Опыт(ы)

— Дорогой, завтрак готов! — Спускаюсь, тыковка! Сейчас, еще пару минут! Мужской голос доносится со второго этажа. Харли напевает какую-то приставучую мелодию и маленькой ложечкой пересыпает в чашку с кофе густую молочную пенку — она всегда остается на дне, а Джей так любит молочную пенку в утреннем кофе. Так, блинчики, яичница, тосты, кофе. Вроде все готово. Харли вытирает свободную руку о кухонное полотенце, когда маленькая ручонка тянется к ее лицу и больно щипает за щеку. — Ай! Малышка, помнишь, что мама говорила тебе? Что нельзя щипать людей? Маме ведь больно, радость моя. Златовласая годовалая девочка застенчиво улыбается и зарывается лицом в шею мамы. Харли прижимает к себе маленькое, теплое родное тельце, целует ее в макушку и усаживает в детское кресло — рядом с голубоглазым мальчиком. — Ну все-все, сейчас папочка спустится. Мы же любим папочку? Давайте покажем, как мы любим папочку. Харли гладит маленького сына по мягким кудряшкам — и чуть не подпрыгивает от неожиданности, когда ее талию внезапно обвивают две крепкие мужские руки, а горячие губы касаются пульсирующей жилки на ее шее. — Вы любите папочку — а папочка любит мамочку. Мистер Джей! Вот хулиган. — Джей! Сколько раз повторять, что я не люблю таких сюрпризов — а вдруг у меня горячее молоко в руках было бы, а? — Не злись, детка. Я люблю тебя. Мистер Джей разворачивает ее быстрым, уверенным движением — и Харли моментально тонет в этих глазах, запускает руки в темно-русые волосы, осыпает маленькими поцелуями его кожу. Чистый лоб, чистые скулы. Джей широко улыбается ей — она обожает его белозубую улыбку. — Вечно ты подкрадываешься, Пирожок… Харли прикидывается недовольной и дует губы. Джей проводит руками по голубой ткани ее платья, по ее лишь едва заметно расширившимся бедрам и совсем немного раздавшейся талии — она ведь подарила ему двоих малышей, хотя Мистер Джей упорно утверждает, что она все равно остается совершенством. Ее любимый льстец и подлиза. Его губы накрывают ее рот. Джокер слегка проникает влажным языком между ее губ. Харли крепко-крепко сжимает плечи любимого мужчины — иногда ей просто не верится, что одной женщине может быть отпущено столько счастья. Они теряются друг в друге, тонут, забывают обо всем, время перестает существовать — пока один из малышей не издает громкий писк. — М-м, Харли… Я опоздаю на работу, малышка… Черт. Так бы и остался здесь навечно, со своими крошками — и с моей тыковкой. Харли прижимается виском к виску мужа, чувствует, как колотится его сердце, ощущает его одеколон, мягкость его кожи, его длинные пальцы, сжимающие ее ягодицы, закрывает глаза и шепчет. — Я сама счастливая женщина на земле… Я люблю тебя. — И… я люблю тебя, детка. Харли открывает глаза, желая еще раз заглянуть в его серо-голубые, но видит перед собой лишь квадрат оконной рамы, тускло освещенный уличными фонарями. Черт, черт, черт. Снова это, опять… Харли привстает. Прошло уже два месяца с тех пор, как она это увидела, с тех пор, как к Харли нагло проникли в голову, в самые ее потайные уголки — и за это время она видела это уже дважды. Теперь трижды. Харли проводит руками по лицу и ощущает неприятную липкость. Джокер лежит спиной к ней, на другом конце кровати. Она видит только его силуэт — он обычно спит беззвучно, Харли иногда и дыхания его не слышит — пару раз она даже подносила палец к его носу, чтобы почувствовать теплоту его дыхания и убедиться, что он жив. Глупо, конечно, это было так тупо. Не зря Джокер называет ее дубиной. Харли тихо встает и направляется в ванную, аккуратно закрыв за собой дверь. Свет неприятно режет глаза. Но еще больнее режет глаза ее отражение: на ней все еще то короткое черное платье на тонких бретельках; оно грязное — в каких-то пятнах, воняет алкоголем, сигаретами и сексом. Ткань влажная и липкая. Харли, похожая на бордельную шваль, судорожно стягивает платье и швыряет в угол. Под ним она голая. Джокер разорвал ее белье — после ее возвращения он стал каким-то… другим. Словно не может ею насытиться. Бьет меньше, пьет больше. Размазанный макияж напоминает ей потеки грязного дождя на старых зданиях. Или на щеках дорогих проституток из клуба Джокера. Харли замечает синяки на шее и скулах — Джокер сегодня душил ее. Грубый, потом даже немного нежный и щедрый (его голова между ее между до сих пор кажется ей миражом). А после бил по лицу, называл ее развратной шлюхой, извращенкой. Не давал дышать, заставлял умолять. Харли держится за край раковины — Харли было бы противно, и жаль себя, если бы так умопомрачительно не кончала от всего этого. Харли смывает с лица остатки макияжа, с рук и ключиц — брызги крови. Джокер убил сегодня двоих — а она оказалась рядом, ей нечаянно досталось. Джокеру показалось это забавным, и он сказал ей пока не смывать с себя эту алую крапинку. Так бы и остался здесь навечно, со своими крошками — и с моей тыковкой. Харли бьет кулаком по раковине — черт, она ведь дипломированный психиатр. Она-то должна знать, как бороться с этим дерьмом. Нужно как-то перепрограммировать себя и выбросить из головы эту херню. Эту абсолютно невозможную, совершенно нереальную хрень. Чаровница зло подшутила над ними. Эта мразь залезла им в головы — но с Харли она ошиблась. Харли прокручивает в голове эти видения. Хочет ли она действительно такой жизни? Той другой жизни, с блинчиками, беконом, яичницей, толстой задницей от троих детей и неоплаченными счетами? Нет, нет. Это не для нее — ей станет скучно в первый же день. Она сбежит или прыгнет с крыши на второй. Дети. Два маленьких карапуза. Харли смотрит на свое отражение — умытое лицо, бледное тело. Ей двадцать шесть. Кто-то бы сказал, что самое время. Харли поглаживает ладонями низ живота — и ощущает ноющую боль. Джокер не смог — или не хотел — дождаться реакции ее тела. Как всегда. Входил в нее болезненно быстро, мучительно, наслаждаясь каждым ее вскриком и пресекая попытки отстраниться. Это длилось, однако, не долго — когда он сжал ее горло и назвал ее маленькой грязной сукой, ее тело моментально отреагировало. Харли-Харли… Какие нахер дети, Харли? Мистер Джей, обе руки которого сжимают маленькие детские ручки?! Даже ее нездоровый мозг считает это безумием. Харли даже не уверена, что она сможет родить. Что ее тело вообще на это способно, после ударов под дых и в живот по праздникам. Тем более, ты ведь сумасшедшая, Харли Квинн. Так все говорят. Какая из тебя нахрен мать? Сумасшедшая подстилка Джокера, развратная дрянь с татуированным лицом, вот и все. Вбей это себе в свою тупую, никчемную голову. Ты просто. Грязная. Чокнутая. Дрянь. Осколки зеркала звонко разлетаются, усыпая раковину и плитку. Харли вздрагивает от громкого звона и инстинктивно отскакивает. Шампунь медленно вытекает в отверстие раковины. Харли надеется, что Джокер не проснулся. — Что тут у нас? Джокер стоит, опершись о дверную раму. Внимательно изучает ее. Харли обнимает себя руками, как долбанная девственница. — Просто… нечаянно получилось. Я приберусь, можешь возвращаться в постель. Джокер окидывает взглядом рассыпанные на полу осколки, переводит взгляд Харли. Он растрепанный, весь в мелких царапинах, удивительно спокойный. Да нахера ей та другая жизнь? Если в ней он будет другим. Джокер смотрит на нее, кажется, вечность, в течение которой Харли почему-то не может поднять на него глаза, поэтому внимательно подсчитывает количество осколков на плитке позади себя. Наконец тишину нарушает его низкий голос. — Ты… стала другой. Харли поднимает взгляд — нет, он не имеет ввиду, что она изменилась внешне Или что ее тело стало другим. Все та же бледность, все та же грудь семиклассницы. — Я все та же… Пирожочек. Ничего не изменилось. — Ты уверена? Джокер делает резкий шаг ей навстречу. Харли автоматически отскакивает — и наступает прямиком на кучу осколков, слегка проехавшись по острию одного из самых крупных. Резкая боль от глубоко пореза заставляет Харли вскрикнуть. Она поднимает ногу, осматривая ступню — и видит распоротый участок кожи, окруженный несколькими мелкими осколками, впившимися, словно иголки, в ее кожу. Кровь заливает плитку жирными каплями. *** — О-о, господи, Пирожок, как же больно! Очень больно! Дай мне виски, или по голове дай, что-нибудь сделай… Не могу, не могу больше! Харли лежит на животе, причитает, жалобно скулит, пока Джокер извлекает пинцетом мелкие осколки, один за другим. Он «с прискорбием» сообщает, что крупный порез придется зашивать — благо, у них все для этого есть, ведь в больницу они не обращаются. Перед лицом Харли появляется недопитая бутылка виски. Харли делает несколько судорожных глотков, хоть и ненавидит это пойло. Спиртное ударяет в голову, но не заглушает невыносимое ощущение иглы, продеваемой через кожу ее чувствительной ступни — Харли пищит, стонет, матерится, бьет подушку кулаками. — Не дергайся. — Легко тебе говорить, мать твою! Харли немного пьяна, одурманена спиртом и болью, ее виски сжимает, как в тисках. Она делает еще один глоток и впивается зубами в подушку. — Готово. Будешь немного ковылять, тыковка. Здесь долго заживает. Джокер устраивается на полу возле Харли, прислонившись спиной к тумбочке, берет из ее рук бутылку и отпивает. — Спасибо, Пирожок… Ты прирожденный хирург. О черт… Харли зарывается мокрой щекой в простынь и наконец выдыхает. Их жизнь — не яичница с беконом, не идеальная рождественская открытка. Их жизнь — это осколки зеркала, впившиеся в ее кожу. Она не хочет другой жизни. Другого его. — Я… люблю тебя. Джокер еще раз отпивает из бутылки и встает. Она не ждет ответа — она никогда не ждет ответа. Харли отворачивается — это сильнее нее, эта моментально искажающая черты ее лица эмоция. Харли по очереди закусывает губы и берет себя в руки. Дура плаксивая. Ей не нужна другая жизнь, нахрен ее. Нужно только подняться, доковылять и собрать все те осколки.