Дымом изъеденный

      Полумрак комнаты всегда притягивал Бельфегора больше, нежели свет; потёмки его души поразительно резонировали с потёмками помещений. Он любил сидеть в комнатах с задёрнутыми шторами, в его покоях тяжёлые занавески никогда не раздвигались, из-за чего нормальный человек непременно что-нибудь сломал бы себе, добираясь от двери до кровати, — с его-то вечным беспорядком что в душе, что в комнате. Он сам был как ночь: неразговорчивый, кажущийся мрачным, вечно в чёрных плащах (а форма Варии, вообще-то, имела как тёмный вариант, так и светлый), запахнутый на все пуговицы, как будто ему холодно, с чёлкой на глазах, заслонявшей ему свет.       Такой взрослый, как подумал Фран, когда ему впервые представили человека, которого судьба уготовила ему в напарники.       Они плохо ладили.       Франу часто говорили, что он болтливый и крайне надоедливый осёл.       Его пытались запугивать остро отточенными стилетами и лаконичными рассказами о том, кто и как попался ему под руку, чтобы Фран не мешался и не лез куда не следует.       Он не мог точно вспомнить, когда именно влюбился в своего принца.       Бельфегор привык к полумраку и к тому, что все вокруг него притворялись. Его не любили, но строили рожи, пытаясь скрыть это за равнодушием, или лебезили, пытаясь снискать его расположение. Или избегали. Особенно в Варии. Впрочем, последняя модель поведения устраивала его как нельзя больше, потому что эти сволочи, именуемые его коллегами, вели себя хотя бы искренне.       Проститутки не могли подделывать чувства, да это никогда и не предполагалось; единственное, за что они продавали себя, было деньгами, единственное, что получал от них Бельфегор, являлось удовольствием для тела.       Фран отличался от них всех. Он был сумасшедшим. Вечно лез ему под ноги, попадался под руку, язвил, словно ему нравилось выводить Бельфегора из себя, а потом смотрел так, что пробирало до дрожи. Не совсем коллега и не мальчик на ночь, не друг, не жертва — запугать ведь так и не получилось, однако же умудрившийся связать себя с ним узами, названия для которых Бельфегор так и не сумел подобрать.       Пронзительный зелёный в глазах Франа часто мерк и серел, когда он на него смотрел, словно их хозяина мучал вопрос, ответ на который мог найти только сам Фран.       Когда он в первый раз приблизился к Бельфегору и обнял, в его глазах леса были объяты пламенем, а Бельфегор был настолько ошарашен, что не нашёл в себе сил оттолкнуть. Да и как было найти, когда к тебе прижимаются, за тебя цепляются, дышат взволнованно, задевают губами по щеке и трясущимися руками стискивают руки твои; когда срывающимся шёпотом произносят твоё имя, а вслед за этим «Мой принц, мой принц» — как заклинание, без обычной издёвки, съеденной темнотой, и слишком искренне?       Днём они делали вид, что ничего не происходит, но длинными ночами Фран раз за разом срывался и приходил к нему снова, с сумасшествием во взгляде, как будто у него была ломка. Смотрел так, будто не мог наглядеться, целовал руки, до этого знавшие лишь то, как проливать кровь, а совсем редко, в опьянении, шептал «Bellефегор».       И у Bellефегора никогда не находилось достаточно сил, чтобы прогнать наглеца. При всём его вспыльчивом нраве он становился безоружным и даже беззащитным, когда Фран начинал по-своему сходить с ума. Это было так по-настоящему и так странно: его ничуть не боялись, и именно это отсутствие страха выбивало из колеи и не позволяло причинить боль и оттолкнуть.       На него всегда нападала растерянность, когда этот глупый опускался перед ним на колени и начинал целовать ему руки или просто тыкаться лбом в его ладони. Растерянность, смешанная с очень странным чувством — такое, которое возникает тогда, когда ты любим и нужен. И отвечал — о да, постепенно, очень медленно, очень неловко, но Бельфегор тоже к нему потянулся. Сначала просто гладил рукой по щеке, словно жалея идиота, которого угораздило так влюбиться — вот в такого, как он, позже — ласково теребил его длинные волосы. Фран при этом замирал, да так, что хотелось прикрикнуть на него: «Дыши, совсем, что ли, дурак?» Когда к нему приходили обнимать, неуклюже обнимал в ответ, мало-помалу привыкая, что его действия не вызывают колкостей и что никакого подвоха действительно нет. Чужое сердце, надсадное биение которого он мог чувствовать, обманывать не могло.       И, наконец, когда однажды Фран с полным безумием во взгляде коснулся губами его щеки и затем не отпрянул, как происходило всегда до этого, а потянулся к его губам, он позволил этому случиться: впервые в его жизни, когда ему было двадцать шесть, его поцеловали.       — Какой же ты сумасшедший, — очень тихо произнёс Бельфегор, в задумчивости касаясь пальцем его нижней губы, когда растрёпанный подросток отстранился, вцепившись в его плечи, потому что ноги отказывались нормально стоять. — Я, наверное, заразился, — ещё тише, шёпотом. Но его услышали, а его смущение — увидели.       В глазах Франа сгорали галактики.