Fors omnia versas / Воля случая

Каменные ступени двенадцатого муниципально приюта имени святого Варфоломея покрыты изморозью. Белая ломкая корка поднимается по широким каменным перилам, лежит на плечах скульптур-грифонов, неизвестно в какой год и зачем установленных у подножия лестницы. Кажется, это было сделано ещё тогда, когда в здании приюта был гостевой дом для купцов из лежащего внизу порта и ежедневно по ступенях поднимались десятки торговцев, а не подростков-сирот, у которых нет особых шансов, но есть надежда. Мальчик сидит на спине грифона, правого от входа, с отбитым кончиком крыла, чёрными незнакомыми инициалами на боку и одним отсутствующим клыком. Считается, что если в новолуние, самую долгую, страшную и таинственную ночь, потереть клык скульптуры, весь месяц будет удача. Видимо, кто-то захотел всегда носить удачу с собой, не выбираясь тёмными ночами на улицу, но ведь без грифона клык становился просто кусочком серого камня. Мальчик подтягивает длинные худые ноги и прячет сжатые кулаки под мышками. Возле порта всегда влажно и ветрено, треть приюта может похвастаться хроническим насморком, а каждый пятый страдает от боли в горле, так что самым популярным десертом остаются сладкие леденцы от кашля. Русые волосы, длинные, как у девчонки, треплет ветер, но он не уходит, только сильнее сжимается и зажмуривается, пытаясь убедить себя, что ему вполне тепло и приятно. Можно сползти вниз, под защиту цельных каменных перил, но там густая тень, которую ещё не тронуло поднявшееся над морем солнце. Тяжёлая дверь хлопает, лёгкие шаги разбивают тишину и изморозь на ступенях. Госпожа Борджиа трясёт его за плечо, из-за чего пряди волос выскальзывают из-за ушей и закрывают лицо, будит от сна-забытья, в котором хорошо и светло. - Что, опять не поладили? Сбежал, точнее, как обычно, гордо ушёл? - мальчик сдержано кивает, подняв на неё сонные серо-голубые глаза, и пытается забрать руку со сбитыми костяшками, на которых запеклась кровь. Роза Борджиа вздыхает, помогая мальчику спрыгнуть на ступени, не повреждая не до конца зажившую ногу, и тянет его в медпункт. Свободная кровать найдётся, пусть хоть час доспит. Обычно такие, как он - не знающие родителей - попадают в приют в младенчестве, в коробке из под бисквитов, плетёной корзине или ящике из-под фруктов, но не появляются на пороге в двенадцать-четырнадцать лет, в бинтах и с полной амнезией. Пахнущие больницей, обречённым спокойствием и полным отсутствием надежды. Приютские очень хорошо умеют чувствовать и подчёркивать различия. Подчёркивается синяками на сбитых руках, аллергическими пятнами от зубной пасты на скулах и следами мела на одежде. Новенький не злится, мало говорит, не бьёт первым и не пытается мстить - и создаёт вокруг себя "зону отчуждения" прорываемую только нападками-диверсиями. Горделивых не любят. Гордых, спокойных и чужих - избегают, перемежая с ненавистью. Роза Борджиа, штатная медсестра, помогает ему стянуть куртку, потому что руки плохо слушаются от неподвижности и холода, задвигает ширму и ищет растворимый порошок для профилактики простуд. Но когда возвращается - мальчик уже спит, свернувшись в подобие клубка, и она не решается его будить. Кружка исходит паром на тумбочке, рядом с йодом и бинтом. Сны после Мёртвого часа, в который Ночные уже, а Дневные ещё не выходят из своих убежищ, с семи до восьми утра, бывают самыми крепкими и самыми правдивыми, если сумеешь запомнить. И из сонного марева выступают незнакомые силуэты. Смешной рыжий мальчишка без имени, но с десятком прозвищ, повидавший сотню чужих смертей, и его Тень, тёмная даже в солнечные дни, но боящаяся мрака и немного - себя. Добела сжимающая пальцы на исцарапанном кулоне. Где-то, чего не существует, вечно юный, вечно трезвый и вечно лгущий, три неофициальных титула, смеётся невпопад и является неисправимым романтиком по четвергам, полнолуниям, и четвергам-полнолуниям и убийственным циником во все оставшиеся дни. "Я имею весь мир, пока у меня нет чувства самосохранения!" Где-то, чего не существует, они являются друзьями, потому что один привык читать по лицам, зачастую игнорируя слова, а другой вкладывает ложь только в голос. Тень молчит, идёт следом, как полагается настоящей тени, а ещё улыбается и умеет вселять уверенность в хороший исход. Сотня смертей на двоих - не так уж много. Сотня смертей на троих - вообще мизерная величина. Во снах видится и другая фигура, вечно немного сутулая, с тёмными волосами и глазами, но светлым сердцем, вечно говорящая, как старый барахлящий приёмник в общей комнате, и так же сбивающаяся с темы и перескакивающая с одной волны на другую. И иногда так же заходящаяся хриплым кашлем или звонким смехом. Где-то, чего не существует, она приучает его к вредному для сердца и желудка растворимому кофе, запаху вкусного завтрака, если он не сгорел, вечному стуку клавиш, шарфам зимой и хорошим фильмам. Отучает от давящей тишины и лишних сомнений и по двадцать два раза в сутки называет его "незабвенным", что вселяет надежду, что он останется не только в документах и одиночестве. Держит для него (для них всех, которые есть в этом глупом неправдоподобном сне) путеводную нить. Сотня смертей на четверых - не имеют ровно никакого значения. На бледном худом лице сквозь сон цветёт робкая улыбка надежды, которой, он верит, для него не существует.