Pale

Если раньше Йен хотя бы выглядел здоровым (не считая немного видной и явно излишней худобы, из-за которой он казался долговязым), то сейчас он напоминает человека, борющегося с тяжелым заболеванием, с чем-то, что уничтожает его. Йен понимал, что вирус — это он сам. Но ничего не мог сделать, метался из крайности в крайность, забывая про сон и еду, отчего становилось еще хуже. Кризис наступил резко. Когда кризис, ты должен или идти на поправку, или сдаться, смирившись со смертью. А Йен и не боролся; не сопротивлялся вовсе, ведь смысла никакого бороться с самим собой он не видел. И кризис накрывает его сознание. И ломает все к чертям. Сознание рассыпается в пыль, и тебе больно, дыхание слабое-слабое, трепещущее, и голос чужой, но в твоей голове — иное подсознание, — шепчет, что все хорошо, и это «тшшш» больше похоже на шипение масла на сковородке, которое само по раскаленной ее поверхности мечется, как Йен мечется по кровати. «Тшшш» не убаюкивает и переходит в «бззз». «Паническая атака», — дошло до Йена. Паника, да. То, что он сейчас чувствует. — Атака, — повторяет он и все стихает. Тело обмякает, мышцы расслабляются. Телефон на прикроватной тумбочке дребезжит, грозится упасть с ее края на пол. — Алло? — Йен кашляет и не слышит, что говорят на том конце связи. — Что? — Ну так что? — в Дункане слишком много энергии для студента в четыре утра в понедельник. — Ты о чем? — О том, чтобы прогуляться в парке. Дома сидеть неохота. Я уже почти около твоего дома, — и правда, если прислушаться, то можно услышать тихо играющую музыку и шум, который издает машина на скорости за пятьдесят. — Какой к черту парк в четыре тридцать в декабре? — Я уже еду-у-у. — Дункан. Не смешно, — Йен натянул сползшее одеяло по самую шею. — Я и не смеюсь. Открывай двери, неохота в них барабанить и будить твою семью. — Блять, — выдыхает Йен и смотрит в потолок. С усилием встает с кровати и шарит сначала рукой под кроватью, чтобы найти домашние тапочки. Накидывает халат на одни только плечи и спускается по лестнице. Кожа покрывается мурашками, и Йен жалеет, что не завернулся в теплое одеяло. — Приве-е-ет, Йенни, — прошептал он и мягко усмехнулся, а потом тихо прошмыгнул в прихожую, стряхивая с куртки декабрьский снег. — Представляешь, метель на улице началась, так романтично, — Дункан мечтательно закрыл глаза, — и воздух свежий. Дубак такой стоит, кста-а-а, — он осмотрелся вокруг. — Куда я могу повесить это? — Дункан помаячил курткой перед лицом Йена. — Ты какой-то помятый… — Тихо, — шикает Йен, когда Дункан стал звучать громче. — А, точно, прости. Я тако-о-ой шумный, — и он тихо утробно засмеялся. Йену кажется, что он здесь лишний. — Ты выпил? — спрашивает Йен и смотрит удивленно. — Нет. Я просто хочу заставить тебя улыбнуться. Йен понимающе кивает и произносит: — Да не стоит. А когда Дункан хочет возразить, то Йен добавляет: — Я в ванну. Скоро приду. И еще после заминки: — Чайник поставь, что ли. Согрейся, — Дункан почувствовал эту заботу и участливый тон. Заткнулся и присел на диван в гостиной. — Не-а. Телевизор лучше не включай, — напомнил Йен, — родители же спят. — А, точно. Разговор не клеился и душ не согревал, как обычно. Йен дрожал и кончики пальцев были холодными, хотя вода была такая горячая, что обжигала шею. Но этого всего недостаточно. Кажется, что ничто больше не давало достаточно тепла. — Ты скоро там? — Дункан забарабанил в дверь, как чувствовал, что что-то не так. — Ты там уже минут двадцать. И кофе кончился. — А, да. Сейчас выйду. Самая неприятная часть принятия душа — это, однозначно, выходить в коридор с влажной кожей. Поэтому Йен усердно обтер тело, с нажимом, отчего кожа стала еще розовее. Постоял, глядя на себя в зеркало еще минуты две, дожидаясь, пока влага испарится. — Чего так долго? — спрашивает недовольно Дункан, готовый и собравшийся, стоящий у входной двери. — Мылся, — пожимает плечами Йен. — Как будто на свидание с парнем собираешься. — А это разве не тот случай? — Я ж по-дружески. — Ну да. — Ага. — Шарфик надевать? — на самом деле вешать на шею ничего не хотелось. Шарф шерстяной, колючий, неприятно раздражал кожу. — Конечно надевай, — без замешек ответил Дункан. — Уже минус пятнадцать. — Ох, черт, — вздохнул Йен. — И носит тебя в такую холодину. — Носит, — согласился Дункан. — Ну, я все. Идем? — Йен положил ключи в карман, и те брякнули, стукнувшись о пачку сигарет. — Окей, — Дункан открыл двери и пропустил Йена первым, а после вышел за ним и, пока Грин закрывал двери на ключ, он успел отключить сигналку и занять водительское место. Они едут совсем недолго и в давящей тишине, такой неловкой. И Йен прекрасно знает, что не умеет общаться с людьми не из своей головы. Когда эта ситуация не в твоем воображении, а настоящая, то все по-другому. Йен навоевался, на самом деле: разговоры были пресными и с… осадком. Хотелось накричать и прекратить. Но это глупое нежелание отпускать и страх, заставляющий трястись хлипкое, что-то еще нормальное, сидевшее глубоко в Йене — было со вкусом пыли (ибо так же сухо) и терпеть, и давать надежде, что все наладится, расти корнями вглубь, минуя здравый смысл — специфическая детская хотелка. — Расскажи мне, — предложил Дункан, шагая рядом по тропинке, очень узкой: они стукались плечами и никто не решался обогнать наконец — лучше уж потесниться. Йен не рассказал ничего, отмахнулся: — Да нечего рассказывать. И, да, он понял, о чем говорил Дункан. И, да, он прикинулся идиотом в этот раз, потому что: «Если ты колеблешься, когда выбираешь между мной и другим человеком — не выбирай меня». Йен не выберет никого из них. Заигрался и надо завязывать. Правда, когда в следующий раз Дункан пришел с букетом роз, большим и пахучим (зимой такой стоит раза в три дороже) встретил его у выхода из спортивного комплекса (в который Йен-таки сходил за все это время) — это было слишком. — Чего ты добиваешься? — руки сжали букет очень крепко, и шипы сквозь шелестящую обертку, наверное, проткнули кожу на ладонях. — Мы должны сходить на настоящее свидание. Этот вой сирены внутри Йена — предупреждение об опасности. Это потому что у Дункана омут на чертей, а у Йена этих тварей хватит на дюжину таких, как Дункан — добрых, порядочных, непонятно как оказавшихся тогда на вечеринке у Эйба, ведь там все пили. Йен и отвечать-то ничего не хочет. Начнутся споры и это будет смешно, ведь привычки что-то кому-то доказывать, кидаясь грудью на амбразуру, у Йена не было. В отличие от Дункана, который, наверняка привыкший не только молоть языком, но и доказывать поступками, потащил бы его в первый попавшийся жутко пафосный и дорогой ресторан, где меню на французском и официанты знают по несколько иностранных языков. Просто Йену не нужно что-то доказывать, потому что пора прекращать строить из себя уставшего от жизни старика. Наверное. И хочется спросить у себя (сначала заехав по лицу как следует, как можно побольнее): «Кому ты это кричишь, Йен? Ты же кретин, который проебывает возможности. Успокойся, придурок, и плесни себе кислоты в лицо, и сдохни где-нибудь, ты не приносишь в жизни хороших людей ничего такого же хорошего». И нет, внутренний голос не пугает, ведь он говорит правду. Дункан выискивающе смотрит не на Йена, а куда-то в него, дожидается ответа. А Йен смотрит и… Дункан — это парень, на которого ведутся, потому что в нем недостатки сведены к минимуму, а преимуществ не сосчитать. Он классный и веселый, выглядит так, словно на него можно положиться (и это можно сделать) и довериться (и это тоже можно сделать). Дункан также красивый и у него хороший заработок. Идеальный вариант, с какой бы ты стороны не покрутил. Такой вот. Заботливый и верный, как пес, Дункан. Тот Дункан, который и чувствует себя этой большой псиной, которая нашла себе хозяина, которая верна, и которую ценят не так, как хотелось бы ей. В которой кипят все чувства и просвечивают софитом нутро насквозь, потому что, блять, он вообще-то живой. — Может, поехали ко мне? — звучит пошло, но Дункан знает, что это значит: «Поговорим с глазу на глаз, где нас никто не увидит». Дункан кивает, не находя храбрости ответить хоть что-то. Когда они сидят рядом, в машине, и Дункан ещё не повернул ключ и не начал ею управлять, он потянулся к Йену рукой. Он сжимает в пальцах его ладонь и она болит, как сломанная. Веник из цветов небрежно закинут на задние сидения, валяется там, всеми забытый. И Йен завидует. Ему дурно и дышать сложно — воздух в салоне кажется отравленным. Дункан близко, от него пахнет дорогим «Dior» и отчаянием. Йен — инопланетянин из другой вселенной и пахнет он, как космическая, блять, пыль. И если их вселенные пересекутся, то они оставят лишь большие черные дыры, которые порвут все своей невообразимой гравитацией. В Йене из человечного — гомосексуальность и сострадание (потому что перед смертью ему надо хоть что-то почувствовать). И стоит признать, что когда ему было восемь и его руки были все в синяках и ссадинах и родители говорили своим детям, чтобы они с ним не дружили, потому что «из него не выйдет ничего путного» или «наверняка станет наркоманом каким-нибудь» — они были правы. Плевать, что на руках не было живого места из-за падений на льду, факт остается фактом: Йен вырос никаким, а еще завтра он пойдет на прием к врачу, где ему дадут маленькую пластиковую банку с надписью «Йен Грин», внутри которой будут наркотические антидепрессанты тяжелой группы. С побочными эффектами. И Йен заранее наркоман, потому что он будет пихать в себя эти таблетки. Может, сразу все, чтобы наверняка. Все по-обычному. Йен предлагает Дункану пройти на кухню и, если он хочет, Йен может заварить ему чай. Дункан напрягается, Йен закрывает глаза и выдыхает, собирается с последними мыслями, храбрится и готовится сказать, как есть. «Мы не можем быть вместе», — банально и мерзко-гадко-отвратительно. Как на душе, так и вообще в принципе. Дункан встает резко, как солдат «по струнке», и пытается возразить, что-то сказать, но Йен продолжает: «У меня вторая стадия анорексии, я скоро сдохну ко всем чертям, блять». Дункан отшатнулся на несколько микрометров и с застывшим на лице серьезным выражением и уверенным голосом говорит, что «Мы справимся, я помогу тебе и»… И Йен срывается к чертям. Несет полную хуйню, несет, что трахается с Эйбом и ему просто охуенно классно, когда Эйб его втрахивает в кровать до звездочек в глазах, что Дункан может катиться со своими чувствами ко всем чертям, что… От пощечины не больно. Просто странно. И хрень, которую нес Йен, обрывается. Дункан казнит себя, что дал Йен пощечину и как он посмел вообще. Йен себя казнит и думает, что он мразь. Но все это не важно, потому что… Дункан не был похож на человека, который мог выглядеть серьезно. На его лице застыло выражение… Абсолютного понимания, что это крах. Сломанная, некогда картинка возможной идеальной жизни с кем-то, кого ты любишь. А ты не сказал, хотя знал. Тебе надо было что-то почувствовать перед кончиной. Узнать, какого это — любить кого-то, не побеспокоившись даже, что будет чувствовать этот человек, когда ты станешь иссохшим скелетом при смерти. Э-го-ист. Ни-что-жест-во. Йен почувствовал, как слабеет под этим презрительным взглядом: Дункан — не идиот. И не слабый, чтобы спустить такое предательство, как игра в высокие чувства. Йен дал надежду на то, чего не может быть в действительности никогда. И не потому что не хочется. Вина ни в ком из них. Оба хотели. Оба понимали. Один из них почти ненавидел второго. Йен прикрыл глаза и приподнял голову, отворачиваясь немного вбок, чтобы Дункану было легче его ударить. Йен ожидал именно этого. И был готов к очередной пощечине. И еще, и еще, сколько бы Йен ни получил ударов, сколько бы Дункан не бил его, Йен был готов терпеть. Лучше пусть убьет его, только не молчит, только не смотрит так. Дункан сделал шаг, обрывая его наполовину, отчего он вышел коротким, рваным. Развернулся и собрался уходить. Йен не успел моргнуть, а когда моргнул, Дункан был далеко, пока вовсе не исчез из поля зрения. На улице так и остался дубак (хоть что-то неизменно). Дункан поднес зажигалку к сигарете, стиснутой между зубов, матерясь, когда холодный ветер не позволял огню поджечь табак, и опрокинул голову назад. Когда сигарета начала тлеть, сразу выдохнул затяжку. — Блядский Йен, — Дункану было ненавистно от самого себя. Горло будто сдавливало ошейником всякий раз, когда он понимал: Йен действительно умрет. Ведомый страхом, Дункан убедил себя в ненависти. Все, что угодно, только бы прекратить видеться с Йеном или хотя бы сделать эти встречи реже, чтобы они избегали друг друга. Все, что угодно, чтобы прекратить привязываться. Мир решил надеть на Дункана страдальческий венец, заставить его подавиться своими же чувствами. Дункан, ничего не соображая, в трансе поднес тлеющим кончиком сигарету к руке и стал тушить ее чуть ниже выступившей костяшки. Шипел, но тушил. Ему надо было хоть что-то почувствовать. У Дункана давно была своя квартира, за пределами стен которой все стало серым и безобразным. Улицы горчили людьми, а солнце горело тусклее, чем обычно. Это не любовь. Это зависимость и слепое подчинение. Уродская ошибка, потому что надо что-то почувствовать. Именно так, сколько бы эта блядская фраза ни значила и сколько бы она не повторялась в голове. Снова и снова. Пахнет озоном и кровью отчего-то. И голова раскалывается. Где-то в кармане лежала пачка анальгина. Анальгин же вреден для здоровья помогает от головной боли?