Опыт(ы)

У меня не много пожитков. Все, что мне привезли — это спортивная кофта, пара футболок, кепка, кеды, и рамка с фотографией… с их фотографией. Где-то в области солнечного сплетения я чувствую резкий спазм и даже физическую боль. Швыряю ее обратно в коробку. Уроды решили зло подшутить надо мной. Или вызвать во мне эмоции. Не дождетесь. Теперь я — лёд. Мое пламя исчерпалось. Нам всем привезли наши лохмотья — краем глаза замечаю Шота, поглаживающего автомат, словно любимую женщину, Крока, натягивающего «стильный» велюровый костюм, Бумеранга, что-то там внимательно рассматривающего и прячущего под кофтой. Что сказать, мы все со странностями. Они готовятся к сражению. Ну и черт с ними. В задницу. Это не моя битва. Я натягиваю майку, и внезапно слышу шушуканья и странно прекратившееся движение вокруг. Двое военных, стоящих ближе всего ко мне, толкают друг друга под ребра, словно подростки, и перешептываются. — Эй, эй, смотри, смотри, чувак! Ни хрена себе… Все вокруг замирают, и я замечаю, что взгляды обращены куда-то позади меня. Я тоже оборачиваюсь — и вижу ее. Харли Квинн. Подружку психопата-Джокера. Уже стянувшую с себя тюремную рубашку и оставшуюся в одних светлых штанах. Которые тоже вот-вот с себя стянет. Вот уж точно ни хрена себе. — Джокерова баба, во дает… Я б ей… Я слышу комментарии, доносящиеся со всех сторон. Но ребята перешептываются, тихо — наверное, не хотят, чтобы это шоу быстро закончилось, не желают спугнуть ее. Только, похоже, Харли абсолютно не до них. Она вообще не замечает, что происходит вокруг нее и полностью погружена в свое. Харли стягивает штаны и остается в белье — в маленьком черном кусочке ткани на бедрах. Ради светлой памяти моей черноволосой королевы я заставляю себя отвернуться — но, черт возьми, я не могу. Хоть мы и не первый день знакомы. Пока муки совести вперемежку с ненавистью к себе и глубоким чувством вины борются во мне, мои глаза успешно скользят по ее телу. Харли наклоняется и роется в коробке, достает оттуда чулки, или колготки — похоже, колготки — и начинает их натягивать, на одну ногу, затем на другую. Ох, мать твою. Мне так нравились черные чулки на моей сеньоре. Харли совершенно не в моем вкусе — я люблю женщин с формами. Одну женщину с формами. Харли стоит вполоборота ко мне, но я успеваю увидеть небольшую, аппетитную круглую грудь прежде, чем она прикрывает ее красным лифчиком. Я слышу разочарованные вздохи где-то позади, словно эти придурки никогда женской груди не видели. Харли вся бледная, словно никогда в жизни не видела солнца. А мне нравится, когда у женщин кожа цвета кофе с молоком. У одной женщины. Харли натягивает на упругий, небольшой, подтянутый зад цветные шорты. И ручаюсь, нет ни одного мужика здесь, который не хотел бы шлепнуть ладонью по этим аккуратным полушариям. Хотя я люблю у женщин эту часть более сочной. У одной женщины. В общем, Харли Квинн со своими огромными голубыми глазами и почти белыми волосами с розово-синими концами, со своими скромными формами и наколками по всему телу, совершенно не в моем вкусе. Но в своей комбинации какой-то почти детской большеглазой наивности, граничащей с сумасшествием, она… идеальна. Абсолютно гармонична, совершенна. Нет, у меня нет стояка — я не пацан, первый раз увидевший голую женщину. Но черт, если бы я был королем Готэма, тем доминантом-садистом… Короче, я теоретически начинаю понимать, что именно в этой девчонке так сорвало ему крышу. — Что? Харли наконец замечает обращенные на нее взгляды и наивно, невинно хлопает ресницами и спрашивает у всех вокруг, что случилось, почему все замерли. Твою мать, она серьезно? Это не она тут устроила только что тюремный стриптиз? Джокер, должно быть, выбил из нее последние мозги. Или это сделали тут, в нашем втором доме. Когда Квинн достает из коробки огромный молот и говорит, что, наверное, много народу помрет скоро, ее образ моментально дополняется оттенками жестокого безумия. Нихреново так. Умело и лихо она вводит в заблуждение: пока ты, загипнотизированный ее девчачьей игривостью, будешь глотать слюни и поднимать с пола челюсть, она впечатает твой мозг тебе в горло и лишь весело засмеется. Нас ведут в вертолет и хотят, чтобы мы сражались. Харли веселится и хохочет на каждом шагу, отпускает остроумные или пошлые комментарии, размахивает битой. Я плетусь позади всех, рассматривая кирпичные стены, лужи и плевки на сером асфальте. Я свое дело сделал — это не моя битва. И никогда не будет моей. *** — А ты что будешь? — Просто воду. — Отличная идея, милый. Харли тычет в меня указательным пальцем. Не понимаю ее. Харли устроилась за барной стойкой, ловко разливает шоты и мастерит коктейли. Как будто это не ее я только что видел на крыше машины в слезах и соплях вперемежку с дождем. Ее лицо словно застыло в какой-то одной эмоции, как у клоуна — и я ее не понимаю. Выглядит это как напускное безразличие, но я вижу в ее глазах что-то другое. И мне знакомо это чувство. Я не сдержался. Я ничтожество. Мерзкий слабак, слизняк. Всего пара наглых тычков от Стрелка — и я нахрен испепелил долбанных пять этажей. Скорее всего, убил нескольких людей. Я безвольный урод. Трёп Лоутона меня бесит. У него появилась надежда. Какая в задницу надежда? У нас нет никакой надежды. Мы безнадежны. Слова сами льются из меня, и моя история в считанные минуты становится известной всему отряду. Харли дожимает меня. Вынуждает меня рассказать о моем прошлом, признаться в том что я… Что я, кроме свей любимой женщины, убил и своих детей. И, мать твою, я реву — реву, как девчонка. У всех на глазах. Но мне плевать. Харли вбивает в меня последний гвоздь. — Смирись с этим. Теперь. Живи. С этим. Лоутон одергивает ее. Но она права. Я должен — я обречен жить с этим. — Хотел быть счастливым семьянином? Нормальная жизнь — это не для нас! Мы просто не можем быть нормальными! Харли почти кричит, очень эмоционально, и это, наверное, впервые я вижу от нее какие-то нормальные человеческие эмоции, а не шутовские замашки. Диггер не выдерживает и реагирует, огрызаясь в сторону Харли своим режущим слух акцентом. — Почему все оканчивается перепалкой каждый раз, когда ты открываешь рот? Знаешь, снаружи ты… охренительна. Но внутри… УРОДЛИВА. Диггер груб и прямолинеен, но, вероятно, он прав. Харли уродлива внутри. Но в этом не только ее вина. Вернее, в основном не ее вина. Харли не унимается. — Как мы все! Мы все здесь такие! За нее вступается Шот, снова начинается словесная перепалка. Харли вскакивает и направляется в сторону уборной со словами «да ну вас всех в задницу». Ребята в кратчайший срок нормально так нарезаются. Подключается Флэг, распускает нюни — оказывается, у него был роман с той девушкой-археологом. Через какое-то время они с Шотом уже общаются словно… долбанные друзья. Да какие мы нахрен друзья? Моральные уроды. Мы все — Харли права. Я вообще не хочу быть здесь. Не хочу это слушать, это видеть. Но мне некуда идти. Харли долго нет. Меня достала эта болтовня, и я иду в туалет. Однако по пути, в коридоре, я натыкаюсь на Харли, сидящую на полу, прижавшись спиной к стене. Я замираю на месте. Она отвернулась в другую сторону, ее мокрые хвостики прилипли к ее шее. В дрожащей руке она сжимает ее любимую пушку. Направленную дулом в ее же голову. Харли с силой бьет револьвером о пол, матерится, но через секунду снова поднимает. Ох ты черт… Я сначала теряюсь, но решаю немедленно действовать, делать что-то. Я тихо подсаживаюсь к ней и прижимаюсь спиной к стене. — Эй, ты чего это здесь зависла, амига? Харли от неожиданности вздрагивает, резко разворачивается и наставляет пушку на меня. Вот хрень! Я поднимаю руки в знак капитуляции — от нее всего можно ожидать. — Ты чего, я с миром! Я с миром. Ладно? Харли опускает оружие, и теперь я замечаю, что ее лицо все мокрое, губы дрожат, а на ее щеках еще больше цветных потеков. И похоже на то, что она тут собиралась прикончить себя. Харли прижимает голову к стене. — Я не настроена на разговор по душам, красавчик. Ее голос хриплый, нос немного заложен. Она вытирает нос и щеку ладонью, еще больше растирая грим. — Ну… Можем о погоде поговорить. Или о чем хочешь. Мы просто сидим молча, бок о бок, наши плечи соприкасаются. Харли сидит беззвучно, не ревет, не всхлипывает. Я слышу ее ровное дыхание — но когда поворачиваюсь к ней, вижу, что по ее щекам катятся новые и новые слезы. Она уставилась в противоположную стену. Харли размыкает красные размазанные губы. — Как? — Что как, Харли? — Как… ты живешь с этим? Как я живу с этим? Я горестно хмыкаю. Я хочу рассказать Харли о том, сколько раз я хотел сжечь себя дотла, обуглить свои проклятые кости, испепелить свой уродливый, больной мозг. Хочу рассказать ей, что жизнь не имеет для меня никакого долбанного смысла, что я ублюдок и псих, не заслуживающий больше видеть этот мир. Но ее наполненные слезами глаза такие большие, такие голубые, как само небо, которого я так давно не видел. И они смотрят на меня с надеждой. — Я… Я просто живу, Харли. Я живу с этим. Понимаешь? Я заслужил, чтобы жить с этим и видеть это в своих снах до конца своих дней. И ты будешь жить с этим. Ты смиришься. — Просто… Я не знаю, как мне с этим жить. Из ее глаз катятся свежие слезинки, стекая по точеным скулам и пухлым губам; ее рваные колготки оголяют участки молочно-белой кожи. Диггер прав. Снаружи она охренительна. А внутри уродлива. Уродлива, потому что льет горькие слезы из-за того, кто ее и изуродовал. И за него она готова и жить, и умереть. Разве не уродство? — Нужно попытаться. Харли поворачивается ко мне. — Как? — Ну, например, для начала можем пойти попробовать спасти этот гребанный мир. Как тебе идея? Харли вытирает нос, шмыгает и начинает всхлипывать. — Идет? Харли моргает и быстро кивает. Я встаю и подаю ей руку. Я вытираю большим пальцем слезы с ее щек, смешанные с раскисшим макияжем. — И… это не твой день, детка. Не сегодня. В другой раз. Харли подбирает с пола револьвер, поднимает голову и делает глубокий вздох. Наши взгляды на пару секунд встречаются прежде, чем Харли, походкой от бедра, возвращается назад к ребятам. Может быть, Харли и уродлива внутри. Как и мы все. Но я впервые в какой-то степени завидую Джокеру, хоть его больше нет. Девчонка, конечно, досталась ему не ангелом. Но он очень постарался, чтобы довести ее до своего идеала. Потому что в этом своем уродстве она… прекрасна. Оно и делает ее совершенной.