Опыт(ы)

Щекотка. Джокер терпеть не может щекотки. Воспоминания детства остались в его сознании ничтожными клочками, жалкими обрывками, мелкими осколками. Но он отчетливо помнит, что терпеть не может щекотки. Его щекотала мать — до слез на его щеках, до спазмов мышц, до хрипоты. Ей нравилось, как задыхается, хохочет и плачет от смеха маленький Джей. Большой Джей не любит щекотки, и ощущение щекочущих его грудную клетку длинных белых волос скручивает его желудок в тугой жгут. Поэтому он сгребает с себя светлую копну и медленно скручивает ее в такой же тугой жгут на ее затылке, один, два, три оборота. Харли тихо стонет во сне и потирается теплой щекой о его шею. Харли спит, и не знает, что Джокер не любит щекотки. Он царапает ногтями чувствительное, чешущееся место на своей грудной клетке, где были ее волосы. Харли спит на левой части его торса, прижимаясь к его твердому телу своей мягкой грудью. Она почти вся помещается на левой части его грудной клетки. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Ее сердце отбивает отчетливое стаккато. Сердце, сердце. Такое маленькое, но такое важное. Жить без сердца невозможно — он до секунды знает, когда настает смерть после определенного воздействия на этот продолговатый орган — а он продолговатый. Он совсем не такой формы, как нарисован на ее щеке. Он не раз его видел, оголенное, окровавленное, еще стучащее. Все так бережно охраняют свое сердце. Бронежилеты, обмундирование, снаряжение… Но почему никто не сказал ему, что это не помогает? Почему, почему никто не сказал ему об этом, не предупредил его об этом? Он не может извлечь его из своей груди — жить без сердца невозможно. Но с этой постоянно растущей черной пропастью ярости и смятения за его грудиной жизнь с каждым днем возможна еще меньше. Харли закидывает на него ногу. Бледное бедро, усыпанное новыми аматорскими рисунками авторства самой Харли. Пики, трефы, бубны, червы. Харли + Пирожок. Ха-ха-ха. Его смех. Нет… Ей не было смешно там, за небольшой решеткой по центру огромного здания. Маленькая, опасная зверушка в большой металлической клетке. Он сам учил ее метко стрелять, глубоко резать и без промаха бить. Учил на других телах. Учил на ее же теле. Она должна была стать его бронежилетом. Но почему никто не сказал ему, что это не помогает защитить ритмично пульсирующий в его груди орган? Почему никто не предупредил его об этом? Тук-тук. Тук-тук. Джокер внезапно не слышит ударов собственного сердца. Он внимательно прислушивается. Но не слышит. А ведь сердце может просто так взять и остановиться. Остановка сердца — он знает об этом. Вернее, Харли много знает об этом, она сама ему рассказывала — маленькая, опасная зверушка, досконально знающая человеческое тело, человеческие функции и человеческие эмоции. Но нет, его сердце все же бьется. Просто его стаккато на каких-то несколько секунд совпало с другим сердцем, прижатым к его левой стороне. И Джокер стремительно падает в черную пропасть, мрак и неизвестность, головой вниз. Падает, как тогда упала в едкий омут эта маленькая, несмышлёная, храбрая дуреха. Падает все ниже, все глубже, все быстрее. *** Джокера пронизывает холодный ветер — из резко открывшейся форточки ледяной воздух заносит вихрями позднюю осень. За окном почти рассвет, вот-вот. А сейчас именно то время. Самое темное время перед рассветом, самое интересное. Тук-тук. Тук-тук. Его одинокий ритм эхом отбивается в его ушах, а рука ощущает лишь пустоту и холодную, скомканную простынь. Он приподнимается, чтобы увидеть свет в ванной — но его нет. — Харли. Ветер бьет форточку о стену, и на своей обнаженной коже Джокер чувствует несколько заблудившихся снежинок. Он привстает. Встает — и сразу же чувствует пустоту этого дома, чувствует свое одинокое сердцебиение в шестнадцати стенах. Может, это ему приснилось? Рассеченные пилой металлические прутья, аромат кофе на ее губах, пора домой? Он поднимает с пола за тонкую бретельку изуродованное, разорванное платье. Она была здесь. Джокер вернул ее, это было два дня назад. Или две недели. Или два месяца. Неважно: это время все равно кажется ему мучительной вечностью — ведь с тех пор он каждый раз все глубже окунается в темную бездну, когда ночью ищет ее, сжавшуюся в комок, ощупывает рукой, как тот слепой, только родившийся котенок тычет носом в поисках молока матери, а найдя, часами изнывает от желания отрубить себе руки, чтобы больше никогда, чтобы никогда. Харли нигде нет. Иногда она ходит по дому колесом, танцует и вертится юлой, а иногда часами сидит у того огромного окна и читает книгу или журнал (Мистер Джей, хочешь пройти тест на совместимость?), красит ногти (Мистер Джей, тебе нравится бордовый?) или просто смотрит куда-то вдаль, в пустоту. Харли часто говорит, что никто и никогда не поймет его, великого Джокера, до конца, до глубин его души. Но в эти моменты он тоже не постигает ее. Он лишь погружается все глубже в свой мрак. Харли нет у того окна. Ее нет в его кабинете, нет во дворе. Рассвет неумолимо подкрадывается. Джокер делает по дому случайные быстрые шаги в случайных неожиданных направлениях. — Харли! На всякий случай, его пальцы сжимают холодный револьвер. Их жизнь такая — все может случиться в любую секунду, в любое время, в любом измерении. Ее нет. Сердце, гребанное сердце. Что это за стук? Тахикардия. Почему, почему его никто не предупредил об этом? — Харли! Джокер отчетливо помнит момент, когда он поскользнулся и упал. Это случилось, когда он уплыл резвым дельфином, оставив до половины выпавшее из лобового стекла хрупкое тело плавно колыхаться в массе воды. Когда вернувшись домой, нашел в постели овальную сережку. Когда в тщетных поисках заливал горло горючим и горьким, а легкие — белым и невесомым. Когда сбился со счета времени, когда день превратился в ночь, когда он кружочками раскладывал ножи, когда не видел солнца, когда искал, когда не находил, когда, когда, когда… — Харли! На него давит дом, стены, мебель, посуда. Джокер смахивает с кухонной стойки десяток бокалов, вспарывает ножом несколько диванных подушек, расстреливает ни в чем не повинные окна и стены, пока в обойме не остается лишь пару патронов, пинает ногами ни в чем не повинные настольные лампы, тумбочки и прочую тошнотворную дрянь. Все давит, на него все давит, его сердце делает маленькие прыжки, головокружительные сальто, как на гимнастических брусьях. Он хватается за голову, обеими руками, и сжимает ее с силой — он не продавит черепную коробку, чтобы раскрошить на зерна свой мозг, но можно попробовать. Джокер сжимает все сильнее, сильнее и сильнее, пока не начинает ощущать первые признаки повреждения тканей, и уже почти слышит хруст хрящей и костей — когда дверь внезапно открывается, и Харли, скидывая его куртку и стряхивая с нее снег, переступает порог, ставит на тумбочку бумажный пакетик из пекарни и резко округлившимися глазами осматривает комнату, превращенную в абсолютный хаос. — Пирожок… Ты что это… Что здесь произошло? Ты в порядке?! Здесь. Ноги, руки, голова. Харли здесь. Темная бездна всасывает его без остатка, до последней клеточки. Она не может, не имеет права, она не может, не может. — Ты не можешь. Не можешь. Ты не можешь, не имеешь права. Харли растерянно смотрит по сторонам. — Что не имею права, Пирожок? За круасанами сходить?! Что тут стряслось, господи?! На нас кто-то напал? Джокер наводит на нее револьвер. Она не может. Не имеет права. Харли поднимает идеальную бровь и удивленно, совершенно бесстрашно смотрит на него. Это он не может. Просто взять и нажать на чертов металлический крючок. Ведь именно тогда он выплывет, спасется, освободится. Он хватает Харли за плечи и швыряет на диван, от чего та издает лишь удивленное «ох». Но Харли не боится, не трясется, не скулит. Она лишь откидывается на спинку дивана, складывая руки за головой, и хитро ухмыляется. — Перенервничал, Пирожочек? Ну, иди ко мне, Харли тебя приласкает. И он идет. Джокер делает несколько шагов, останавливаясь прямо перед Харли, почти наступая ей на ноги. Несколько шагов в пропасть ярости и смятения. Харли пододвигается на краешек дивана, проводит руками осторожные дорожки от его коленей до паха, накрывает его обеими ладонями и с силой сжимает. Маленький, опасный зверек. Джокер тихо стонет. Ее проворные пальцы ухватывают бегунок молнии и медленно ведут его вниз, не разрывая с Джокером зрительный контакт, а достигнув предела, раскрывают ткань и освобождают его, готового и голодного. Харли съезжает с дивана и оказывается перед ним на коленях, покорно, податливо, подчиненно. Ее рот горячий, узкий и знающий. Этому он тоже учил ее сам. — Как же сильно ты соскучился, сладкий, — мурлычет Харли, сменяя на несколько секунд свои губы облизанной ладонью, а затем снова продолжая невыносимую пытку. Вся кровь в его теле, вся его вселенная концентрируется там, где маленький язык рисует на нем большие круги. Но в области его левой груди все растет и растет это. Он должен был знать, черт, должен был предвидеть. Почему же никто, никто не предупредил его об этом?