Pale

Мы не видим Солнце, мы видим то место в нашем небе, где оно было восемь минут назад. На самом деле, Солнце уже восемь минут назад скрылось за горизонтом, но мы все еще видим его закат. На самом деле мы видим не луну, а то место ночного неба, где она была две секунды назад. На самом деле многих звезд уже не существует. Придется смириться с тем, что многие из них уже давно погасли, а мы видим лишь то, чем они когда-то были. Их свет... Глядя в небо, мы всегда видим прошлое. Мы видим призраков вселенной. Когда наше Солнце погаснет, мы узнаем об этом только через восемь минут. Если это будет ночью и при полной луне, то мы узнаем об этом только через восемь минут и четыре секунды. Солнца не станет, но я успею выкурить целую сигарету, прежде чем пойму это. Затем мир погрузится в вечный полумрак давно погасших звезд. Нас и нашу планету будет освещать только то, чего уже давно нет. Но еще долгие миллиарды лет наше Солнце будет звездой в чьем-то небе. В чьем-то небе, но уже не в нашем... Месяц прошел быстро. Осень кончилась тогда, когда Йен увидел за окном первые белые хлопья, которые, гонимые холодным ветром, кружились в хаотичном ритме. Некоторые снежинки падали на серый асфальт, потом они скапливались, образуя тонкое снежное одеяло, и Йен отмел мысль о том, что неплохо бы было слепить снеговика. Он не считал себя слабым, или тем, кому нужна была поддержка, и вообще он запутался, но он бы никогда прежде — нет! — не потянулся бы за телефоном и не набрал бы номер Дункана, с которым они стали созваниваться довольно часто, чтобы поныть. Поскулить и пожаловаться — это он делал впервые. Когда с кем-то случайно заходила речь о Дункане, у Йена сразу всплывал в воображении образ безбашенного хоккеиста, оптимистичного, доброго. Словом, описывающее Дункана идеально, было "громкий". Их ночные разговоры по телефону были такими же — громкими. Точнее, голос Дункана был таким, а Йен лыбился, когда тот рассказывал смешные истории из жизни. В живую почти не виделись, а если и пересекались, то только в спортивном комплексе, обмениваясь привет-пока. Все стало очень сложно. Хотелось разобрать все по полочкам. — Алло, Йен? — Дункан заспанный. Ну, да. Он же получил звонок в три ночи от Йена, который проснулся из-за того, что все тело ломало. — Мне плохо, — сжал трубку и уткнулся в подушку. — Что случилось? Где ты?! — До-ма, — по слогам произнес Йен. — Я приеду. — Спасибо, — прозвучали короткие отрывистые гудки. После того случая Эйб притворился, что ничего не было, будто все снова как прежде, и Йен понял, что там будет правильнее. Состояние здоровья было хуже с каждым днем, это не особо парило. В преддверии соревнований трудно о чем-то волноваться, кроме этих соревнований. Можно представить, что проблем кроме этой больше и нет. Но проблема сейчас спала рядом и мурлыкала. Своего кота Йен любил очень. Гораздо больше, чем себя. И он просто не знал, что делать с Томом, и куда его пристроить. Йен не вечный, точнее, он скоро закончится (черный юмор ему казался все еще смешным). Дункан приехал через двадцать минут, постучал в двери и вошел, когда Йен открыл двери, шумно стягивая пальто, комментируя погоду, которая была на редкость паскудной: слякоть, снег, холод. — Так чего позвал-то? Случилось чего? — Мне одиноко, — честно ответил Йен как есть. Эйб чем-то занят, жил пока что у родителей. А в квартире было и правда не здорово, одному-то. — Может, пойдем на крышу? — вместо ответа спросил Дункан, и Йен думает, что ему и так холодно, и вообще какого черта, но: — Да. Пошли. На крыше оглушительно тихо, снег немного захрустел под легкими кроссовками Йена. Дункан плелся где-то позади. Осенне-зимнее небо нависало над Нью-Йорком, и в серости изредка мигали огни взлетающих неподалеку самолетов. Только звезд было не видно. Яркие мерцающие точки были скрыты под слоями смога, облаков и слепящего света прожекторов. Это делало мир немножко ненастоящим и бутафорным. У Дункана сонные глаза и уставший взгляд. Это потому что у него экзамены, тесты и зачеты. Ему двадцать два и он почти финансовый аналитик с высшим образованием. У Дункана только отец, которые уделяет времени бизнесу гораздо больше, чем сыну, связавшемуся с алкоголем, сигаретами и другими радостями жизни. Однако, он бы не смог понять Дункана, признайся тот, что влюблен в парня. Однако, у того самого парня анорексия, и они вроде не могут быть счастливы, поэтому все шаги со стороны Дункана, чтобы стать еще ближе, пресекаются, игнорируются: Йен достаточно умен, чтобы прикинуться дурачком. Конкретно Дункану ложную надежду давать не хотелось. Дергать его вымотанного посреди ночи из-за того, что не можешь уснуть — тоже не хотелось. — Так что случилось? — в который раз интересовался Дункан, так и не получив никаких объяснений в предыдущие попытки. — Все нормально. Просто личные тараканы. А с тобой спокойнее, — хочется обнять Дункана, но Йен стоял как вкопанный: никаких ложных надежд он не даст. — Я привык, — как бы невзначай замечает Дункан, с долей упрека, но все равно он не сердился. — Ты замерз? — Н-нет, — Йен потоптался на месте. — Нет, нормально. — Хорошо, — Дункан обнял себя за плечи. — А мне вот холодно, — он улыбнулся. Йен делает вид, что не понимает намеков. — Тогда пойдем отсюда? — он помахал рукой, теперь стало чуть теплее. — А что там твои тараканы? — Ай, — и появилась неловкая звенящая тишина. — Да хрен с ними, с этими тараканами. И они почему-то рассмеялись, но оба знали, что смеяться не с чего. Они просто оба — идиоты. — Знаешь, ты такой бледный. Уже две недели как. Все нормально? — Ага, — неподдельное беспокойство Дункана согревало пусть и не физически, но хотя бы душу. "У Вас резко упал гемоглобин. Для взрослого человека норма сто двадцать, а у Вас чуть больше шестидесяти", — теперь понятно какими последствиями это выражается. Бледностью. У Йена какой-то чертов долбаный тупик собственного сознания. Нет слов и жестов, которые бы объяснили его нынешнее состояние. Вроде как он стал терять массу. Видимо, мозги тоже поубавили в весе, потому что до этого Йен был в мире с самим собой, а сейчас даже не представлял, кто он такой вообще. Йен Грин — его имя и фамилия. Его папу зовут Генри, а маму — Нормой. Кипишь в голове не утихал ни на минуту. Временное помешательство или и вовсе сумасшествие. Йен лишь не хотел делать никому больно. — Ух-х-х. Прохладненько тут. Все-таки пошли отсюда. — Да, — Йен улыбнулся.

~

Впервые за такой большой промежуток тренировка прошла без истерик. Без нервозности. Идеальные движения с музыкальным тактом совпадали точь-в-точь. Новая программа была чудесной, легкой, и Йену очень нравилось ее исполнять. Особенно так, без единого огреха. Слабости в теле не было, только в пояснице немного ломило, но это частенько бывало после тренировки-то. Как было хорошо. Йен чувствовал освобождение. А все его состояние можно было назвать воздушным, ибо все казалось невесомым. Появление Дункана после тренировки было неожиданным. И вроде все было нормально, однако когда они собрались идти в раздевалки, чтобы переодеться и забрать вещи, Йену стало плохо. Он осунулся. Дункан придержал и заставил упирающегося Йена остановиться прямо на месте, чтобы передохнуть, раз тот устал. В конце концов уговорил. В лестничном крыле спортивного комплекса всегда безлюдно, тихо и, что странно, уютно. Дункан сидел на ступеньках, вытянув ноги вперед, чтобы не затекли. Йен устроился рядом, положив голову ему на бедра, уставившись в белый потолок. — А ты знал, — темнота проходила сквозь хрусталик, растворялась в глазу подобно шипучей таблетке в стакане воды, только вместо пузырей летали мушки и Йен не мог за ними уследить, — что люди романтизируют хренов космос и ничего там такого классного нет? — Не-а, — большинство разговоров с Йеном почему-то были заумные, но такие классные и интересные; Дункану нравилось, что им не нужно говорить, чтобы побыть вместе и что напряжения между ними никогда не было. Йен чувствовал давление темноты, чувствовал, как спокойствие и умиротворение где-то глубоко внутри, мерно текло в нем. Йену казалось, что темнота его терпеливо ждет. Не то, чтобы он верил в Бога или что-то подобное, но никто не знает, что там ждет. Но темнота — точно. — Йен? — неуверенно спросил Дункан. — М-м? — А вы с Эйбом же просто друзья? — не то, что ожидал услышать Йен. — Просто да, — соврал он. — Хотя мы не общались больше месяца, — поспешно добавил Йен. — И рассорились сильно. Так что, уже даже и не друзья. — Понятно, — рассеянно-расплывчато ответил Дункан и Йен сдерживается, чтобы не спросить, что именно тому понятно. У Йена сейчас мир черно-белый. — Соревнования скоро, — Йен вспомнил ссадины на коленях. Дункан говорил вещи всегда некстати, будто окатывал ледяной водой, и ты стоишь и не понимаешь. Что ответить, с какой интонацией. Рваной фразой или выговорить четко, членораздельно?.. — Я думал, ты завязал с хоккеем. — Ага, точно так же, как и ты завязал с катанием. Йен хороший мальчик. Из приличной семьи. Он поступил в один из лучших университетов в стране, хорошо учился. И этот шум, будто в тебе кофемолка. И очень, очень много кофе, который надо перемолоть. Все равно он упадет осадком мыслей о плохих отношениях с отцом и не таких, какими бы он хотел, чтобы они были, отношениях с матерью. И как-то плохо. Такие, как Йен шмаляют по одногруппникам из отцовского ружья. И ему страшно от этого. — Так ты будешь выступать на соревнованиях? — Разумеется, — отвечает Йен. Он запутался и не понимает этот пиздец. Стоило подумать о себе, когда из носа пошла кровь, упав на тарелку с сахаром. Йен и не понял сразу, почему этот сахар — красный. А когда поднес его к губам и попробовал на вкус, не сразу понял, что это вкус собственной крови. У Дункана синдром Ван Гога. Он хочет вырезать свое сердце. У Йена нет никаких синдромов. И сердца.