***
Обратный путь ничем не отличался от того, что они уже проделали. Они хранили все то же молчание, а впрочем, не было никакого смысла о чем-то говорить — слова затерялись бы в вое ветра, когда орчиха бешеными рывками бросалась вперед. От нее по-прежнему исходил едкий запах, царапавший горло и ноздри, а тело Алиньо, обдуваемое потоками ветра, цепенело, теряя чувствительность во всех членах, кроме пальцев. Их судорожно сводило от напряжения. Однако кое-что изменилось. Страх, что он сорвется вниз, ухнет, — исчез, будто в предрассветных сумерках Даег выжег его дотла. Значит, устранена еще одна помеха. Стараясь не дышать через нос, Алиньо прижался щекой к жесткой шкуре орчихи и уставился на шрам Даега. Тот подтянулся к плечу орчихи и вытягивал шею, чтобы увидеть еще быстрее то, что, казалось, само по себе мчалось им навстречу, и не поворачивал голову. Алиньо надеялся, что он замрет в этой позе хотя бы еще на четверть часа. Его шрам был единственным, на чем получалось сконцентрироваться — любые приметные скалы или деревья исчезали быстрее, чем Алиньо успевал их рассмотреть. Он не хотел, чтобы Даег знал, чем он занимался, что он вообще чем-то занимался, а не просто ждал, пока закончатся часы их путешествия. Думай, думай, думай что-то очень глупое. Думай о том, что твое тело тоже покрыто шрамами. Руки, ноги, особенно тонкая кожа под коленями, живот и спина — да, наверняка хуже всего выглядит спина — попросту исполосованы рубцами от кнута. Думай о том, что ты сумел убежать от собак, но не от стыда и унижения, которые стали самой важной твоей частью. Думай о том, что кнут был не так и плох, если с ним обращался Гунле. Ему хватало нескольких ударов, чтобы ты упал, захлебнувшись болью, и он оставлял тебя в покое. Другие не были так милосердны. Думай о том, что ты бы не осмелился показать эти шрамы хоть одной живой душе. Кроме Еванджи, да, кроме нее, но о ней как раз думать слишком опасно. Если бы Алиньо оказался на месте Даега, он бы прятал лицо, чтобы скрыться от самого себя, а вовсе не от изучающих взглядов других. Так же, как прятал все, кроме кистей рук и шеи. Думай о том, что ты восхищаешься, как Даег гордится своим шрамом. Он слишком умен, чтобы говорить вслух, но и ты слишком умен, чтобы не заметить этого. Он же попросту упивается тем, что отныне всю жизнь будет смеяться в лицо врагам. Ты так не умеешь. Думай, думай, думай. Мир вокруг слился в единую пеструю полосу и потемнел, провалившись куда-то в бездну. Шрам Даега чернел на бледной коже — впадины там, где когда-то были мышцы и сосуды. Неужели получилось? Так быстро ему еще не удавалось обойти ловушку Ульгуса. Он привычно похолодел. Алиньо не верил, что Ульгус настолько легко позволил бы себя обдурить, однако раз за разом его упражнения подтверждали обратное. Разум его раздвоился, как змея о двух головах и двух хвостах. Одна его часть продолжала рассматривать шрам, но она была мала и незначительна. До Алиньо издалека долетали обрывки мыслей, будто уже не принадлежавших ему, пока он погружался внутрь самого себя. Глаза заслезились от рези, которая всегда появлялась, когда он занимался или разглядывал призраков Ингиво. Словно природа приказывала ему не лезть не в свое дело. Он стиснул зубы. Не смей моргать. Он снова видел мерцание, колыхавшееся в венах вместе с кровью, — отпечатки магии, которые оставил в нем Ульгус. Однако это все было знакомо и не представляло никакого интереса. Это мерцание вовсе не было очертаниями клетки, в которой Ульгус держал Алиньо и всех остальных, кто клялся ему в верности. Однако чем ближе к сердцу, тем ярче светилась кровь помеченного. Он склонил голову вбок, к плечу, следя за тем, чтобы не потерять шрам из виду. И едва подавил возглас. Алиньо уловил — не глазами, а скорее кровью — тонкий отблеск нити, что, прикрепленная к своду ребер, тянулась вдаль через его сердце. Даег покачал головой, стряхивая упавшие на глаза волосы, и Алиньо вышел из транса чересчур быстро. Впрочем, он и без того зашел слишком далеко и рисковал, что его заметит Ульгус — или сам Даег. Он еще не до конца уяснил, что происходит. Как он мог одновременно смотреть вовне и внутрь себя? Как он мог разглядеть потоки магии, которые не различал даже глаз Ульгуса — того, кто наложил на Алиньо печать? Все знали — и это было первое, чему научил его Ингиво, когда всерьез взялся за него, — что некроманты лишь чувствуют магию. Самые искусные, вроде Ульгуса с Ингиво, направляют ее движениями тела, но таких осталось совсем немного. Мерцающие потоки, нити — это не было истинной формой магии. Так себе представлял ее Ульгус, связывая каждого мелланианца с собственным разумом. Алиньо тяжело дышал через рот, запрокидывая голову, будто проталкивая в грудь больше воздуха, но его все равно не хватало. Скоро должно пройти, но он все равно напрягся. А что, если его подстерегала кара Ульгуса, о которой он узнает, когда станет слишком поздно? Нет, нет, ведь ничего плохого не крылось в том, что он хотел прикоснуться к сокровенным знаниям Ульгуса — старейшего человека и величайшего некроманта в мире. Накануне их с Даегом отбытия у него вышло это случайно. Алиньо пытался погрузиться в сон, но только чтобы в очередной раз признать свое поражение. Действительность не отпускала, хотя он чувствовал себя измученным. Исколотые пальцы, пропитанные целебной мазью, зудели. Когда Алиньо, в очередной раз открыв глаза, увидел подернутую серой дымкой пустоту, он решил, что на этот раз ему удалось ускользнуть в мир, где рождаются сновидения. Как ребенок, зачарованный, он следил за загадочным мерцанием, окружавшим его. Оно напоминало детей Совершенных, что когда-то предрекли ему вновь вернуться в Миррамор, на сей раз — с войском Ульгуса. Не задумываясь о том, что делает, Алиньо ухватился рукой за нить, которая пронзала сердце и устремлялась к Ульгусу. Алиньо видел некроманта, свернувшегося, как дитя во чреве матери, облаченного в мерцание вместо одежды. Нить ожгла Алиньо огнем, и он немедленно очнулся. На сердце осадком осталась тяжесть. В ту же ночь за ним пришла Еванджа. Казалось, она сама не подозревала, что привело ее к Алиньо. Она вела себя, как сторожевой пес, который понятия не имеет, что и зачем охраняет, но исправно кусает незнакомцев, приблизившихся на опасное расстояние. Алиньо начал догадываться, что ему открылось, и он ожидал разговора об этом, но Еванджа никак не касалась магии, сотворенной Ульгусом, а от того, что она говорила, тяжесть становилась все неподъемнее. Когда Еванджа замахнулась на него, он не стал уворачиваться, не веря до конца, что она опустит руку. Ему до сих пор хотелось спросить ее — почему? Еванджа родилась у вольных людей, будучи старшей дочерью главы маленького, но древнего клана. Она рассказывала, как крала у Джаана саблю, чтобы перерезать ею себе горло, лишь бы не быть более его рабыней и вновь обрести свободу. Тогда почему ей так нравилось всецело принадлежать Ульгусу?***
Год достиг своего пика — середины лета. Живя в Мирраморе, он никогда не замечал этого момента. Зажиточные горожане — или хотя бы просто бедняки, а не нищие вроде него — выходили на гуляния, однако толпа была жидкой и вялой. Странствующие актеры пользовались единственным днем, когда им позволялось выступать, хотя денег им это не приносило. Они, унылые, бренчали что-то на расстроенных инструментах, слишком изнуренные жарой, чтобы выдумывать трюки похитрее. Алиньо предпочитал хорониться в каких-нибудь подвалах. Обычно хозяева не выгоняли его и таких же беспризорников, а иногда разрешали напиться водой из бочек, желтоватой от плесени. Однако под раскаленным солнцем Миррамора, что грозило испепелить жителей столицы, даже такое питье могло спасти чью-то жизнь. Алиньо раньше думал, что во всей Сигрии летом правила убийственная жара. Однако он заблуждался. За пару часов до заката они сделали привал. Алиньо сидел на плоском камне, сточенном ветрами, и, чувствуя исходившее от него тепло, смотрел, как угасало бледное небо. Однообразие — камни, поросшие мхом и покрытые кустарником, высокие сосны, тянувшие стволы к вершинам гор, и небо, вот и все, что здесь существовало — заставляло его вспоминать о мимолетных, почти забытых встречах с Грунной. Они виделись изредка, не чаще раза в месяц, по указке Ульгуса или Ингиво. Она вечно заставляла его ждать, ворчала из-за собачьей погоды — с чем Алиньо не соглашался — и была боязливой и суеверной. Даже он, встретившийся однажды с человеком, у которого чудовище отняло лицо, порой не понимал ее. Он чувствовал, что был обязан оберегать Грунну, и искренне жалел о ее судьбе быть вечно виноватой и битой. Но в то же время она душила одним своим присутствием, и если бы, покинув горы, Алиньо больше не увидел ее, он бы не скучал по ней. Но, умерев, Грунна навсегда поселилась у него в голове. Алиньо потер нос, как всегда делал непроизвольно, стоило задуматься о чем-то неприятном. Алиньо принес клятву верности меньше, чем через полгода после того, как Еванджа привела его к мелланианцам. Накануне она, довольно склабясь, объяснила ему, как это важно и почетно, умолчав о ее истинном смысле. Сердце его тогда преисполнилось гордостью и надеждой. Узнав о том, что именно стоит за красивыми словами на древнем языке, Алиньо не испугался и счел судьбу предателей справедливой. Мысленно он обращался к Мехту, который откусил себе язык и умер, лишь бы не выдать Ульгуса, и ко всем тем, кто принял смерть на кострах Миррамора, пылавших алыми искрами и испускавших завесу дыма. Он хотел — дерзко и глупо — равняться на них, а не на тех, кто проявил слабость и оступился. Но теперь… Алиньо запрокинул голову, разминая шею. Мысли, несшиеся потоком, разбивались о камень, за которым крылась пустота. Он остановил взгляд на яркой звезде, что висела над покосившейся сосной, и решил, что ему вполне хватит сил, чтобы снова прикоснуться к заклятью Ульгуса. — Позволишь задать вопрос? — раздался сзади голос Даега, едва Алиньо приготовился к упражнению. Он вздрогнул. Он все еще ненавидел, когда к нему подкрадывались со спины. Полный вздор, потому что самый страшный враг дважды нападал на него открыто. — Что ты хочешь знать? — усмехнулся Алиньо, внутренне напрягшись. Впервые за три дня обратного пути Даег обратился к нему так запросто. Они держались как бы поодаль друг от друга, избегая взглядов, заговаривая лишь при крайней необходимости, чтобы не коснуться ненароком того, что произошло между ними. Даег сел рядом с ним, поджав здоровую ногу под себя, а хромую, напротив, вытянул. Он был обращен к Алиньо нетронутой частью лица и без вечной усмешки казался непривычно серьезным и задумчивым. Почти неуверенным в себе. — Скоро война, — протянул он. — И я знаю, за что воюю я, за что — Ульгус. Но ничего — про тебя. Ты никогда не рассказывал даже, как попал к нему и почему служишь. — Отчего ты уверен, что мой ответ будет отличаться от ответа любого мелланианца? — покачал головой Алиньо. — Ты ведь далеко не так прост, каким хочешь казаться. Я знаю о тебе лишь то, что ты из Миррамора, который ненавидишь. Значит, ты скрываешь в сердце что-то. И… может быть, ты поможешь мне понять, каково это — верить, как веришь ты? Во рту стало прогоркло от отравляющего чувства вины. Это он связал с Ульгусом Даега и Челлу, которые ни о чем не подозревали, этими смертельными узами, пыжась от самодовольства, радуясь, что некромант наконец-то заметил его. На самом же деле Ульгус всего лишь поручил ему грязную работу. Он снова потер запястья — никак не мог избавиться от навязчивого ощущения, что его что-то сковало. Даег положил руку ему на плечо, и Алиньо подавил вздох. Даег с самого начала проявлял равнодушие к Совершенным, словно его ничуть не заботило, кто правит этим миром и вершит истинный суд. Вряд ли он станет сомневаться так, как Алиньо, тем самым навлекая на себя опасность. — Иногда я боюсь, открыв глаза, обнаружить, что снова в Мирраморе. Как легко было рассказать о Грунне Челле, когда та выбежала ему навстречу, взволнованная, и тронула за руку. И то — он многое утаил, чтобы не напугать Челлу. Сейчас же слова с трудом выходили из горла, но ведь за откровенность платят той же монетой, не так ли? И разве это не он так долго, так отчаянно хотел, чтобы его услышали? Чего ради отпираться? Столичные шлюхи, желая набить себе цену, отказывают очередному посетителю иногда слишком усердно, и тот уходит к той, которая доступнее. Он вдруг устыдился того, что едва ли не ежедневно, даже спустя три года, перебирал воспоминания о Мирраморе, как четки — бусина за бусиной, одна чернее другой. Но мог ли он забыть чувство голода, которое разъедало тело, начиная с желудка, и лишало сил? Или то, как его бросало в дрожь, когда он, повинуясь сначала необходимости, затем — выученной тяге, пытался срезать тугие кошели с поясов, прячась в потной толпе на рыночной площади? Его дыхание заглушали крики мелланианцев, сгоравших на кострах, и каркавший хохот безумного короля. Как чесались руки, будто искусанные клопами, державшие что-то чужое, что он не имел права забирать. Когда его ловили, что случалось чаще всего, он даже испытывал облегчение. Будто кто-то наказал ему не воровать, и ему проще было получить взбучку, чем нарушить запрет. Или ему следовало бы забыть вереницу мальчиков и девочек, существовавших бок о бок с ним, а затем бесследно исчезавших? Под началом Гунле их было около двух десятков, чумазых и вшивых, но к году, когда он покинул Миррамор, из его ровесников живыми не осталось никого. Их всех, безразлично какого пола, убивали приспешники Гунле для забавы; вздергивали на виселицах благородные стражи города; душили в борделях пьяные клиенты. Или надо выбросить из головы хозяина «Веселого шута»? Но как, если он до сих пор цепенеет при виде собак? Хозяин впроголодь держал трех борзых, но они все равно были сильнее, быстрее и ловчее Алиньо, а почуяв запах его крови, совсем обезумели от ярости. Он бежал от них, поскальзываясь на помоях, а горожане, подстрекаемые криками держателя «Веселого Шута», смеялись и чинили ему препятствия, чтобы посмотреть, как собаки будут пожирать его живьем. Сумев улизнуть, он долго бродил по мосту, тянувшемуся через Лииру, и смотрел на ее воду цвета мочи. От причала несло тухлой рыбой, которую рыбаки сбывали тайком от собирателей подати, какими-то браанольскими специями, разъедавшими глаза, и дерьмом. Алиньо представлял себе, как волны Лииры смыкались над его головой, и уже готов был шагнуть. Но что-то остановило его, заставило отпрянуть от ограждений и, развернувшись, уйти прочь. Наверное, дело было в седой женщине, которую он видел накануне. Она стирала белье под мостом, наклонив седую голову, тщетно пыталась оттереть грязь с простыней, только больше пачкая их. Вялые дети — или внуки — возились у нее за спиной, а потом побросали нехитрые игрушки и принялись пить из реки. Алиньо вдруг пришло в голову, что если он бросится в Лииру, то эта женщина больше не сможет стирать белье. Трупный яд сделает воду, и без того мутную и вонючую, смертельной отравой. Он бесцельно шатался по Миррамору, впитывая в себя всю его мерзость — смрад испражнений и гнилья, скрипучие голоса старух-старьевщиц, брань стражей, засохшие пятна крови на стене жилого дома, наполовину осыпавшегося. Внезапно он понял, что должен бежать, иначе совсем скоро ему станет плевать на всех женщин, которые полощут тряпье в Лиире, и река примет очередную жертву кровавого Миррамора. Алиньо не заметил, как добрался до рыночной площади. Стоял только полдень, но в тот день никого не казнили и не устраивали ярмарок, поэтому на площади было непривычно безлюдно. Однако у одной палатки, стоявшей поодаль от остальных, раздавался чей-то смех, теплый и незлобный. Вокруг сгрудились горожане — простой народ, но такой, который не опасался попадаться на глаза стражникам. Алиньо подошел ближе. То смеялся приезжий гончар, о котором успели пойти слухи. Он показывал свои чудесные расписные горшки, и у людей вдруг находились деньги на них. За жалкие гроши они приобретали не только прекрасную посудину, но и мудрый совет, и доброе слово. Не помня себя, Алиньо окликнул гончара. Он чувствовал себя настолько несчастным, что был обязан попробовать избавиться от своих горестей и почти не боялся резкости гончара. Тот действительно разгневался, но затащил его в свою палатку и согласился выслушать. Они спорили добрых полчаса, и гончар согласился взять его своим подмастерьем — за еду, кров и беспрекословное послушание. Алиньо заговорил о Вадре, и словесная схватка продолжилась с еще большим ожесточением. Гончар отказывался покрывать распутную шлюху, и Алиньо не смел лгать, что Вадра вовсе не такая. Ее бы все равно выдали иссушенные хной волосы и помятое лицо. Но у гончара было золотое сердце и серебряная голова, как говорят о подобных ему. К тому же, его тронуло обращение бейвос; Алиньо произносил это, склоняя голову и складывая руки в молитвенном жесте. Бейвос согласился ждать Алиньо с Вадрой у городских ворот на рассвете. Алиньо помнил этого плотного человека с мясистым носом так ясно, будто расстался с ним вчера. И еще он помнил, как просияла Вадра, когда он рассказал ей о гончаре. Помнил, как тяжело было притворяться перед Гунле и остальными, что ничего не скрывает от них. Помнил, как упало его сердце, когда Вадра подошла к самому Гунле и заговорила с ним без его разрешения. Гунле, вопреки обыкновению, не наказал ее за вольность, но выслушал Вадру с вниманием. Ее пухлая дрожащая рука указывала на Алиньо. Помнил, как его волокли куда-то прочь из убежища, а он и не сопротивлялся, думая, что на то воля самого Миррамора — ревнивого и жестокого чудовища. Город не хотел выпускать Алиньо со своих улиц. Ему вывернули руки и заломили за спиной, заставив стоять прямо. Его били в живот. Все поплыло перед глазами, смешав чужие лица в одно, и его несколько раз вырвало желчью на ноги того, кто наносил один удар за другим. На новые, начищенные сапоги. Его били по ребрам, и их треск до сих пор стоял у него в ушах — настоящий или возникший в искаженном от боли разуме. Его били в голову — в висок. По уху текло что-то теплое, и ему казалось, что это сочился его мозг. Его просто били, чтобы прикончить, и он не мог выбраться из ловушки, которая захлопнулась, когда догорел рынок, сожженный Джааном Хельмгедским. А потом он безвольно лежал в груде мусора, и сил не хватало даже на то, чтобы закрыть рот. Шел дождь, и холодные струи затекали в нос и горло. — Но… я все равно не понимаю, — покачал головой Даег, когда словесный поток иссяк. — Причем здесь вера? — Да при том, что агленианцы всегда говорили, что беспризорники Миррамора сами виноваты в своих несчастьях, — горько усмехнулся Алиньо. О да, их проповеди были еще страшнее казней мелланианцев. — Мол, такие, как мы, оскорбляем агл испорченностью и невежеством. Горожане нас ненавидели и считали себя праведными за это. Но разве могут богини считать сирот греховными? Я не хотел верить в это, и мелланианцы открыли мне правду. — Но как ты нашел их? — Не я их, они — меня. Еванджа была тогда в Мирраморе. И… я не знаю, почему, но она привела меня к себе и дождалась, пока я достаточно не окрепну. Без нее я бы умер. Это уже было доказательством. — Глядя на нее, трудно в это поверить, — хмыкнул Даег. Алиньо обернулся впервые за то время, пока рассказывал о Мирраморе. Глаза Даега озорно светились. — Она — как тень Совершенной для меня. Моя беала, — Алиньо почувствовал, что краснеет. Очнувшись, он с трудом поправлялся, и имя хельмгедки постоянно ускользало у него из головы, впрочем, как и другие простые вещи. Он постоянно называл ее беалой, будто пажонок — свою нежную хозяйку, а она смеялась, фыркая, как довольная лошадь, не едко и не зло. Алиньо, удивленный, понимал, что это даже доставляло ей удовольствие. — Ты любишь ее? — Нет, — без раздумий ответил Алиньо. Ее жесткая грива волос, гортанный смех, сверкающие глаза, крепкая грудь, рыхлый живот и горячее лоно — все мелькнуло в его памяти, и он осознал, что не солгал Даегу. Даег осторожно дотронулся до его виска. Алиньо подавил смешок. На его шкуре не осталось места для рубцов, и новые следы, должно быть, становились невидимыми. Но и о них нельзя будет забыть. Даег прижал вдруг свою ладонь, горячую и уверенную, к сердцу Алиньо. — Вот что тебя гложет, верно? Алиньо подавил в себе желание накрыть его руку своей. — Что ты имеешь в виду? Даег помялся, но не отодвинулся. — Челла мне говорила про это, но я ей не верил. Не хотел думать. Я был слеп. Я не видел, что ты носишь внутри себя. — Нет, — скорее выдохнул, нежели прошептал Алиньо. — Больше нет. Он вдруг почувствовал себя так же, как в тот день, когда вместе с Еванджей покинул пределы Миррамора, оставив за спиной крепостные стены. Алиньо положил голову Даегу на плечо, и тот не шелохнулся. — Я был бы счастлив, если бы ты верил так же, как и я, — Алиньо слишком много говорил за вечер и уже не узнавал собственного голоса. — Но мне достаточно того, что ты с нами. Я хочу, чтобы ты был со мной. Он поежился от неясного чувства стыда, но тепло от рук Даега не дало ему застыть.***
Горы остались позади. Даег с Алиньо миновали временное убежище мелланианцев, вернее, орчиха пронесла их по тропе, с которой они обычно сворачивали, если хотели его достичь. Алиньо подавил в себе желание снова пройтись по окрестностям. Хотя он еще полгода назад был уверен, что никогда не привяжется к убежищу, ему было жаль покидать долину, окруженную горными склонами. Он знал каждый ее тайный уголок, знал, где собирать можжевельник с брусникой и где растет мать-и-мачеха. Порой ему казалось, что ветви деревьев приветственно тянулись к нему, а близость людского поселения, где жила Грунна, и древнего храма вселяла в него умиротворение. Алиньо с тревогой задумался, удастся ли ему найти такое же место, где он ощущал бы себя своим, но усилием воли заставил себя отпустить эти мысли. Он внимательно следил за дорогой, выискивая знаки, о которых говорил ему Ульгус. Но он полагался не на них, таких изменчивых и ненадежных, а на свое новое умение. Прах короля орков залечил не только рану, нанесенную первозданным демоном, но и нечто более застарелое, что осталось с ним как напоминание о побоях, что сидело в голове и не давало спать. Сознание стало удивительно ясным, а с плеч свалилась тяжкая ноша, заставлявшая сутулиться. Но главное, что он значительно продвинулся в своих упражнениях, хотя по-прежнему не понимал слишком многого. Теперь он покалываниями на коже чувствовал других таких же, связанных с Ульгусом. И чем дальше они продвигались — теперь больше ночью, чем днем, чтобы не обнаружить себя — тем плотнее приближались к ним остальные мелланианцы. Его собственное мерцание было холодным и спокойным; от Даега исходили жгучие волны. Кто-то оставлял еле заметные следы, будто искра магии едва теплилась в нем. Кто-то рассыпал их, будто серебряные монеты. Но в центре всего стоял Ульгус, колоссальный и подавлявший всех. Алиньо впервые по-настоящему оценил его могущество, слишком величественное, чтобы осознавать это в полной мере. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Алиньо закусил губу, прервав занятие. Он не испугается держать ответ перед Ульгусом. Ведь они по-прежнему заодно, разве нет?