Опыт(ы)

Харли давно бросила эти глупые затеи соблазнения Джокера в кружевном белье, после болезненного падения со стола в красном неглиже. Была еще одна попытка, в белых чулках и больничном халате из секс-шопа — ей казалось это забавным и сексуальным — переодеться в Харлин и, хлопая ресницами из-под очков и дуя губки, приподнять халатик, продемонстрировать ему кружевной край чулок и попросить Мистера Джея «сделать с ней все, о чем он мечтал еще в психиатрической лечебнице». Оказалось, что его мечты в Аркхэме в отношении Харлин немного не совпадали с ее представлениями — Мистер Джей просто с катушек слетел, и далеко не в эротическом смысле. Наверное, Харли вызвала в нем неприятные воспоминания о заведении. Или просто в неподходящий момент подошла. Впрочем, как это бывает зачастую — Харли пока не может понять, когда у Мистера Джея «подходящие моменты». Просто это совершенно не нужно ему. Это просто не работает с ним — чулки, белье, макияж — всякие женские уловки, к которым она привыкла. Джокер движим какими-то своими внутренними, собственными мотивами, рычагами. И Харли еще не может понять их до конца, эти мотивы. Бывало, что Джокер запросто мог грубо отшвырнуть ее в самом соблазнительном наряде, а бывало, что набрасывался на нее, простуженную — красный, шмыгающий нос, волосы паклей, безразмерная, нелепая пижама. Джокер непредсказуем, неконтролируем, совершенно дикий, спонтанный. Но ее тешит — до одури, головокружения и покалывания в кончиках пальцев тешит, — что она смогла подобраться к нему ближе всех, ближе кого-бы то ни было — ведь она его правая рука. Мистер Джей поведывает ей свои планы, пускает ее в свое пространство, дает ей распоряжения и доверяет ей их исполнение. Между ними есть что-то, чего у него никогда ни с кем не было. По крайней мере, после того, как Джокер стал ее Мистером Джеем. Но это есть. Харли нравится называть это интимностью, пускай и такой далекой от классики жанра. Ей нравится это слово: между ними интим. * * * Сегодня спокойный вечер — наконец-то тихий, спокойный вечер после их недельной цепочки разрухи, хаоса, ограблений и оскорблений. Харли прыгает по каналам, наслаждаясь мягкой футболкой, ничегонеделаньем и загружая мозг непотребной, совершенно бесполезной информацией. Мистер Джей вернулся недавно и закрылся в другой комнате. Харли знает, что в такие моменты его лучше не трогать. Один из его верных наемников оказался подсадной уткой и сдал план ограбления музея искусств. Харли не понимает, нахрена Мистеру Джею вдруг вознамерилось грабить музей искусств. Оказалось, что туда временно перевезли какое-то «Избиение младенцев» — и Джокер моментально загорелся идеей заиметь эту картину у них дома. У него странные отношения с искусством. А еще Джокер очень тяжело переносит предательство. Харли даже думать не хочет, что приключилось с засланным казачком. Хотя жаль, что она этого не видела. Но дело прогорело, картина вывезена — а мистер Джей предан и оскорблен. Вдруг экран гаснет, комната погружается в тьму. Готэм часто балует их внезапными перепадами электричества по всему городу. Харли продолжает лежать в кровати. Как правило, это минуты на три-четыре — пока кто-то не провернет очередное грязное дельце. — Харли-и-и! Голос Джокера в темноте скрипучего дома какой-то даже жутковатый. — Харли, тащи свечи! У них всегда есть про запас свечи. Харли хватает из ящичка стола три свечи, зажигалку и несется в кабинет. Она заходит в темный, до звона в ушах тихий кабинет — так тревожно не видеть его, но знать, что он здесь. — Сейчас, Пирожочек. Наверное, снова добрались к электростанции, — Харли поджигает фитиль одной увесистой свечи. Комната тускло освещается. За столом Джокер сидит перед каким-то планом, но смотрит ей в глаза. Харли чувствует, как учащается ее пульс, млеют пальцы на ногах, как от первого поцелуя. Так страшно, удивительно и страшно, насколько он ей нужен. В каждый момент времени, в каждой точке пространства, в каждой клетке тела. Харли — астматик, нуждающийся в регулярном пшике. Харли — инсулинозависимый диабетик. Она ставит свечу на стол и поджигает остальные, не может понять выражение его лица, оно какое-то нечитаемое. Комната освещается, Джокер снова погружается в масштабную схему, развернутую на столе. Он может быть зол, может быть агрессивен, может быть расстроен, но Харли потеряла страх где-то после второго или третьего удара ногой. Поэтому она прямо спрашивает его, что это такое перед ним. Как ни странно, Джокер просто отвечает. — «Младенцев» сюда перевезли. Джокер смотрит в бумагу, а Харли просто молчит. Такой начитанный и умный. Такой серьезный и сосредоточенный. — Но здесь система безопасности нихеровая. Бомбой не возьмешь. Гордоновский гад в этом силен был… Теперь он, конечно, силен, разве что в орнитологии — изучает привычки ворон, выклевывающих ему глаза. Джокер ржет, запрокидывая голову. Жестокая смерть, но вполне заслуженная — так делали с предателями во все времена. Харли обходит вокруг стола, останавливается сбоку, изучает схему. Она не сильна в системах безопасности, но уровень интеллекта у нее был всегда, как бы часто Джокер не называл ее тупой — это не выбьешь кулаком, не выпалишь электрошоком и не вытравишь кислотой. — А как насчет этих проходов вот здесь? Вот, смотри, здесь. Харли опирается на локти и тычет пальцем в несколько точек внизу карты. Джокер хмыкает и называет ее дурой тупорылой, оттягивает со схемы за волосы. Ну, это было ожидаемо, улыбается Харли, тихо ойкнув — Пирожок боится умных женщин. Они пререкаются, но Харли где-то читала, или в передаче о самых дерзких взломах смотрела, не помнит уже. Она рисует несколько кругов, проводит линии, чертит стрелки — она знает лазейку, здесь точно будет дверь, а там они снимут охранников — она шмякнет их по-быстрому, она так увлечена, что не замечает: Джокер уже не смотрит в схему, он смотрит на ее подскочившую к пояснице футболку и оголившийся зад в обычных хлопковых трусах. Она оказывается на столе, на схеме, без футболки и трусов. Харли не понимает — у него что, сверхъестественные способности так быстро двигаться? Джокер больно стискивает ее запястья в кулаке и поливает ее голое тело вязкими горячими каплями воска. Это больно, но ее руки в цепком кулаке, на его губах довольная улыбка, когда Харли просит прекратить, шипит и пытается увертеться. Это длится недолго — пока капли воска не оказываются между ее ног. Они обжигают, сразу берутся коркой, свербят, и может он и хотел сделать ей больно, но Харли стонет и кричит от жесткой пытки, что вдруг оказалась сладкой: ей никогда не нравилась классика, а миссионеры ее никогда не возбуждали. * * * Джокер снова обзывает ее дурой, отшвыривает ее руки со схемы, приказывает слезть со стола, но Харли уже сидит на нем с ногами, упорно продолжает рисовать свой план, периодически соскабливая застывший воск с бумаги, со своих болезненных сосков и половых органов. — Похоже, у тебя корь, Харл. Они неформат, нестандарт, не миссионеры и не ваниль. Но Харли нравится это слово — интимность, нравится крутить его на кончике своего языка, нравится верить в него. Разве это не интимно? Она ведь есть у них, есть определенно. Вот здесь и сейчас, на этом залитом воском столе, пусть и не неформатная. Кому нахрен нужен этот формат? Формат — это скучно.