Это походило на кошмар.
Ульда полусидела на кровати, обложенная подушками, чтобы те мешали ей ворочаться во сне и ложиться на живот. В горле комом стояла тошнота, затрудняя дыхание. Пытаясь справиться с ней, Ульда судорожно глотала вязкую слюну. Пот тек ручьями, ночная сорочка липла к ногам, спине и особенно к взмокшему скользкому чреву.
За четырнадцать лет брака Ульда перенесла четырнадцать беременностей, но никогда до того она не ощущала себя столь отвратительно, как сейчас. Она, и без того полная, погрузнела еще больше, ноги отекали так, что Арвит, ее муж, приказал изготовить новую обувь. Ульда была беспомощна до омерзения, как дряхлая старуха: не могла встать сама, ходила медленно, опираясь либо о стену, либо о локоть верной Браниму. Вдобавок этот ребенок начал пинаться рано, да так сильно, что Ульду пронзала острая резкая боль, она сгибалась чуть ли не пополам и охала, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Именно оханье заставляло Ульду ненавидеть себя — казалось, что оно добавляет ей сходства со старухой. Она уповала лишь на то, что хотя бы в этот раз все пройдет благополучно: только четыре ее предыдущие беременности кончились родами, причем двух дочек Ульда схоронила меньше месяца назад. Лучше бы родился сын — здоровый, не то что Форрен, хилый, хворый, с весны мучающийся слабостью и жаром.
Ульда пошевелилась. Окна были занавешены плотными шторами, не пропускающими солнечный свет (Арвит полагал, что эта мера поможет справиться с жарой, обрушившейся на замок Дорбент, и она не смела ему возразить). Но по ругани дворовых людей, ржанию коней, звону, лязгу и прочему гаму Ульда поняла, что давно рассвело. Чувство вины за то, что она лежит без дела и не знает даже, чем занимаются дворовые люди, неприятно схватило за желудок ледяными пальцами. К нему примешалось сожаление о времени, когда она носила первенца. Как Арвит был горд ею! Она стала тяжела сразу после первой брачной ночи, и все: от румянца до зацветшего старого дуба — указывало на то, что родится мальчик. Арвит не позволял ей лишний раз вставать с постели и именно тогда приставил Браниму — цепкую и выносливую, чтобы та выполняла любые капризы беременной.
Ульда помнила, как в нужнике из нее начала сгустками выходить кровь и как Браниму на руках дотащила ее до Гриора — тогдашнего лекаря при Арвите. Как Гриор бесстрастно объяснял Арвиту, не обращая внимания на Ульду, словно ее не существовало, что его жена слишком юна для родов, отчего четырнадцатилетнее тело само избавилось от плода, который мог бы убить его. О, Арвит бросил на нее тогда жуткий взгляд — в нем Ульда увидела разочарование и отвращение. С тех пор Арвит утратил к ней истинный интерес, и еще семь лет, пока не родила Форрена, Ульда жила в страхе. Ей постоянно снилось, как муж отказывается от нее при всех в домашнем храме, говоря, что она неспособна подарить ему достаточно детей. Эта участь постигла ее самую старшую сестру.
Ульда застонала. Она не представляла, как справится с ежедневными обязанностями хозяйки замка, которых теперь прибавилось, поскольку Арвит вместе с констеблем и двадцатью солдатами объезжал поселения рыбаков — пришла пора взимать оброк. Ульда поморщилась. Тяжелые настали времена, раз барону ор Дорбенту приходится лично следить за тем, чтобы грубые, невежественные рыбаки отдали положенную долю улова господину. Ей самой предстояло объехать подвластные мужу земли во время жатвы. К счастью, к тому времени она должна была уже родить.
Ульда вспомнила, как посещала крестьян ее мать — маркиза ор Одстан, и вздохнула. В детстве это по-прежнему считалось праздником. Перед взором снова возникла сцена из далеких времен, ушедших в туман.
То тут, то там виднелись стоги, от которых шел невообразимый пряный запах — Ульда, выросшая в стенах замка и почти не видевшая солнца, бегала от одного к другому и зарывалась в них, как щенок в материнское брюхо. Ее не одергивали и не ругали, словно понимали, что даже дочке маркиза раз в год можно забыть о том, кто она по происхождению, и позабавиться, как сорванец-мальчишка.
Но все же Ульда иногда останавливалась и оглядывалась на мать, которая шла в окружении молодых крестьянок. Она ступала так ровно и невесомо, что создавалось впечатление, будто она не приминала ступнями траву. Голова была гордо вздернута, глаза прищурены от яркого солнца, отчего сеть гусиных лапок становилась заметнее. Тяжелой короной на волосах лежал венок из полевых цветов и трав, который девушки, трепеща от благоговения перед госпожой, водрузили на нее в начале праздника. Мать не обращала ни на что внимания — ни на крестьянок, воспевающих сочными молодыми голосами ее доброту и заботу, ни на собственных детей, совсем маленьких и уже подросших, ни на безбрежную гомонящую толпу празднующих вокруг. Теперь Ульда понимала, что безумие уже подтачивало разум матери и она была погружена в свои странные видения. Но восьмилетней девочке, жившей взаперти в темных покоях замка, мать, залитая солнечным светом в море колыхающейся травы, казалась спустившейся с небес аглой.
К маркизе ор Одстан осторожно, как к алтарю, подходили беременные женщины или только родившие юные матери. Мать не глядела на них, но губы ее разъезжались в немного растерянной улыбке, проглядывался темный язычок и прорехи вместо зубов. Она гладила изуродованные трудом ладони женщин, целовала младенцев в лоб, и это означало, что она даровала семьям, подвластным дому ор Одстан, счастье и процветание.
Ульду и ее младших братьев и сестер обступили девочки лет на семь старше ее самой, только готовящиеся к замужеству. Они смеялись гортанным смехом, обнимали ее, тискали, как котенка, ласкали щеки шершавыми потрескавшимися руками, расплетали и заплетали бессчетное число раз косы. Ульда купалась в их ласке, таяла от любви, которой крестьяне и собаки любят своих хозяев. И это было хорошо и правильно.
В замужней жизни посещение крестьян стало для Ульды тягостной повинностью. Крестьяне барона ор Дорбента были куда невежественнее, грязнее и уродливее, они обступали ее плотной толпой, глядя недружелюбно и хмуро, будто Ульда приехала чинить насилие над ними.
Почти каждый год она представала перед ними беременной, и отчего-то это было особенно унизительно. Сутулая, размякшая от постоянной усталости и тошноты, Ульда казалась смешной и нелепой в глазах крестьян. Ее мать, пока не сошла с ума, была исполнена величавости и достоинства, что заставляло людей преклоняться перед нею. Ульда на такое не была способна. Если бы не Браниму, она бы сломалась.
Ульда, икнув, отрыгнула воздух.
После свадьбы, которую играли во владениях дома ор Одстан, Ульда ступила в незнакомый замок совершенно одна. Мать к тому времени уже никого не узнавала; когда Арвит надевал на Ульду пояс жены, тяжелый от обилия бисера, она вдруг завыла нечеловеческим голосом и стала раздирать лицо ногтями в клочья. Больше некому было догадаться отправить вместе с Ульдой какую-нибудь девушку — этого не приходилось ждать ни от отца, далекого от женских дел, ни от тетки, занимавшейся воспитанием девочек, но ненавидевшей каждую, ни от родни мужа.
Она вошла в замок, опозоренная собственной матерью, которая уподобилась животному, и под тяжелыми потолками ходил шепоток, осторожный и трусливый, но неумолимый. То одна кухарка, меся тесто тучными пальцами, наклонится к другой и перекинется с ней парой слов, то кузнец ругнется при прыщавом подмастерье, то горничная якобы случайно ущипнет ее за бок, застегивая платье, и выдерет ей щеткой целые пучки волос. И Ульде начало казаться, что даже стены подсмеиваются над ней.
Особенно отравляла жизнь свекровь — сморщенная высохшая старуха, облысевшая, как мужчина. Ульда до сих пор брезгливо морщилась, вспоминая пятна на ее голом черепе, похожие на запекшиеся раны. Старуха была умной и хитрой, как крыса. До замужества Ульды мать Арвита вела себя гордо, но не заносчиво — она слишком боялась и уважала богатство маркиза ор Одстана. Да и после старуха не опускалась до того, чтобы оскорблять невестку, будто какая-то купчиха из города. Но Ульда хранила в памяти каждый вечер, когда она, выходя из покоев свекрови, пыталась скрыть слезы от мужа, для которого всегда должна была оставаться покладистой и веселой, и боялась, что ее вернут назад к отцу.
На ее счастье, Арвит то ли не знал о сплетнях и слухах, которые роились в замке, то ли предпочитал не замечать их. Он приходил к Ульде в спальню, даже когда ее положение стало очевидно всем, и они не спали вместе до самого утра, хотя в том не было никакой необходимости. Ульде не нравилось, когда муж наваливался на нее, она едва терпела властные прикосновения, торопливые стоны и влажные поцелуи, но все равно воспринимала его внимание как добрый знак.
Все чуть не разрушилось, когда внезапно приставленные к ней горничные стали умирать от падучей. Это повторялось раз за разом: здоровая и даже хорошенькая девушка внезапно роняла щетку либо одежду Ульды, у рта выступала желтоватая пена, глаза закатывались, она падала и извивалась, как змея, хрипя и крича. А затем девушка вытягивалась, застывая, и умирала, прежде чем Ульда успевала крикнуть о помощи.
Слава аглам, что к тому времени они забрали к себе мать Арвита. Даже без ее ехидства замок ополчился против Ульды — негласно, никто не решался открыто обвинить ее в ведовстве. Но Ульда нутром чувствовала страх каждой девушки, на которую падал ее взгляд. Она уже сама верила в то, что приносит им смерть, и не решалась никого обречь на гибель. Ульда не выходила из покоев, не вставала с постели и смирилась с тем, что станет жить затворницей — при муже-то и ребенке, пока одна швея — старая, скрюченная и кривая, годная теперь только распутывать пряжу — не вспомнила о внучатой племяннице, что жила в ближайшей от замка деревне и сама страдала от падучей. Падучая сделала девку буйной и непокорной, зато та не испугается служить Ульде. И еще — хотя она безумна, но мужчин боится как огня, а значит не шлюха. Это особенно понравилось и Ульде, и Арвиту.
Так Браниму оказалась в замке Дорбент. Ульда не могла сдержать улыбки, вспоминая о том, какой та была. Старше Ульды на два года, Браниму казалась лишенной всего привлекательного и женского. Худосочное тело было едва прикрыто ветхой рваниной, которая не прятала синяков да ссадин. Жесткие волосы лезли Браниму в глаза, растянутый рот белел, как мрамор. Она и впрямь боялась мужчин — в зал к Арвиту ее еле втащили двое солдат, и она плевалась, лягалась, а когда ее скрутили, то пыталась кусаться. Зрачки Браниму расширились так, что зачернели двумя омутами, и Ульда, куда бы ни уставилась, не могла не замечать их.
Ульда не верила, что эта странная девушка станет ее прислугой. Глаза обожгли слезы, и внутри нее зрела обида на мужа — после его выходки все в замке будут судачить о ней еще злее. Браниму распласталась на полу у самых ее ног, тяжело дыша, с подбородка на камень капала слюна. Она напоминала изломанное подыхающее животное и даже не вздрогнула, когда Арвит громко приказал ей подняться.
Браниму и впрямь оказалась безумна, как говорили, но отнюдь не тупа. Язык кнута она поняла превосходно, и первая трепка стала последней, которую ей задал Арвит.
Тем же вечером ее отмыли и обрили налысо, чтобы избавиться от вшей. Ульда в порыве жалости — наступили холода — настояла на том, чтобы она прикрывалась платком, и Браниму больше никогда не ходила простоволосая. Это лишь добавляло ей величавости, странной для женщины ее положения. Приступы падучей бесследно исчезли, и Браниму вполне выучила человеческую речь, хотя говорила редко и неохотно.
…Дверь приоткрылась, и Браниму бесшумно вошла в покои — она словно не ступала по камню, а плыла в нескольких конах* над ним. Прямое, высокое тело было надежно скрыто серым сукном; платье обнажало только лицо, суровое, как у коршуна, и сухие паучьи кисти рук.
Браниму всегда чувствовала, когда Ульда в ней нуждалась, и они годами обходились без лишних приказов. Действия служанки были привычно отточенными, почти неумолимыми, и порой Ульда казалась сама себе маленькой девочкой, которую вверели строгой попечительнице.
Браниму с тенью улыбки на лице отодвинула подушки и подала ей руку, чтобы помочь встать. Взяв под руку, Браниму провела Ульду в дальний угол покоев, где, задернутые ширмой, стояли ночной горшок и бочонок для умывания.
Служанка сняла с нее сорочку, откинула с бочонка мягкую ткань и намочила губку в зеленоватой воде. Ульда стояла, задыхаясь под ношей своего чрева. На горле у нее сидела жаба — того же цвета, что и вода — и не давала ей дышать.
Губка, потяжелевшая от воды, казалось, не смывала пот, стянувший кожу, а лишь размазывала его по телу. Ощущение свежести не приходило, напротив, оттого что вода была тепловатая, Ульду лишь больше затошнило.
Браниму помогла ей одеться — бесчисленное число нижних юбок (Ульда не могла не думать о том, что случись ей выкинуть еще раз, лекарь Лекресс не успеет раздеть ее, прежде чем все окончится), суконное платье глиняного цвета, тяжелый пояс, расшитый бисером, прикрывающий пупок. На какой-то момент Ульда расслабилась и не сдержала умиротворенной улыбки — она ходила в положении едва ли не всю замужнюю жизнь, но редко когда ей удавалось носить такой широкий пояс.
Но затем, когда Браниму усадила ее перед зеркалом и взялась за частый гребень с перламутровой рукояткой — один из тех подарков, которые преподнес ей Арвит в честь рождения Форрена, — она снова испытала тяжелое смутное чувство. Как если бы ведьма взяла щепотку стыда, жменю зависти, смешала и щедро приправила горем. Браниму была первым человеком, которому Ульда поверяла свои радости и печали. Лекарю Лекрессу она открывалась, лишь посоветовавшись с Браниму, а мужу говорила то, что не расстроило и не потревожило бы его. Так кому рассказать, что все эти годы ее неотступно преследует мысль, что вся их с Браниму жизнь — сплошная нелепая ошибка? Что это Ульда должна сейчас расчесывать волосы Браниму, жесткие, слегка вьющиеся, достающие до ягодиц, а служанка — вместо нее восседать на стуле, как королева Фия на троне?
Браниму нарочно уродовала себя, надвигая на лоб платок так, чтобы казаться лишенной волос, но она не могла и не хотела скрыть поджарую фигуру и гордое лицо, чьи черты были будто высеченными из камня — жестокими и открытыми. Темные, словно вечно искусанные губы сами собой складывались в надменную ухмылку, которую она смягчала, обращаясь к Ульде или Арвиту.
А Ульда? У нее был крупный нос и бесцветные брови, которые придавали лицу плаксивое выражение, зубы после беременностей порядком раскрошились и подгнили. Волосы плохо поддавались гребням и лентам, и коса постоянно расплеталась, как у горничной, сбившейся с ног, не знающей, то ли ей выгребать золу из камина, то ли выносить ночной горшок хозяина.
Ульда воспользовалась тем, что муж уехал, и Браниму свернула косу и закрепила на затылке. Волосы приятно отяжеляли голову, и Ульда поневоле держалась статно и горделиво, хотя Арвит и говорил, что так она похожа на слишком исполнительную старшую кухарку.
Пока Браниму последний раз оправляла ей платье, девушки уже успели накрыть нехитрый завтрак. Он состоял лишь из овощей, накануне сорванных с грядки и едва сбрызнутых молоком. Ульде этого не хватало, и, хотя ела часто, она постоянно чувствовала легкий голод, но Лекресс уговаривал ее терпеть, убеждал, что отказаться от мяса совершенно необходимо, чтобы животный жир не обволок плод внутри нее и не задушил его.
Она, напуганная всеми беременностями, запрещала себе думать о будущем ребенке, но сама же не придерживалась собственного правила. Он начал пинаться, сильно и болезненно, когда Ульда допивала лечебную настойку. Она никогда не переживала чего-либо подобного. Когда носила Форрена, то до последнего боялась, что он родится мертвым, и была уверена в этом те долгие несколько минут, пока ее сын не закричал. И что ж — он болезненно слабый, постоянно хворает, и вот уже который месяц лекарь Лекресс почти не отлучается от него, едва находя время, чтобы осмотреть Ульду. Она с сожалением вспомнила об умерших девочках — одна Алтха знает: что, если бы Лекресс подходил к ним чуть чаще…
Ульда прижала ладонь к низу живота, стиснув зубы от боли. Нет, нет, не может быть…
— О, не волнуйтесь, госпожа, — гулко проронила Браниму, учтиво наклоняя голову. — Я под утро видела сон…
Ульда оживилась: ночные видения Браниму еще не бывали ложными.
— Вы стоите у церкви, — говорила Браниму гладко, как по писаному, хотя грамоты не знала; глаза ее были устремлены в точку где-то за спиной Ульды, — а за руку вас держит мальчик, такой крепкий и смешной, и шагает быстро и уверенно… И все вокруг залито солнцем и зелено, но не знойно, как бывает только пару недель весной. И ни души больше, лишь я стою позади, но не смею нарушить ваш покой.
Глаза Ульды увлажнились, и прежде чем вымолвить хоть слово, она отпила настойку Лекресса, пахнущую терпко, но на вкус — хуже болотной тины.
— Как же жаль, что ты не родишь еще одного! — воскликнула она. — Наши сыновья были бы молочными братьями…
Ульда осеклась, почувствовав себя провинившейся девчонкой. Она заметила насмешку в глазах Браниму, вспыхнувшую и погасшую, подобно свечке в ночной мгле.
— Моя жизнь не принадлежит никому, кроме вас, — ответила служанка достойно и почтительно, ничем больше не выдав своего презрения.
— Так, может, привезешь Айю в замок? — с непонятной для себя же надеждой спросила Ульда. — Будет нянчить маленького, а затем я ее устрою, я обещала…
Лицо Браниму потемнело.
Ульде было шестнадцать, и она ждала ребенка. Браниму — тоже. При свете солнца она не отлучалась от Ульды ни на миг, так что оставалось загадкой, когда она успела нагулять приплод. Арвит, заметив ее положение, потребовал, чтобы она вышла замуж за отца ребенка. Браниму только рассмеялась ему в лицо: в замке Дорбент у всех женщин общие мужья, у мужчин — общие жены, а отец ребенка — вообще из тех, кто остановился на ночлег в сарае за ничтожную плату и ушел с рассветом навсегда. Тогда Арвит схватился за кнут, чтобы проучить шлюху как следует, и Ульда с беспомощным плачем повисла у него на плече, не дав ударить.
Спустя месяц Ульда выкинула. Браниму — нет. Она родила в срок. Глухой зимней ночью, когда весь замок спал, измученный стужей и метелями, она произвела на свет девочку и пришла служить своей госпоже, как ни в чем не бывало, с младенцем на руках.
Браниму оказалась странной матерью. Она дала дочке имя Айя, но никогда так не называла ее. «Золотце» — вот так ворковала Браниму над ней. И она не оставляла дочь одну, везде таскала с собой, крепко примотанную платком к груди, будто боялась, что кто-то — Арвит — отнимет у нее ребенка. Лишь однажды Браниму бросила Айю: когда Ульда в четвертый раз не доносила ребенка, она побежала сломя голову за лекарем и положила дочь возле своей госпожи на ковер.
Ульда обожала Айю, хотя и видела ее десять лет назад, но до сих пор у нее по хребту пробегали мурашки, когда она вспоминала о внимательном взгляде годовалого ребенка, ничуть не испуганного тем, что женщина рядом с ним плачет и истекает кровью.
Как только Айе минуло два года и она перестала нуждаться в молоке, девочка исчезла из замка. Браниму говорила, что она отдала дочь своей семье в деревне. Лишь раз в месяц Браниму, с дозволения Ульды, уходила их проведать.
— Нет, — отрезала служанка. — Ей здесь не место.
— Но я ее названная мать!* — попыталась возразить Ульда. — Неужели твоя родня любит ее больше, чем мы с тобой?
Браниму всплеснула руками, отводя глаза.
— О госпожа! Кому нужно любить детей? Хорошо, если их не обижают.
Ульда, вздрогнув, как от удара, заставила себя проглотить пойло и подавила рвотный позыв.
***
Ульда стояла, прислонившись виском к каменной стене. Далее пройти в покои Форрена она не смела: лекарь Лекресс убедил ее, что следует более печься о том, чтобы сохранить ребенка во чреве, нежели о том, чтобы поцеловать сына, слечь и умереть от болезни.
Она могла лишь смотреть издали на него, и сердце сжималось от того, какой он стал худенький. Лицо казалось обсыпанным мукой: настолько бледным пятном выделялось оно на белоснежном белье. Только щеки алели от лихорадочного румянца, будто вся кровь в его тельце скопилась под тонкой кожей, готовая пролиться в любой момент.
Ульда сжала зубы, чтобы не расплакаться. Видят аглы, она была плохой матерью. Она не любила своих детей с самого их рождения. После всех выкидышей она была одержима идеей родить здорового сына, а Форрен разочаровал ее своей слабостью и глупостью. Он не позволял Ульде гордиться им. К дочерям она оставалась еще более равнодушной. Лишь недавно заметила, что ее старшая — десяти лет — начинает превращаться в девушку, гораздо более красивую, нежели сама Ульда. Тогда осознание причинило ей черную боль, но с тех пор Ульда чаще ее целовала и порой гладила по лицу.
Но она никогда не желала своим детям смерти! Когда в тот ужасный день Лекресс сказал, что ее трехлетняя дочь умерла, а спустя час вернулся, чтобы объявить то же самое о годовалой девочке, даже Арвит казался убитым. Ульда же больше думала, что приданное им больше не понадобится. В стесненных обстоятельствах барона ор Дорбента это было скорее хорошей новостью.
На похоронах она не проронила ни слезинки, но, услышав, как комья земли гулко стучат по гробам, захотела броситься на могильщиков с кулаками, завизжать, чтобы они остановились, чтобы убили ее и бросили к дочкам в могилу, ведь как же она оставит их, ведь за чертой так пусто и страшно, кто проведет их по тьме и представит аглам... Ей пришлось взять Арвита за руку, чтобы побороть это искушение.
И она не была готова пройти через это снова.
Маленькие мои, простите!
Лекресс тяжело вздохнул и отошел от постели Форрена. Ульда посмотрела ему в лицо, надеясь, что он поймет ее немой вопрос.
— Все решится на днях, — сокрушенно покачал головой он. За эти несколько месяцев лекарь постарел на десять лет. — Будьте храброй, моя госпожа.
Сердце пропустило удар, и плод внутри беспокойно заворочался, почувствовав ее отчаяние.
— И за все это время вы не придумали способа ему помочь? — Ульда едва удержалась от крика, вся трясясь от возмущения. — Если он до сих пор не умер, значит, его можно спасти. Почему вы не сделаете этого?
— Признаться, я никогда не сталкивался с чем-то подобным, госпожа, — вид у Лекресса был до того виноватый и потерянный, что Ульда устыдилась своей вспышки гнева. — Болезнь вашего сына ни на что не похожа. Когда он еще приходил в сознание, то жаловался на холод, хотя вы помните, какой зной стоял уже тогда. А затем он начал плакать от того, что внутри жжется — да, он так и говорил. Знаете, госпожа, он же не потеет. И мне все кажется: что-то сжигает его изнутри.
Губы Ульды задрожали, а Лекресс меж тем продолжал:
— Я говорил об этом с Кархом, хотя всем известна вражда врачей и агленианцев, — он робко усмехнулся. — И он рассказал мне, что в те времена, когда люди изгоняли мелл, дети часто так болели — и умирали. Потому что это был злой умысел недоброжелателя, который насылал на детей внуков мелл… Я, признаться, не совсем понял, ведь это же просто сказки, причем давно забытые… Но ни в чем не уверен больше.
— Перестаньте, — простонала Ульда, чуть не плача. — Хватит. Вы служите нам уже одиннадцать лет, полагаясь на искусство, которое вдохнула в вас Алтха. У вас нет нужды в проповедях и нравоучениях… возвращайтесь к моему сыну.
Она замолчала, совершенно истощенная внезапной долгой речью.
— Простите, госпожа, — сбивчиво пробормотал Лекресс. — Я сам не знаю, что на меня нашло. Должно быть, я старею. Вы разрешите мне взять в замок ученика?
Перед глазами Ульды все плыло, и голос лекаря доносился до нее будто с вершины горы, уносимый порывами ветра.
Внезапно между ними возникла Браниму, отлучившаяся до того незаметно от Ульды. Служанка заслоняла ее от лекаря, как от неведомой опасности.
— Только если Форрен ор Дорбент поправится, — зло усмехнулась она. — Иначе чему ты сможешь научить юношу, если сам не лечишь, а губишь?
Браниму развернулась, не дав Лекрессу ничего ответить, и взяла Ульду за руку. Она с благодарностью дала себя увлечь.
— О госпожа, стража впустила еще одних беглецов из замка Сигилейф, — в голосе Браниму не осталось ни капли того яда, который она обратила против Лекресса. — Они просятся остаться здесь и работать для ор Дорбентов. Не хотите ли на них взглянуть?
— Пусть ждут, — безразлично бросила Ульда. — У меня есть дела важнее.
Несколько часов у нее не было ни секунды, чтобы присесть и хотя бы хлебнуть укрепляющей настойки, которую варил ей Лекресс.
В швальне царил настоящий переполох — графиня ор Данга, чьему мужу и подчинялся Арвит, потребовала к свадьбе своего старшего сына вышить пояса ей и каждой женщине, что будет присутствовать на церемонии. Раньше Ульда радовалась этому в надежде, что графиня, легкомысленная в растратах, щедро заплатит. К тому же она рассчитывала, что на той многолюдной свадьбе все узнают о мастерстве швей из Дорбента. Но на днях ее лучшая швея — девушка лет двадцати с бледным лицом и горбатой спиной — повесилась на собственной косе, и работа застыла. Глея не окончила пояса, которые следовало преподнести самой графине ор Данга и ее будущей невестке, и до сих пор не нашлось никого, кто вышивал бы так же быстро, аккуратно и красиво. Две девушки, привязанные к своим местам так, чтобы они не могли поднять головы, со вчерашнего утра корпели над пяльцами, но Ульда раз за разом приказывала распустить узор. В конце концов, не выдержав, она велела выпороть их и знала, что Браниму с пугающей радостью сделает это. Да, Ульде стало жаль швей, когда она услышала их всхлипы, но куда важнее было не опозорить себя и мужа в глазах сюзерена.
Затем ей пришлось спуститься вниз — и в этом помогла верная Браниму, — поскольку прибыло несколько телег с рыбой, которые охраняли солдаты Арвита. Ульда долго ломала голову, сколько рыбы отправить на кухню, чтобы ее начали немедленно разделывать, сколько — в ледники про запас, сколько — отослать ор Дангам в качестве налога.
— Скоро ли вернется барон ор Дорбент? — осведомилась Ульда у молодого щуплого солдата с плохо растущей бородой.
— Он велел передать, что вынужден задержаться, госпожа, — ответил он хрипло и отрывисто, почему-то пряча глаза — Плохо нас встречают люди…
— Тяжело жить стало, — вздохнула Ульда и разрешила солдату пойти выпить вина.
От запаха рыбы, теплой на солнце, ее начало мутить, из-за жары разболелась голова. Она собиралась пойти на кухню, чтобы посмотреть, как там справляются с делами, но Браниму, снова возникшая словно бы из воздуха, положила ладонь ей на плечо.
— Госпожа, может быть, вы посмотрите на беглецов? — усмехнулась она. — Вы же сами запретили пропускать в замок без вашего ведома. А там мелкие, плачут, стражники уже не знают, куда им деться…
— Так там дети? — переспросила Ульда. Про себя она давно решила выгнать всех вон до единого, но теперь внутри что-то дрогнуло. — Пусть их отведут в главный зал.
Браниму проводила ее, и это заняло много времени, поскольку ноги у Ульды отекли, между бедрами все вспрело, и от шагов тяжело колыхались бока и грудь.
Оставшись в одиночестве, Ульда задумалась. Уже почти полгода прошло с тех пор, как герцогиня ор Сигилейф убила своего мужа и погибла сама. Правда, в замке Дорбент об этом узнали на месяц позже — сначала Ульде написала сестра, жалуясь, что из-за проходимцев она не чувствует себя в безопасности в собственном замке. Когда Ульда показала это письмо мужу, он прорычал лишь, что герцогине ор Сигилейф стоило так поступить на пятнадцать лет раньше, а затем — все равно пойти на плаху за то, что легла под грязного хельмгедца. Ульда не стала рассказывать, как однажды, незадолго до замужества, подслушала лепет рыдающей матери. Разум ее ненадолго прояснился, и она горько оплакивала Юнидо и Крину ор Сигилейф, которым приходилась сестрой.
— А Бранда-то, Бранда!.. — приговаривала она. — Такая хорошая девочка. Как же невыносимо жаль…
Люди из Сигилейфа добрались до замка Дорбент где-то к весне. Ульда подозревала, что это лишь жалкие остатки того огромного потока беглецов, который обрушился на Сигрию зимой, но их все равно было много, как тараканов. Хельмгедцев или полукровок от них Арвит немедленно выгонял, но многие мужчины и женщины остались у них и оказались хорошими работниками. Но что заставило этих так долго скитаться? Значит, пользы от них будет немного. Ульда нахмурилась.
Браниму толкнула двери, и в зале разлился неприятный тяжелый запах немытого тела. Служанка впустила трех человек. Беглецы оказались старухой и двумя маленькими детьми. Младший, мальчик, был весь красный и зареванный, над губой висела сопля, но он не пытался ее утереть. Старуха тащила детей вперед, и они едва волокли ноги за ней.
Старуха приковала внимание Ульды. Ошеломленная, она разглядывала зимнюю одежду, всю в прорехах и дырах, от которой несло так, будто в карманах старуха прятала падаль. Ее седые волосы свалялись в сальные сосульки, просвечивавший пятнистый череп был покрыт лепом. Но какой бы убогой старуха ни выглядела, держалась она с немыслимым достоинством. Ульда ожидала, что та рухнет перед ней на колени и начнет умолять о милости, но ничего подобного не происходило.
— Что тебе нужно от меня? — несколько запальчиво выкрикнула Ульда, чувствуя, как от ужасного запаха ее одолевает головная боль.
— Я хочу служить вам, госпожа, — с горечью ответила старуха. — Со мной детки, внуки мои, от дочери. Только мы втроем друг у друга остались…
Ульда открыто скривилась. Она старалась дышать ртом, но в ноздрях уже прочно осела вонь.
— Ну и что же ты умеешь делать?
Старуха вздохнула.
— В замке Сигилейф я сорок лет следила, чтобы зелень на столе моих хозяев была самой свежей.
Ульда расхохоталась. Она в жизни не слышала о более бесполезном занятии.
— И что, не нужна никому твоя зелень?
— Нет, — покачала головой старуха, видимо, не заметив издевки. — Везде теперь страшно. Всякий обидеть может после того, как госпожа с мужем умерли, а молодой господин...
— Какой молодой господин? — изумилась Ульда. Насколько она знала, самой большой неудачей Джаана было то, что жена не родила ему сына.
Старуха съежилась, как от удара, в помутневших глазах промелькнул испуг.
— Нет, нет, госпожа, простите старую… Вспомнила об умершем господине Юнидо, как живой пред глазами стоит!
Ульда распознала ложь в ее словах, но не удержалась от вопроса:
— А Куиллу помнишь?
Старуха явно обрадовалась.
— А как же! Все так плакали, когда она замуж выходила. Так и не сподобилась вернуться хоть на день к родителям. А красивая была и гордая. Ее бы не сломали, как погибшую госпожу.
Хорошо, что старуха не видела, в какое ничтожество превратилась мать Ульды перед смертью.
— Почему ты ушла так далеко от Сигилейфа?
— Всюду зло, госпожа, — кротко ответила старуха. — От него как ни беги, а оно на пятки наступает.
Ульда еще раз окинула всех троих взглядом. Старуха вся дрожала и пошатывалась. Мальчик заснул, прислонившись к ее распухшему колену. Девочка, чуть старше мальчика, спряталась за спину старухи и глядела оттуда, насупившись.
— Ступай на кухню и делай все, что скажет тебе Керелла, — обратилась Ульда к старухе. — Девочку — в швальню, пусть учат чему-нибудь. Мальчику позже я найду занятие. Но, милости ради, Браниму, для начала отправь их всех мыться!
Браниму выходила последняя. Прежде чем затворить дверь, она обернулась, и взгляд ее был черен и недобр. Но Ульда решила, что всему виной обычная головная боль и ей померещилось.
У Ульды оставалось последнее дело, прежде чем она могла поужинать, побыть с Браниму и уснуть.
Дочерей она застала за вечерними чтениями с Кархом. Они дочитывали главу о прелюбодеяниях королевы Роиры и собирались спать. Суровый агленианец считал, что сейчас, когда у старшей девочки налаживается связь с луной, а младшая во всем ей подражает, — наилучшее время, чтобы учить, как должно вести себя женщине.
Ульда смело, не опуская головы, пересекла залу для уроков и остановилась напротив Карха. Он смерил ее презрительным взглядом, давая понять, что ни на миг не забывает об их вражде. Ульда постаралась ответить ему тем же.
Агленианца она терпела только потому, что он был самым близким другом ее мужа и много раз давал прекрасные советы. Но единственными достойными женщинами он считал лишь агл. Земных женщин он полагал насмешкой над образом богинь. Он учил в своих проповедях, что жен необходимо жестко наставлять и наказывать, как малых детей. К счастью, Арвит не придавал большого значения его мнению и никогда не обижал Ульду, но лишь сейчас она поняла, как сильно ее беспокоит, что дочери большую часть дня находятся рядом с ним.
— Я отправляю их в постель раньше, — громко заявила Ульда, неуклюже приобнимая девочек за плечи. — От жары они совсем вялые и ничего не соображают.
Тонкие серые губы презрительно изогнулись, но Карх промолчал. Ульда лишь почувствовала, что его ненависть стала еще сильнее. Она внезапно вспомнила о рассказе Лекресса о злом умысле и испугалась. Но девочки не казались особенно бледными или, напротив, раскрасневшимися.
— Арвит так просто не спустит этого, — подал, наконец, голос Карх.
Ульда вспыхнула от бешенства.
— Барон ор Дорбент оставил главной в замке меня. И уж о своих детях я всегда могу позаботиться, — прошипела она неожиданно ледяным голосом. — Я проведаю их перед сном, и лучше бы тебе не мешать мне.
Едва она вышла из залы, как силы оставили ее. Она еле переставляла ноги, переваливаясь, будто медведица. Ее живот словно бы разбухал на глазах, мешая ходить. Ульда оперлась о стену.
Внезапно дикий крик разрезал тишину сонного, утомленного жарой замка. Он шел из швальни наверху, затем — донесся из кухни, из конюшни, погреб под собой все коридоры и комнатки. Слышался топот, раздавались глухие удары, падали доспехи, выставленные в галереях, оружие, подвешенное в главном зале. Кто-то начал плакать.
Ульда затряслась. Собственный замок в мгновение ока предал ее. Она продолжила идти вперед, как могла быстро, не понимая, приближается ли к источнику крика или отдаляется от него. Сердце колотилось так сильно, что Ульде стало больно. Платье за считанные секунды промокло от пробившего ее пота.
Во дворе и внутри замка стоял гвалт. Ульда различала мужской смех и грязные ругательства, тонкий плач ребенка, неистовый лай собак. Но ей все время казалось, что звуки сливаются в единый крик.
Она достигла лестницы, как вдруг остановилась, как вкопанная. Ей навстречу поднималась Браниму, снявшая наконец платок с головы и распустившая волосы.
— О, Браниму, — вырвался у нее вдох облегчения. Ульда улыбалась, а по щекам катились слезы.
Лицо служанки осталось бесстрастным и жестоким. Она продолжила движение, словно завороженная заклинанием, и улыбка Ульды исчезла.
— Браниму, что происходит? — заикаясь, спросила она.
Браниму, наконец, остановилась на расстоянии двух вытянутых рук от Ульды.
— Никто и не заметил, что все изменилось, не правда ли? — вкрадчиво проворковала она. — Хотя все происходило у вас под носом! Жалкие, беспомощные дураки.
— Браниму! — зарыдала Ульда.
Служанка сделала еще один маленький шаг навстречу.
— На самом деле мне нет нужды тебя убивать, — сплюнула она. — Но я больше не буду ни в чем себе отказывать.
В руках ее сверкнул нож.
Ульда закричала, и вопль ее слился с общим криком, охватившим замок Дорбент.
Она резко попятилась, оступилась и ударилась о твердый камень, так и не успев ощутить, как железное жало впивается в тело.
***
Сначала вернулась тьма. Затем на нее обрушилась боль. И только потом Ульда смогла открыть глаза.
Лицо Лекресса расплывалось прямо над ней, но Ульда заметила, что теперь его виски полностью седые.
— Ох, госпожа, наконец-то, — засуетился он, но она уже перестала обращать на лекаря внимание.
Что-то изменилось в ней. Что-то было не так. Ульда попыталась пошевелить рукой, согнуть и разогнуть пальцы. Тело с трудом, но слушалось. Тогда она приподняла ладонь и провела по животу. Все сразу встало на свои места. Ребенка больше не было.
Ульда завыла, как животное, как немая сумасшедшая, без слез. Лекресс все понял, и на лице его отразилась глубокая боль. Он потянул Ульду на себя, просунул под спину ее скомканную сорочку, чтобы она могла сидеть, и обнял. Так обнимал ее лишь отец, и то — однажды, когда она болела и могла умереть. Она выла ему в плечо.
А затем к Ульде будто вернулся разум. Она отстранилась от Лекресса, глубоко вздохнула несколько раз и спросила почти спокойно:
— Что с моими детьми?
— Все в порядке, госпожа. Карх спрятал девочек, едва все началось, так что они только напугались.
— А Форрен? — выдавила Ульда.
Лекресс лучисто улыбнулся.
— Жар спал, госпожа, опасность миновала.
Ульда устало закрыла глаза. Она порадуется этому, когда у нее будет достаточно сил.
— Что произошло?
И Лекресс ей рассказал. Что Браниму, старшая кухарка Керелла, солдаты, доставившие рыбу, и несколько конюхов украли почти всех лошадей, драгоценности из приданного Ульды и порядочно оружия. И сбежали, будто растворились в воздухе.
«Браниму умеет скрываться», — тупо подумала Ульда.
— Карх едва не задушил Браниму голыми руками, — добавил, помявшись, Лекресс. — Когда увидел, что она с вами сделала, госпожа. Жаль, вывернуться умудрилась.
— Хватит, прошу, — просипела Ульда. — Много убитых?
— Лишь трое — те, из замка Сигилейф, госпожа. Но отдыхайте. Ваш муж возглавляет поиски, но скоро вернется к вам.
Мягкий голос Лекресса убаюкивал. Ульда послушно закрыла глаза, но не могла полностью погрузиться в целительный сон. Одна мысль мерцала искрой в ее голове. Мысль о боли.
Это была не та тянущая боль в паху после очередного выкидыша. И не боль в темени от удара о камень.
Ране, которая кровоточила, не суждено было затянуться, покрыться коркой, чтобы затем превратиться в рубец. Она навсегда останется свежей.
Ульда никогда не увидит свою Браниму.
