Хозяин замка Сигилейф: Сердце камня

Душный капюшон бросал тень на его лицо, скрывая все, кроме подбородка, но Гардин опасался, что его недостаточно, оттого гнул шею и смотрел себе под ноги. Мышцы ныли от неудобного положения, ведь Гардин не привык склоняться. Он не надевал одеяние обычного священнослужителя больше тридцати лет, с тех пор, как выдержал экзамен перед Верховным Агленианцем и стал помощником настоятеля, мгновенно возвысившись над всеми товарищами. Гардин и забыл, насколько оно неудобно, из какой жесткой шерсти выделано. Его носили на голое тело, и оно натирало кровавые волдыри там, где кожа особенно тонка и чувствительна. Так повелел последователь Брунимера Добродетельного, Йоргрун Жертвенный, чтобы священнослужители ни на минуту не забывали о боли, с которой сталкиваются обычные люди, ищущие утешения у агл. Пять верениц по десять агленианцев в каждой шли бок о бок. Они выступили от дома Гардина и должны были, прошествовав по главной улице Миррамора, достичь храма, что высился напротив королевского дворца. Простому люду было дозволено сегодня проникнуть в закрытые кварталы Миррамора, и они, воспользовавшись этим, хлынули на улицы мутной волной, забрались на деревья, на ограды, на крыши домов, чтобы только понаблюдать за процессией. Изредка выглядывая из-под капюшона, Гардин с удивлением различал среди оборванцев и работяг молодых сыновей и даже дочерей знатных семейств. Сам он находился точно посередине плотной серой фигуры, выстроенной из тел агленианцев, и задыхался от зловонного запаха пота, кривился, слыша, как из чужих ртов вырывались неясные вздохи и шепоты, как хлюпала слюна. Неужели когда-то он не просто был терпим к этому, но и испытывал удовольствие, будучи в такой близости с однокашниками? Впереди, в хейде от них, скрипела колесами личная карета Верховного Агленианца, запряженная шестью белыми конями. Она была выкрашена в палевый цвет, а дверцы инкрустированы рубинами, изображавшими тот же символ, который Гардин носил у себя на шее. Огромный покрасневший глаз, неустанно наблюдавший за Сигрией. В карете сидел Мирри. Гардин попытался прощупать его темное сознание. Что чувствовал этот дурак? Ему жарко? Он скучает? Или, может быть, злится на Гардина? Но озеро мыслей Мирри было ровным, гладким, ничем не обеспокоенным. Дорога казалась бесконечной. Лошади, которые тянули кареты, пестрели нарядными вальтрапами и попонами. Стражники, ехавшие верхом чуть поодаль, натягивали узду своим коням так туго, что они выгибали шеи красивой дугой. Агленианцы же шли размеренным шагом, определенным вековыми традициями, не быстро и не медленно, чтобы достичь храма точно к полудню. Накануне Гардин применил несколько запрещенных заклятий из тех, которые ему удалось выведать у мелланианцев. Некромант Ульгус, их глава, прятавшийся в тени вот уже сотню лет, получил эти техники в наследство от своих отца и деда и преобразовал, сделав более могущественными и сложными. Гардин лично допрашивал под пытками нескольких его близких соратников, следя за тем, чтобы они не откусили себе языки. Он знал, как причинить невыносимую боль, не убив человека и не повредив его разум. Заклинание искажения было последним, которое удалось вытащить из разума плененного мелланианца. Следующие пойманные предатели были бесполезны. Они быстро соглашались выдать все тайные сведения, и через считанные секунды их тела разрывала неведомая сила, а из ран текла черная кровь. Гардин понял, что пленники совершали самоубийства. Он обследовал их трупы, но так и не сумел понять, как они это делали. Те глупцы, что горели на кострах после, не были истинными последователями Ульгуса. Просто им не повезло сморозить глупость при неблагодарных слушателях. Искажать на первый взгляд казалось проще, чем преображать. Искажая, Гардин оставлял суть предмета нетронутой. Однако одновременно ему нужно было заставить всех людей видеть этот предмет так, как хотел он, и в этом крылась главная трудность. Сегодня Гардин дважды наложил заклятье искажения. Тысячи горожан посмотрят на Мирри, когда тот выйдет из кареты, и увидят Гардина. Когда он сам окончил колдовство, то подавил в себе изумление. Ему казалось, что он смотрит в собственное отражение. Себя он исказил более небрежно — никто не знал Мирри в лицо, и не было нужды добиваться полного сходства, тратя ограниченные силы. Однако он использовал также и заклятие связывания. Когда Мирри откроет рот, по велению Гардина произнесет его голосом нужные слова. Да, все услышат, что Гардин провозгласил Фаркаса, первого в роду своем от имени сего, королем. Все увидят, что он возложил корону на чело его матери, королевы Фии, сделав ее регентшей. Неудивительно, что Гардин чувствовал себя полностью истощенным. Все тело ломило от боли, несмотря на то, что перед тем как отправиться на церемонию, он сжевал несколько семян киара, от которых расширялись зрачки и кровь по венам, бурлящая, текла быстрее. Храм возвышался над Миррамором темной скалой. От него вместе с теплом раскаленных камней исходило ощущение древности. Гардин не любил этот храм. Он был заложен одновременно с крепостными стенами, окружавшими теперь старинные кварталы столицы, и хранил память о единстве сестер-агл и сестер-мелл, как бы сотни агленианцев, зодчих и художников ни старались истребить ее. Храм старались сделать братом-близнецом того, что являл собой колыбель для дочерей Ютичиса. Он исчез в северных горах, как морок, растворился в воздухе, просочился сквозь трещины в земле и камнях; хотя в местных уединенных деревнях ходили слухи, что храм показывается избранным в ночи полнолуния, каждый раз меняя свое место. Гардин не придавал молве значения. Народ в тех горах еще более неотесанный и глупый, чем в Мирраморе. Храм Миррамора поражал своей колоссальностью и точно не мог сдвигаться с места. Он казался живым существом — огромным, но не грузным, как болотный зверь, а напротив, легким и изящным, подобно лебедю. Его возвели из белого камня, и он заставлял людей запрокидывать голову, чтобы проследить взглядом до самого шпиля, терявшегося в облаках. Говорят, что строители, которые водрузили шпиль на макушку храма, оглохли от воя ветра. При Брунимере Добродетельном храм выкрасили в черный, но даже самая темная краска не смогла скрыть его белизну. Стены храма, иссеченные ветрами и дождями, иссушенные жарой, теперь серели унылым цветом мышиной шерсти. При Йоргруне Жертвенном витражи из окон храма вынули и безжалостно разбили, смолов из них стеклянную пыль, что изрезала глаза и легкие горожан. Образовавшиеся дыры заложили камнем, оставив тонкие щели для света. Но все было попусту. При виде храма даже у Гардина захватывало дух, и сердце наполнялось восторгом и умиротворением, на что в свое время так яростно обрушился Брунимер. Первый агленианец считал, что храмы должны устрашать, чтобы люди задумывались, прежде чем обратиться к богиням, и не беспокоили их по пустякам. Храм, в котором Гардин служил настоятелем, стоял у городских ворот; туда часто заглядывали путники, чувствовавшие внезапную тревогу перед длинным путем и желавшие открыться аглам. В народе его и звали бесхитростно — Преддорожный. Он был выстроен по правилам, что оставил Брунимер в Тропах Правосудия, а не перестроен в согласии с ними, как древний храм. И он, пустой изнутри, высасывал из людей сердца, оставляя такую же пустоту. Гардин вошел в темную прохладу королевского храма, и душа его ухнула куда-то вниз. Впрочем, облегчение после раскаленного города он испытывал недолго. Агленианцы заструились по просторному залу, занимая пространство между тонкими колоннами, обезображенными сколами. Йоргрун повелел разбить все барельефы, изображавшие детей Совершенных — Махху, облегчающую роды, Райхара, поддерживающего Луну, Неренну, его верную спутницу, создавшую звезды, забавника Эйха, пробуждавшего в молодых людях чувственность. Их было больше, дочерей и сыновей шести богинь. Брунимер заклеймил этих созданий, хотя Гардин не видел в них ничего дурного. Уцелевшие колонны будто совсем не стыдились своих ран, а напротив, с гордостью выставляли их напоказ. Многие до Гардина пытались сгладить это позорное впечатление, но, как и он, обламывали себе зубы. В центре зала были установлены статуи агл. Прежние их изображения, в шесть человеческих ростов, напротив их сестер-мелл, покоились на дне Лииры, но и эти статуи не соответствовали традиции Брунимера. Все же они были выше обычного человека и образовывали круг, в который ступал будущий король, чтобы на голову его водрузили корону. Алтха, богиня милосердия и медицины, Лэита, хранительница домашнего очага, и Айче, покровительница полей и скота, воздевали руки; платья их развевались, каменные складки покрылись зеленоватым мхом. В статуях угадывалась жизнь; в руках скульптора еще теплился дар, предназначенный для него Ютичисом. Последующие поколения были лишены его. Свечи зажгли сразу после того, как последний агленианец занял свое место за колонной. Воздух мгновенно прогрелся, и Гардин готов был поклясться, что его искусственное лицо оплывает, словно желе, поданное на десерт. По знаку, понятному только обученным агленианцам, они начали петь стройным хором слова на древнем языке — настолько древнем, что точный перевод песен затерялся в веках и был известен лишь приблизительный смысл. В песне вещалось о доброте и мудрости юного короля, а большего и не требовалось. Гардин шевелил губами, стараясь не вслушиваться, чтобы Верховный Агленианец никого не смутил тем, что мурлыкает себе что-то под нос, пока ему помогают выбраться из кареты. Одновременно с их пением в храм хлынула толпа представителей благородных семей, выслужившихся перед короной, но недостаточно, чтобы принять участие в церемонии коронации. Они толкали певших агленианцев, не удостаивая их своим вниманием, не понимая, какое кощунство совершают. Прямо перед Гардином застыл обрюзгший толстяк, блестевший своей лысиной, испускавший душный запах благовоний. Гардин возликовал, что перетянул на себя обличье Мирри — заклятье искажения удалось на славу; он сам поддался ему, и ничто не закрывало обзор. У входа сгрудились некоторые простолюдины; стражи не стали отгонять их пинками — за несколько медяков они выкрикивали в гущу народа, облепившую храм, как муравьи — хлеб, что происходит на церемонии. Гардин одобрял это: так никто не смог бы сказать, что молодого короля не признали богини. Окруженные телохранителями, к статуям богинь приближались участники церемонии — процессию открывал самый малозначимый из всех маркиз ор Одстан. Его родители славились плодовитостью и родством с Сигилейфами, он же за полвека не прославился ничем. За ним следовал стареющий герцог ор Лювалла, покровитель северо-западных земель, до сих пор будто не оправившийся от лютой зимы. На пятки ему наступал молодой герцог ор Гебест, которому подчинялись центральные земли Сигрии. Казалось, он был слишком легкомысленным и нарядным для подобной ответственности, однако его опасную сущность выдавали цепкие глаза. Замыкал шествие герцог ор Дарбарг, правивший юго-западом страны; он производил впечатление человека, укравшего жизнь у кого-то другого, настолько он не походил ни на полководца, ни на управителя. Их жены смешались с толпой, вобравшие в себя всю гордость за мужей, которые были слишком сосредоточены на церемонии. Наконец, Гардин увидел себя. Он не понял, правда ли был таким огромным или это Мирри прорывался и демонстрировал себя сквозь разваливавшееся заклятие искажения. Но Мирри молчал, глупый, как рыба, и сознание его оставалось нетронутым. Гардин — Мирри под видом Гардина — будто занял собой все свободное пространство, устремляясь к сводам храма, терявшимися в высоте. Звериная сила, в свое время сблизившая его с королем Фарингаром, угадывалась даже под свободными одеждами Верховного Агленианца — небрежно заправленной в шаровары рубахой из дорогого льна и красно-белой накидки до пят. Пусть королева Фия хоть сегодня получит удовлетворение за свою несчастную жизнь. Пусть она увидит, как якобы прирученный ею зверь возлагает корону на голову ее собственного детеныша, и не догадается, что это Мирри, всего лишь добрый слабоумный Мирри, прислуживавший в «Веселом Шуте» и веселивший гостей своей наивностью. Секретарь Гардина Хис, этот благоразумный мальчик, знавший, когда следует проявить смекалку, а когда — притвориться глупцом, сам не подозревал, какую услугу оказал Гардину, раздобыв для него Мирри. Самые могущественные люди королевства — пока что лишь после короля, напомнил себе Гардин — застыли в ожидании. Их тела напряглись, будто они готовились встретить опасность. Во рту Гардина скопилась горькая слюна, сохранившая вкус киара, но он не мог сглотнуть из-за пересохшего горла. Агленианцы продолжали петь, и когда ряды, стоявшие возле герцогов и Верховного Агленианца, понижали голос, то задние, напротив, становились громче. Так казалось, что в храме бьется о каменные стены обезумевшая волна. В висок Гардину будто вогнали раскаленную иглу. Наконец, в храм внесли носилки, на которых сидел принц Фаркас. С минуты на минуту он должен был превратиться в короля, но даже не осознавал важности момента. Так же, как церемония признания его полноправным наследником, когда принцу минуло четырнадцать лет, коронация происходила будто бы не с Фаркасом. Король Фаркас, первый в роду своем от имени сего, не заметит собственной свадьбы, не поймет, что овладевает молодой женой. Рождение первенца не оставит никакого отпечатка в его блуждающей душе, и он не услышит шаги Смерти, которая не предстанет перед ним ни в каком обличье, поскольку за свою жизнь он никого не узнает, не полюбит, не возненавидит и не убоится. Гардин внимательно рассматривал своего названного сына, которого, держа младенцем на руках, поклялся защищать и наставлять перед взорами агл. Он давно не навещал его, предоставив Фие заботы о принце, и не видел его нигде, кроме как в затемненных покоях, где Фаркас лежал, утопая в перинах и подушках. Гардин отвык от жуткого впечатления, которое принц производил на людей. На миг Гардин заподозрил, что Фия заменила сына фарфоровой куклой, настолько бесстрастным и непроницаемым было его белое лицо, обрамленное тонкими черными локонами. Но фарфорового мальчика, как прозвали его горожане, выдавали глаза, влажные и черные, как жуки. Гардин перевел взгляд на Фию, которая вышагивала рядом с носилками. Ее траурное платье было вызывающе скромным; лишь в ушах и на шее поблескивали изумруды. Она держала спину неестественно прямо и сжимала до побеления губы и кулаки. Их обступали министры, державшие бархатные подушки, на которых покоились королевские регалии, необходимые для коронации. Меч, которым отрубили голову развратной королеве Роире, блестел, когда на него падал тонкий луч солнца, проникавший сквозь узкую щель вместо окна. Гардин знал, что подлинное оружие давно заржавело, а это — искусная, но копия. Алая мантия с вышитым на ней золотым жуком — символом королевской династии, подбитая горностаевым мехом, свернулась, будто ожидая своего часа. Две короны — одна, предназначенная для короля, была тяжелее и роскошнее другой, регентской — в полумраке казались железками, в которые вставили стекло, однако, когда Фаркас и Фия встанут возле статуй агл, залитых светом, то вставленные драгоценные камни засияют розовым и лиловым. Гардин впервые почувствовал что-то похожее на жалость. Фие давно следовало задушить Фаркаса подушкой, если не из желания облегчить самой себе жизнь, то из милосердия к сыну. Куда более жестоко было сажать фарфорового мальчика на трон, слишком твердый для его слабого тела, слишком пугающий для его мутного разума. Гардин пытался подослать убийцу в покои наследного принца незадолго до коронации, но Фия, спавшая в одной комнате с ним, своими же руками задушила наемника. Впрочем, к счастью, тот не успел ничего выболтать. Должно быть, королева догадалась о причастности Верховного Агленианца к покушению. Оттого сегодня Гардин и подменил себя Мирри. На мгновение Гардин захотел снять с Мирри все заклятья, посмотреть, какой поднимется переполох, и прекратить это убогое представление, увести Фаркаса из храма. Герцоги казались ободранными лисицами, поджавшими хвосты. Послы из Энифрада и Брааноля не старались скрыть своего презрения к происходящему. Королева Фия не привела на церемонию младших детей — принцессу Фиафию и пятерых принцев; старшему из младших братьев Фаркаса не исполнилось двенадцати лет. Будто бы королевская семья осиротела и проводила церемонию, воровато оглядываясь, словно захватив власть, а не распоряжаясь ею по праву. И Гардин не мог не признавать, что отсутствие представителей герцога ор Сигилейфа бросается в глаза, как открытая гнойная рана. Но если бы Джаан выжил и явился на церемонию, то, Гардин подозревал, было бы хуже. Он снова зашевелил губами, и голос его разнесся над головами присутствующих, перекрыв даже пение агленианцев. Странно было услышать себя со стороны. По протоколу Гардин сначала произнес хвалебную речь в память о покойном короле Фарингаре. Он внимательно следил за собственными мыслями. Если бы он находился в своем теле, это не вызвало бы никаких затруднений, но теперь он боялся послать слишком сильный импульс в сознание Мирри. Гардин не мог отвести взгляд от принца Фаркаса. Он слишком походил на своего отца, только был лишен жизненной энергии. Гардин невольно вспоминал, каким предстал перед ним его король, когда вызвал к себе, чтобы назначить своим личным духовником. Он был довольно молод, но Гардин — моложе. Фарингар горел, как факел на ветру, неровно, тревожно, но вселял надежду в тех, кто видел его пламя во тьме. Сам Гардин покидал его кабинет с теплом на сердце, надеясь, что не только послужит во благо своему правителю, но и тот сумеет сделать его лучше, чем он был когда-то. Уже будучи Верховным Агленианцем, Гардин провозгласил Фарингара и Фию, приходившуюся королю кузиной, мужем и женой перед взыскательными ликами агл. Тогда королева была робкой, приятно округлой и нравилась Гардину. Первым изменения заметил сам Фарингар. Он избрал себе нового личного духовника, но не сблизился с ним, поэтому часто просил Гардина прийти к нему и дать совет. Голова его тряслась, а зрачки расширялись, как от испуга. Он забывал слова и стал запинаться в речи. Позднее, когда его душевная болезнь проявилась со всей очевидностью, король Фарингар бил себя по лбу и вискам и выдирал пучками волосы, пытаясь вытащить из головы змею безумия. Когда он понял, что все его попытки бесполезны, король разрыдался, как ребенок. Гардин почувствовал тогда, что приобретает больше свободы и личной власти, действуя за спиной у короля и прикрываясь его именем. Однако это не означало, что он не жалел Фарингара, что его не пугало, как пышущий здоровьем, вдумчивый человек угасал на глазах. Планы, которые он вынашивал еще месяцем ранее, оказались слишком сложными для его понимания. Даже известие об увечье Фаркаса, которого уронила кормилица, не тронуло Фарингара. Последним проблеском разума было приглашение в Миррамор, которое Фарингар послал Джаану, узнав, что тот вывел из Хельмгеда множество воинов и рабов. Все эти дикие люди, а также буйные жеребцы, кровожадные псы и острые сабли принадлежали отцу Джаана, главе самого многочисленного пустынного клана, который не пожелал признать своего ублюдка. Молодость Джаан посвятил уничтожению отца, но, сразив, не стал убивать, а разграбил его клан и покинул Хельмгед. Когда дерзкий хельмгедец ответил королю согласием, Фарингар пришел в буйный восторг. Он окружил Джаана ласками и почестями. Они часто оставались наедине. Практически наедине. Гардин не мог позволить, чтобы король подвергался опасности, но в то же время не желал выставлять напоказ его позор. И вынужден был лично наблюдать, как Фарингар кормит Джаана с рук, виноградинка за виноградинкой, как прижимается к нему бедрами, тяжело дышит в шею и скулит, словно пес. Гардин был не в силах остановить короля, а Джаан смотрел на Фарингара с холодным любопытством, не пытаясь отстраниться от него, но и не предпринимая ничего в ответ. Юнидо ор Сигилейф, старая куница, все же прознал об этом и на великом собрании заявил о недопустимости нахождения Джаана при дворе. Он объявил, что сам пойдет на хельмгедца с войском, если король продолжит бездействовать и распутствовать. Прекраснодушный дурак вынес себе приговор. Герцог ор Сигилейф вставлял Гардину палки в колеса, на великом собрании блокируя одно его решение за другим. Его же тяга к чистоте королевской постели позволила Гардину натравить на него Джаана. Перевернуть его слова и выставить Юнидо предателем, желавшим свергнуть короля, оказалось до унизительного просто. Сознание Фарингара погрузилось во мрак после того, как сгорел рынок. Король наблюдал, как пламя пожирает палатки, редчайшие товары, животных и людей, и, хлопая в ладоши, смеялся, пока не пошла носом кровь. С тех пор сожжения преступников стали его любимым развлечением. Но даже потеряв рассудок, Фарингар оставался живым. Он буйствовал, нападал на лекарей и стражников, крушил дубовую мебель, не чувствуя боли в руках. Он покрывал служанок, свирепо терзая их, так что Гардину пришлось запретить девушкам входить в крыло его покоев. Большая часть их с королевой Фией детей появилось на свет после того, как он обезумел. В принце Фаркасе жизни не было вовсе. Он оказался слишком немощен, чтобы встать, поэтому остался сидеть на носилках, когда Мирри под личиной Гардина возлагал на него корону. Голова принца Фаркаса — короля Фаркаса — бессильно упала на грудь; корона едва не соскользнула вниз. Лишь Фия спасла его от краха, грубо дернув за плечо. По традиции он должен был принять регалии королевской власти, однако всем было очевидно, что мантия соскользнет с его сутулых плеч, а рука не удержит длинный меч. Это сделала за него королева Фия, худая и старая, озаренная каким-то мрачным светом. Гардин не удержался и с силой толкнулся в голову Мирри, радуясь, что тот был еще глупее Фарингара с Фаркасом вместе взятых и совершенно не сопротивлялся вторжению. Гардин всмотрелся в лицо королевы, когда корона коснулась ее седых волос. В глазах Фии он не прочитал ни намека на торжество или ликование. Только беспросветную боль, заставившую ее синие глаза почернеть. Боль, которую она не смогла утаить от злейшего врага. В течение следующих двух часов агленианцы возносили молитвы — в честь юного короля Фаркаса, мудрой регентши Фии. Вспоминали отца Фаркаса, славного Фарингара, и деда, воинственного Ферраха. Воспевали деяния великих предков Фаркаса, их лица вереницей возникали из тьмы забвения. Наконец, агленианцы исполнили хвалебную песнь в честь первого правителя из новой династии. Он был скромным и самоотверженным юношей из знатного, но обедневшего рода, который должен был затеряться в неизвестности, когда единая империя раскололась на два враждебных государства — Сигрию и Энифрад. Пять древнейших семейств Сигрии после десятков лет раздора и кровавой бойни признали, что не в силах примириться, впервые созвали великое собрание и избрали Фульхура властелином Сигрии, а род его — королевским. Однако Фульхур отказался от фамилии, дабы не вызывать ни в одном герцоге ревности и зависти. Выразив надежду, что король Фаркас последует примеру основателя династии, агленианцы завершили церемонию коронации. К тому времени многие присутствовавшие покинули храм, не выдержав жара и духоты. Жена маркиза ор Одстана потеряла сознание, и ее пришлось выносить, растолкав толпу. Гардин удивлялся, как сам вынес испытание, но еще более изумлялся тому, что церемонию пережил король. Возможно ли, что Фия растерла семена киара в кашицу и подмешала Фаркасу в пищу?.. Солнце клонилось к закату, и тени, удлиняясь, наводняли Миррамор, словно «воробушки» Гунле — опасные и неизвестные. Гардин осознал, что в городе не ощущается того уныния, которое поработило его во время церемонии. Завидев корону, блестевшую на челе юного Фаркаса, горожане возликовали. Они подбрасывали вверх чепцы и шляпы, а те, кто не имел головных уборов, выдумывали что-то иное. Какой-то нищий пройдоха оторвал рукав от рубахи, и множество людей бездумно последовали его примеру. Громкие возгласы и предметы одежды разрезали густой, раскаленный докрасна воздух. Агленианцы все пели и пели, так как лишь им было позволено петь, а также сочинять и декламировать стихи, но гул толпы заглушал их. «Фарфоровый мальчик! Фарфоровый король!» — выкрикивали они в экстазе. Наконец, король с регентшей ступили в королевский сад, куда не пускали обычных горожан даже в столь знаменательный день. Толпа испустила разочарованный вой, но сместила свое внимание на Верховного Агленианца, который скрылся в карете. Гардин сделал вид, что запнулся, и нарушил строй. Агленианцы обошли его, будто он был камнем, преграждавшим путь, и он чувствовал на себе их недобрые взгляды. Оказавшись в хвосте процессии, Гардин захромал, изображая боль в подвернувшейся ноге. Он уже начал подозревать, что переоценил бесчестье королевы Фии и зря затеял представление с Мирри. Они подбирались к воротам, ведшим в закрытые кварталы, уже недоступные для жителей Миррамора. Внизу виднелся рынок, бурлящий людьми, — все обсуждали коронацию, и церемония наверняка обросла поразительными подробностями, выдуманными теми, кого и близко не подпустили к храму. Белели стены приюта для умалишенных. Напротив него возвышался приют для беспризорников, отстроенный совсем недавно хлопотами Гардина. Гардин впервые почувствовал, что тело его уступает старости. Он мечтал только о том, чтобы скорее достичь собственного особняка и велеть слугам натаскать горячей воды для ванны. И, разумеется, разорвать заклятья, связывавшие его с Мирри, выкачивавшие из него силы, будто пшеница — из плодородной земли. Краем глаза Гардин заметил со стороны приюта для умалишенных всполохи. Через мгновение дождь из подожженных стрел обрушился на карету Верховного Агленианца. Лакированное дерево вспыхнуло мгновенно. Лошади испуганно заржали и бросились вперед, смешавшись между собой. Тщетно кучер пытался заставить их вновь повиноваться. Грумы, истошно вопя, спрыгнули с задков кареты, упав под ноги агленианцам, открывавшим процессию. Стражники, окружавшие карету Верховного Агленианца, вместо того, чтобы помочь ему выбраться, обнажили мечи и подрезали лошадям ноги. Благородные животные с беспомощным ржанием повалились оземь, увлекши за собой карету. Поднялась паника. Агленианцы бездумно разбегались кто куда. Кто-то сбил Гардина с ног, и он не смог подняться. О него спотыкались, через него переступали, и он даже услышал брань и ругань в свой адрес. Горожане, сопровождавшие их до самых ворот, ринулись к фонтану, но тот находился слишком далеко, чтобы их затея имела смысл. Вдруг обострилась связь с Мирри. Несчастный дурак пытался выйти из-под его контроля. Он метался внутри кареты, тщетно стараясь отворить дверцы — их то ли заклинило, то ли они были намеренно повреждены. Гардин чувствовал парализующий страх и леденящее отчаяние, будто сам находился в карете, охваченной огнем. Горло царапал едкий дым. Гардин поспешил отпустить сознание Мирри, чтобы тот не увлек его с собой в смертную пустоту. Мирри был обречен с того момента, как Хис обратил на него внимание. Улица обезлюдела, или так казалось Гардину. Между ним и пылающей каретой было не более десяти драггов, и он, распластанный на земле, смотрел, как языки огненных драконов взмывают ввысь, к жаркому багряному миру. Смотрел, как Смерть, обманутая, пожирает ложную добычу. Из приютов, откуда обстреляли карету Верховного Агленианца, так никто и не выбежал. Их зарешеченные окна взирали на происходящее бесстрастно и высокомерно.

***

Гардин знал, что королева Фия готовит месть за неудачное покушение на ее дитя. Он придумал, как избежать опасности, и не было такой составляющей его задумки, в которой он сомневался бы. Но все равно, когда он ввалился в пивную, в которой условился встретиться с Хисом, его колотило. Грудь раздирал кашель. Слезились глаза. Хис, дрожащий, подскочил к нему, немного робея. Должно быть, Гардин выглядел действительно пугающе. Половина лица принадлежала ему, половина — погибшему Мирри. Он намеренно лишь ослабил заклятие искажения. Было бы совсем некстати, если бы кто-то на улицах Миррамора узнал его, когда он на глазах у десятков людей сгорел заживо. Он выпил три кружки эля, прежде чем сумел заговорить. — Все готово, господин. Возница с шарабаном ждет нас. До полуночи мы покинем Миррамор. Хис осмелился осторожно поторопить Гардина. Его взволнованное лицо потно блестело в отсвете масляной лампы. — То, что я доверил тебе, в сохранности? — прорычал Гардин, не узнавая собственного голоса. Хис коротко кивнул. Немного одежды, кое-какие необходимые для сносной жизни предметы и главное его сокровище — рукописи Брунимера Добродетельного, не известные никому из Академии Священнодействия. Их Гардин вынес из тамошней библиотеки после назначения в Преддорожный храм. — Молодец, — одобрительно хмыкнул Гардин. Хис, отмеченный им на предпоследнем выпускном экзамене в Академии, был младше, чем Гардин, когда того сделали настоятелем Преддорожного. Ему, этому тонкому юноше с крысиными глазками, не светил тот успех, который познал Гардин. Однако Хис приносил пользу, оттого Гардин терпел его подле себя. Гардин мимолетно огладил его по щеке. Хис перехватил руку, не позволив разорвать прикосновение так сразу. Гардин, не таясь, скривился от брезгливости. Неизвестно, сколько придется выносить это подобострастие, прежде чем они вернутся в Миррамор. Пора было в дорогу.