Опыт(ы)

Она лежит рядом, свернувшись калачиком и ежась от морозного воздуха. Ему всегда жарко, и он открывает окна, несмотря на сырой, промозглый февраль за окном в Готэме. Джокер тычет испепелившимся остатком сигареты в грязное дно пепельницы, уже заполненной до предела и похожей на ежика. Вонючего, сгоревшего ежика. Харли лежит рядом на синих простынях, повернувшись к нему, обнаженная, бледная. Она похожа на солнечного зайчика на темной стене. Ее светлые волосы, еще влажные на затылке и на лбу, раскинуты по подушке. Ее тонкая кожа еще покрыта слоем пота, уже подсыхающего под потоками холодного воздуха. Она уснула, просто отключилась - ее тело пока не выдерживает таких непривычных физических нагрузок. По бокам на ее ребрах, на плечах и между ног кровоподтеки и синяки. Кое-где на ее теле - в основном, на животе и бедрах - виднеются его засохшие следы - следы его желания, свидетельство того, насколько она была нужна ему сегодня. Ее пухлые губы истерзаны, искусаны, распухшие. На ее ягодицах четко видны его ярко-красные пятерни. Джокер рассматривает ее и снова реагирует - и злится на себя, что этих часов ему оказалось недостаточно, и что это мягкое, податливое тело вызывает в нем чувство потребности, нужды. А потом злится, что ей, погруженной в глубокий, счастливый сон сладкого изнеможения, неведомо его отчаяние. Харли дрожит во сне. Он не позволяет ей укрыться. Она похожа на замерзшую собаку у порога, которую не пускают в дом. И это его любимое зрелище. Дрожащая, жалкая и у его ног. Но даже такая - грязная, липкая, усыпанная синяками и стучащая зубами - она выглядит... Слишком невинной. Слишком чистой для него. Ее щека прижата к подушке, отчего ее губы смешно, по-детски выпячиваются. Маленькие тонкие пальцы впиваются в подушку. Дрожащие острые колени в ссадинах поджаты и прижаты к небольшой, аккуратной груди. Ее кожа бледная, нежная и чистая - резчайший контраст с ним, с его поломанным телом и со всей историей его жизни, отраженной на его теле. Его липкие следы смываются, синяки с ее тела быстро сходят, порезы заживают, переломы срастаются - а ее кожа остается такой же нетронутой, такой же чистой - словно он ее недостоин. Словно она снова и снова борется с его правом на нее и каждый раз восстанавливается, реабилитируется. Джокер касается рукой лба - он поврежденный. Но и она тоже. Он сам повредил ее, сотни раз, и они оба не поддаются ремонту. Он хочет повредить ее кожу - повредить непоправимо. Повредить так же, как он ежедневно повреждает ее саму. *** Жужжащая иголка неумолимо заполняет чистую, гладкую, нетронутую кожу черными чернилами. Харли с силой прикусывает свою собственную руку, сжатую в кулак. Ее шорты и белье немного приспущены - мастер орудует почти над самым ее лобком - и, черт подери, это больно. Харли много говорит - хнычет, интересуется, все ли стерильно, снова хнычет, говорит, что все только ради него, Пирожочка. Джокер ходит взад-вперед по небольшому салону, то и дело поглядывая, как миллиметр за миллиметром она становится еще более идеальной, совершенной - похожей на него. И это только начало. Джокер всю ее повредит. Это так символично - ведь он будет навсегда под ее кожей. Это не смоется под душем и не заживет. Джокер даже хочет повредить ее лицо - и сообщает об этом мастеру немедленно, чтобы реализовать эту задумку здесь же и сейчас. Харли округляет глаза - ей страшно. Все-таки, это лицо. Его не прикроешь шортами. Но Джокер уже ощущает упоение, опьянение и легкое головокружение - ведь это лицо, и его не скроешь под шортами. Через каких-то полтора часа Харли становится гнилой, прямо на правой челюсти. И эта утраченная чистота и невинность ее кожи вызывает трепетное покалывание в его ладонях. Такой она нравится ему больше. Теперь Харли совершенно не поддается ремонту и лечению. Он поврежденный, а она - гнилая.