишь теперь Даег заметил, что сама она за прошедшие месяцы поправилась — бедра стали округлыми, платье, раньше висевшее на ней мешком, натянулось на животе и на груди. Вот только лицо еще больше осунулось, и Челла снова закрылась от мира, используя горе как щит. Совсем как в плену у работорговцев, когда каждое мгновение ее могли ударить толстым кнутом, обесчестить и даже убить. Стыд ударил в голову как хмель. Он знал, что стряпня лежит на плечах Челлы. Он знал, что за двумя лошадьми следит он и Асква, а об остальном домашнем скоте заботилась Челла. Он знал, что Еванджа изводит Челлу придирками — довелось услышать пару раз. Знал, но забыл обо всем — о кусках хлеба, которые Челла передавала украдкой , когда хельмгедцы перестали давать ему еду, о том, как из последних сил держал ее на руках, не позволяя опуститься в ледяную воду и замерзнуть, о том, какими мягкими были ее губы, как она подавалась ему навстречу — живо, но в то же время робко, с неясной надеждой, но в то же время показывая своим видом, что это должно было произойти и случилось даже слишком поздно. Даег забыл, хотя не хотел и не имел права забывать. Он придвинулся к ней и молча приобнял за плечи, притягивая к себе. Челла прижалась к нему подбородком. Им не было никакой нужды говорить. Из всех людей, окружавших Даега когда-то и сегодня, Челла была самой понятной и единственной настоящей. Даег боготворил мать и даже теперь продолжал часто думать о ней, вспоминать ее. Но ему пришлось признать, что она всегда была далека от него, недоступна, скованна надзором мужа и агленианца Ардриса. По-настоящему они узнали друг друга за несколько минут до ее гибели. Челла была горячая, податливая. Он целовал ее виски и лоб, руки беспорядочно блуждали по телу, по ее гибкой тонкой спине, он наматывал на пальцы пряди ее волос, выбившихся из небрежно заплетенной косы. Даег не целовал Челлу в губы, хотя хотел — словно на это был наложен особо строгий запрет. Наложен ими обоими и оттого выполнялся с готовностью. Она прижалась губами к его изуродованной щеке, к натянутой коже, словно покрытой коркой, отпрянула, вздрогнув, но в ту же секунду запечатлела поцелуй.***
Тропа была извилистая, но протоптанная. Слишком долго ею не пользовались, чтобы она сохраняла свой ухоженный вид. Это сердило Челлу, как, впрочем, и все остальное. Хвойный запах кружил голову, но ничего, кроме глухого хруста редких камешков под ногами, Челла не слышала. Без щебета птиц, без плясок ветра на верхушках многолетних сосен, окруженная лишь собственным прерывистым дыханием, она казалась себе еще более одинокой, чем являлась на самом деле. В то же время ее не удивляла тишина, укутавшая подобно туману. Из горла ее рвались короткие всхлипы без слез, а в голове все гудело. Челла была в ярости. Несомненно, эта ярость заглушала звуки вокруг нее. Хотя Еванджа ее и пальцем не тронула, щеки Челлы горели. За пазухой она спрятала врученный ей свиток, и он жег кожу. Перед глазами до сих пор стояло самодовольное лицо хельмгедки, напоминавшее Челле собачью морду, и раздавался ее въедливый голос. «Снесешь послание кому надо. Грунна давно с нами, и ей можно доверять. Ты не умеешь читать и тебе некуда идти, поэтому тебе тоже можно доверять». О да, эти глумливые слова не пропускали сквозь себя никакой иной звук. Челла раз за разом представляла, как рвет пергамент на мелкие клочки и бросает их в лицо надменной хельмгедке, но ей приходилось только опускать глаза, чтобы проницательная дрянь не угадала ее мысли, и выполнять чужую волю. Чтобы хоть как-то отвлечься от снедавшего ее чувства ненависти, Челла оглядывалась вокруг себя и любовалась. Это место было одновременно похоже и не похоже на ее родные края. Ее с детства окружал лес, и с течением времени он все ближе подступал к ее деревне, к ее собственному домишку. Люди уставали ютиться на узкой полосе между берегом Кробруна и непроходимой чащей и покидали места — мол, раз уж земля принадлежит чужестранцу, то смысла нет ее обживать. Еще больше людей умирало. И почти никого не рождалось. После того как умер во сне ее брат-младенец, Челла осталась младшей в деревне. Летом, когда Кробрун был могуч и полон, Челла видела, как плывут и большие корабли, и хлипкие рыбацкие лодчонки, но редко кто приставал к ее деревне. Еще реже к ним заглядывали путники пешие или конные — деревня стояла на отшибе от Великого тракта. Но все же везде угадывалось человеческое присутствие, надежная хозяйская рука. Здесь же Челла словно стыдилась того, что она — человек. Словно здесь дремала какая-то неизвестная ей сила, настроенная враждебно. Даже деревья казались недружелюбными, они толпились на обочине, лезли на склоны гор, как злобная обезумевшая толпа, пришедшая поглядеть на казнь. Челла вздрогнула. Это не было похоже на ее мысли. Отчасти поэтому ее внимание обострилось до предела, пока она искала ориентиры, о которых говорил ей Алиньо. Он добавил тогда, что там, куда она должна направиться, люди теряются посреди тропы, никуда не сворачивая, если не посвящают мысли Совершенным. Волосы Челлы промокли насквозь, будто она помылась. Она задыхалась — за последние месяцы она оплыла и погрузнела. Никто в деревне больше не посмел бы дразнить ее цыпленком, заморышем или рыбой, но Челла теперь стала тяжелее на подъем. Как же она будет вынашивать ребенка? Челла стыдливо поежилась и заозиралась, словно кто-то мог подслушать ее несвоевременный вопрос, вызванный скорее привычкой, нежели настоящим беспокойством. Она добралась до колоссальных ступеней, по которым должен был ходить не человек, а великан. Это значит, что отсюда до их логова столько же пути, как и от логова до древнего храма. Челла неуклюже спустилась по ним и отряхнулась. Она разглядела письмена, вырезанные на ступенях. Часть ступеней осыпалась, высеченные буквы местами заросли мхом и даже небольшими кустами, но не увидеть, что здесь что-то написано, было невозможно. Алиньо рассказывал об этом месте с благоговением, да что там — с любовью. Челла же сейчас испытывала только липкий ужас. С невероятной ясностью — ей кто-то нашептал об этом, не иначе — она понимала, что письмена сохранятся здесь навсегда, даже если кто-то постарается уничтожить их. Что они провозглашают, Челла не знала — Алиньо рассказывал и об их смысле тоже, но Челла тогда была зла и намеренно пропустила его объяснение мимо ушей, сосредоточив все свое внимание на счете ягод, рассыпавшихся перед ней на столе. Она не желала замечать письмена и старалась не смотреть. Ей казалось, что стоит только бросить взгляд на них, как она постигнет их смысл; Челла не понимала: то ли она больше боялась этого, чем не хотела, то ли наоборот. Она застыла на месте, и отчего-то стало холодно, хотя жара царила удушающая. Челле хотелось, чтобы скорее пришла Грунна и забрала у нее послание. Оно потяжелело и внушало отвращение. Челла испытывала нестерпимое желание отбросить его, как отбрасывают зачумленное тряпье. Она не знала, что написано на пергаменте, даже примерно, а если бы и осмелилась раскатать свиток, то не поняла бы ни слова. Челла сама решила не иметь ничего общего с мелланианцами и не училась грамоте у Алиньо, хотя тот предлагал. Она несла свой выбор с гордостью, зная, что после смерти аглы оценят ее преданность — на то, что это обелит ее в глазах сородичей, когда она вернется, Челла не рассчитывала. Но сегодня она засомневалась в себе и своей уверенности. С гор дул легкий ветерок, и Челла дрожала и чувствовала, как ее медленно, но неумолимо заполняет стыд. Глаз Челлы выхватил движение. Она подняла голову, как кошка, выслеживающая дичь, и всмотрелась вдаль. Сквозь ветви упавшего дерева просвечивалась фигура, и Челла против воли осклабилась. Уже сейчас она видела, что Грунна приземистая и пухлая, а значит, рядом с ней Челла будет казаться не просто тощей, но еще и непомерно нескладной. Как будто это было важно... Грунна двигалась быстро, энергично, но по мере приближения она замедлялась. Ее круглое лицо, несмотря на огромный синяк на щеке, горело живым огнем — Челлу кольнуло завистью: такой она не была уже много месяцев, — но едва Грунна остановила взгляд на Челле, как этот огонь погас. Она вся обмерла и шла будто под чарами, словно не очень того желая. Грунна не только не ждала увидеть здесь Челлу. Она явно разозлилась на Челлу из-за этого. Челла поспешно достала из-за пазухи свиток и вдруг увидела себя со стороны, словно раздвоившись. Ей стало тошно от той услужливости, промелькнувшей в ее позе, в ее жестах. — Что с Алиньо? — резко спросила Грунна, не то выдохнула, не то прошипела. — Он болен? — Нет! — замотала головой Челла. — Он умер? — Грунна сделала шаг навстречу ей, не думая принять у Челлы из рук свиток. — Конечно, нет! — выкрикнула Челла, изумленная, почему Грунне вообще взбрело это в голову. — Тогда почему они прислали тебя вместо него?! Грунна едва заметно, но неумолимо теснила Челлу назад, к каменным ступеням выше человеческого роста. У нее были темные, почти черные глаза, и Челла могла бы поклясться, что если бы взглядом можно было убивать, то она бы уже погибла. Челлу пугало, что Грунне даже не нужно знать, кто она и как ее зовут, чтобы ненавидеть. А именно ненависть выражало ее лицо — по всей видимости, красивое и необычное, хотя и заплывшее синяками. — Он... он занят, — залепетала Челла, все еще держа в ладони свиток — осторожно, чтобы не смять. Уголок рта Грунны дернулся, она тряхнула черными кудрями, столь мелкими, что Челла заподозрила, не натирает ли она волосы бузинным соком. Грунна правой рукой убрала упавшие пряди со лба, и Челла вдруг заметила на запястье кожаную полоску — браслет простенький, лишь жалкое подобие того пояса, что вскорости украсит талию молодой жены. Челлу уколола зависть — у Грунны уже есть то, чего никогда не стоит ждать ей самой. — О да, я знаю, — вдруг Грунна напомнила Челле ведьму — такую ведьму, рассказами о которой старухи и пугают малышей. — Сначала он такая же сошка, как и ты, но стоило сильным и главным обратить на него внимание — и он и думать о тебе забывает, попирает тебя ногами, хотя ты ничем не хуже, чем он. — Я не понимаю, о чем ты говоришь, — бормотала Челла, не осмеливаясь посмотреть на Грунну открыто. — Ты лжешь, — засмеялась та. — Сначала его взяли из жалости, и единственное, на что Алиньо годился, — это носить весточки от Ульгуса и передавать их мне, чтобы через меня весточка цепью пошла по всей стране! Теперь же он слишком зазнался, я вижу, теперь на его место подходишь ты! Готова поспорить, ты ни строчки не прочтешь по-написанному, значит, ты еще ниже, чем был он. Грунна резко замолчала, ноздри ее раздувались, видимо, ей не хватало дыхания. Под градом этих странных упреков и обвинений Челла чувствовала себя снова попавшей в плен к работорговцам. Она хотела не то чтобы отразить удары, хотя бы увернуться от нападок, но не успевала. Алиньо рассказывал, что Грунна мила и весела, и Челла не ожидала встретиться лицом к лицу с подобной яростью. — Я заберу у тебя этот свиток, — чеканила свою речь Грунна, — но это последний раз, когда я откликаюсь на зов духов. Я выхожу замуж, и мой жених увезет меня из этого каменного мешка далеко, где меня ждет настоящая жизнь. Скажи ему, я хочу, чтобы он это знал. — Скажу, — буркнула в ответ Челла, не собираясь выполнять обещание и просто радуясь, что Грунна забрала у нее жегший руки свиток. Грунна спрятала послание в одном из многочисленных карманов ее потертого, целиком состоящего из заплат платья. Челла мысленно вздохнула с облегчением, но слишком рано. — Привыкай, — усмехнулась Грунна. — Тебе тоже придется однажды выйти замуж за того, кого ты не любишь. И тебе снова будет хуже, чем мне: напоминание о твоей неудаче будет преследовать тебя повсюду, каждый день. — О чем ты... — через силу прошептала Челла, чувствуя, как немеет ее горло. — Не обманывай меня, — ей казалось, что Грунна истекает желчью. — Я все насквозь вижу. С этими словами она резко развернулась к Челле спиной и такой же летящей походкой зашагала обратно. Челла проводила взглядом, как Грунна скрылась за стволом поваленного дерева, и бросилась обратно, откуда пришла, — сломя голову, не разбирая дороги, словно за ней кто-то гнался. Ее одолевало множество мыслей, они разрывали голову, и она не могла сосредоточиться ни на одной, выхватить суть и понять, почему это ее тревожит. Ноги Челлы подкосились, и она рухнула на обочину, на иссушенную на солнце траву, уткнувшись носом в сгиб локтя. Она дала волю чувствам. Она знала — и это знание было дано ей откуда-то свыше, — что здесь на много драггов в округе нет ни единой живой души: ни людей, ни животных. Если потустороннее создание действительно существовало, то ему было плевать на Челлу, что бы там ни говорил Алиньо. Челла захлебывалась рыданиями, радуясь тому, что ее никто не услышит. Алиньо... Челла стиснула зубы. Каждый раз, когда она слышала за спиной звук шагов, то, оборачиваясь, ждала увидеть Даега. Она любила, когда, целуя ее, он гладил шершавыми большими пальцами ее щеки. В такие моменты, слишком редкие, Челла даже предательски радовалась, что рядом нет матери и докучливых старых соседок, от которых она сбежала единственный раз в жизни — и немедленно поплатилась за это. Никто не мог ее одернуть, отчитать, застыдить, и она наслаждалась минутами счастья, ни на кого не оглядываясь. Но она, зная о частых отлучках Алиньо, думала, что он навещал Грунну, и это причиняло ей боль. Услышав сейчас, что все эти месяцы Алиньо Грунной пренебрегал, Челла ощутила, как с ее плеч свалился камень — и тут же водрузился новый, больше и тяжелее. Силы плакать иссякли. Челла сопела носом и дрожала, зажмурившись, но то было от накатившей слабости. И от стыда — что Грунна раскусила ее так сразу, вытащила наружу то, что она прятала от самой себя с первого дня. Она утерла слезы рукавом. Челла злилась на себя. Она держалась как можно дальше от всего, что связано с мелланианцами и их темным учением. Даег учился понемножку грамоте — не привычной, а древней, совсем непонятной. Челла отказывалась: отсиживалась в пристройке, притворяясь, что драит в тысячный раз кастрюли, или прикидываясь изнеможенной и спящей. Она радовалась этому и оберегала свои молитвы аглам так же, как и поцелуи с Даегом. Но гордость не принесла Челле ничего хорошего. Вместо этого Грунна унизила ее с больно ранящей легкостью. И Челла догадывалась: так будет всегда. То, в чем она видела стойкость, обернулось главной брешью в ее защите. Она задержала дыхание, пытаясь окончательно успокоиться. Иногда приходится переступить через себя, Челла понимала это. Такая уступка не ослабит по-настоящему, а Алиньо будет рад учить ее. И — Челла наконец призналась самой себе — она будет рада тоже.***
Челла наклонилась над бочкой с водой, стоявшей в углу пристройки, где она проводила большую часть дня в делах. Челла вглядывалась в мутное неверное отражение и отчего-то не решалась разбить его ладонью, чтобы умыть лицо. Она устала, а ведь ей предстояло еще так много работы — больше, чем дома, больше, чем когда-либо. И это Челла еще не набралась смелости окликнуть Алиньо, а тем более — попросить его о чем-то; теперь ей казалось — о слишком многом. Наверное, сейчас Челле просто хотелось дать себе передышку. Из-за приоткрытой двери послышались голоса. Челла обратилась в слух. Сюда приближались Еванджа с Ингиво — неспешно, но неумолимо. Челла не хотела видеть их обоих. Не хотела, чтобы ее выгнали, как собаку, а именно так они поступят, когда застанут ее здесь. Повинуясь смутному чувству, Челла юркнула за ряд бочек с каким-то пойлом, за которыми Асква с Ингиво на днях отправились едва ли не к самому Кробруну. Она съежилась, надеясь, что ее сложно заметить, и тут же похолодела. Как она забыла о духах Ингиво, вездесущих и всевидящих! Челла прикусила палец, чтобы сосредоточиться на боли и не потерять голову. Мелланианцы ничего ей не сделают, если обнаружат. Она не преступница! Если затаиться, то возможно... Скрипнули половицы, и Челла едва удержала себя от соблазна подсмотреть за мелланианцами. — Я все в толк не возьму, чем ты недовольна, — Ингиво явно продолжил застарелый спор. До Челлы доносилось прерывистое дыхание Еванджи — та была рассержена, и Челла прикрыла ладонью рот, чтобы не выдать себя. — Ты привел меня сюда в надежде, что я вдруг изменю свое мнение только потому, что мы остались наедине? — она даже уже не насмехалась, как обычно бывало, когда не соглашалась с кем-то. — Отчасти да, — мягким голосом произнес Ингиво. Челла напряглась. Она и не подозревала, что в рядах мелланианцев произошел раскол. — Так вот — нет, — рыкнула Еванджа. — Я не в восторге от этой войны. Я знаю, что уже не в силах ничего изменить: от Грунны письмо перейдет к Эутену и Вельгеру, а оттуда — достигнет всех наших. Ты доберешься до тех, кто не в силах читать. Но что это за война, если от нас уже уходят наши люди? — Грунна сама сделала свой выбор, — тон Ингиво стал безразличным, словно он пытался скрыть, что испытывает. — Она клялась своей кровью и знала, что умрет, если оступится. Челлу парализовало страхом. До этого она жмурилась, но в этот миг распахнула глаза так, что они заболели. Казалось, они едва не выпали из глазниц. На тело накатили муть и слабость. Она запомнила Грунну так ярко, что та словно стояла перед ней. Ее горькая усмешка. Ее самодовольные слова, скрывающие глухое раздражение на жизнь. Ее избитое лицо. Челла не могла поверить, что Грунна мертва. Ей хотелось успокоить себя, что Грунне лучше было умереть, чем сносить побои и жить с нелюбимым мужчиной, но она знала, что это неправда. Ей оставалось утешаться, что она не стала предательницей. Нет, о нет, она ни словом не обмолвилась о помолвке Грунны. Какое счастье, что тогда в храме она не... Челла оборвала свою мысль. Даже думать об этом было опасно, когда рядом, ближе, чем надо, витали прозорливые духи Ингиво. Бедная Грунна... — Но разве не этой войны мы ждали долгое время? — спросил Ингиво. Раздался странный шум, должно быть, Еванджа крутанулась вокруг себя. — Беда в том, Ингиво, — зашипела она, — что мы к ней не готовы. Мы убивали агленианцев — поодиночке или целыми отрядами, чтобы запугать, чтобы показать, какие они трусливые и уродливые. Мы изучали природу магии и уз крови. Мы узнали слишком много, чтобы сохранить веру в наш успех. А вы с Ульгусом объявили войну только из-за того, что Алиньо что-то привиделось! Челла вздрогнула. — Я уже объяснял тебе, — говорил Ингиво по-прежнему мягко, но, даже спрятавшись за бочкой, Челла распознала, что он начинает злиться, — детей детей Совершенных можно лишь услышать. Я прочитал тысячи трудов, и в них упоминалось не более трех человек, способных встретиться с ними лицом к лицу, получить послание от них. — Я тебе не верю, и Алиньо тоже, — Еванджа почти сорвалась на крик. — Я же знаю, что он падает в обморок чаще, чем беременная герцогиня. Стукнулся в горах обо что-нибудь головой, вот и все видение. — Зря ты так думаешь, — грубо оборвал ее Ингиво. — Я еще зимой предупреждал тебя, что он необычный. Лицо его отмечено печатью смерти, но он жив. Я до сих пор не могу разгадать, почему же, пустота побери все эти тайны, он правда жив. Челла на какое-то мгновение поддалась порыву и зажала ладонями уши. Но это ничем ей не помогло, она слышала каждое слово. — Да почему ты уверен, что мне интересно, жив он или мертв, — Еванджа уже не собиралась кричать, но от ее спокойного голоса Челле становилось еще более жутко. — Я ходила за ним нянькой, не спорю, но мне надоело. К тому же именно он начал войну, а за это принято ненавидеть. Так пусть он и умрет на этой клятой войне, чтобы ты прекратил ломать голову себе и мне неразрешимыми загадками. Наступила зловещая звенящая тишина — столь пронзительная, что Челла затаила дыхание и боялась, что мелланианцы услышат, как стучит ее сердце. Она ждала взрыва, что они поубивают друг друга, не дожидаясь сражения с агленианцами... о, нет, с сигрийцами, с обычными людьми, как сама Челла и ее семья... но ничего не происходило. Послышалась какая-то возня, захлопнулась дверь, но в комнате кто-то остался. Челла почувствовала, как на бочки навалилась тяжесть, и у нее потемнело в глазах от ужаса, что вся эта масса обрушится на нее и раздавит. Раздались сиплые рваные звуки, и до Челлы лишь спустя несколько минут дошло, что она слышит, как рыдает Еванджа. Непробиваемая Еванджа, которая, верно, смеялась бы, если бы ей отсекли руку, рыдала и выла, как ведьма. Челла невольно задумалась, кто до нее мог увидеть хельмгедку столь... слабой. Ответ напрашивался сам собой. Еванджа стихла так же внезапно, как и разрыдалась. — Глупый, глупый щенок, — прошептала она с необычной для нее нежностью, будто пропела колыбельную. Она добавила еще несколько слов на хельмгедском, из которых Челла разобрала только «мой сын» — в памяти сразу встал распластанный на снегу Смухта, его вздымающаяся грудь и пронзительный крик его отца, от кого нельзя было ожидать привязанности даже к собственному ребенку. Еванджа, шатаясь, отошла от бочек; послышался плеск. Еванджа умывала лицо и фыркала, как собака, и отряхивалась наверняка как собака — все ее повадки были животными. Отставив от себя подальше лохань, она вышла вон, но Челла еще долго не решалась пошевелиться, только не оттого, что боялась кары мелланианцев, а потому, что открывшееся грозило раздавить ее.