Опыт(ы)

У Пирожка день рождения. Харли узнает сию секретную информацию случайно, сидя в уголке засаленного дивана, типа читая что-то или типа крася ногти — и как всегда бессовестно подслушивая. Ухо востро — как всегда. За что часто и получает подзатыльник или оплеуху. Но не кается, потому что совесть и раскаяние — не ее фишка в последнее время. Узнает от верной старой шавки без трех зубов и пары пальцев — бывалый просто проговаривается, ляпает что-то между трехэтажной руганью и шепелявым монологом с лезвием ножа, смывая с него чью-то кровь в их чистенькую раковину. День рождения. Сердечко Харли колотится в кончиках только что наманикюренных пальцев. Глазки бегают, что-то в животе пульсирует от предвкушения. У Мистера Джея завтра день рождения. Харли не знает толком, сколько лет Пирожку. Даже приблизительно. Она еще в Аркхэме, еще будучи Харлин — в узкой юбке, с большими, глупыми, влюбленными глазищами,  потеющими подмышками и промокающим хлопковым бельем каждый раз в присутствии Джокера — пыталась наскрести хоть какую-то информацию о нем и его возрасте. Но все было тщетно, бестолку. Джек Напьер. Возраст — от 35 до хрен его знает. У него нет ни документов, ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ни черта — Харли все у него перерыла юркими любознательными пальцами. Ее Мистер без возраста. Неподвластный времени и силе тяжести. А еще красивый, такой очень красивый. И сексуальный. Харли улыбается, будто довольная некрасивая школьница, которую впервые за зад ущипнули. Подарок должен быть достойный, определенно достойный его и небанальный. Это не будет глупое что-то — новый парфюм или какая-то шмотка. Харли хмыкает, любуясь свежим кроваво-красным лаком. У них этого всего хлама — хоть одним местом жуй. Они все могут награбить, отобрать, выдрать. Здесь никаких границ — Мистер Джей заваливал ее золотом, сверкающими камнями, швейцарскими часами, парфюмами. Когда в настроении был — даже белье дорогущее дарил. Кружевное такое, красное, черное, с разрезом на интимном месте. Харли, помнится, даже покраснела тогда, увидев такой неожиданный поворот на миниатюрных трусиках. А Джокер даже надеть их приказал и поизвиваться на нем, как шлюхи в том его клубе. Даже любовался ею, сминая шершавыми руками изящное кружево от какого-то кутюрье, за две тысячи баксов. Нежная, но прочная ткань не так легко рвется, как оказалось, и очень больно, оказывается: все те фильмы и книги, где мужчина сдирает с женщины белье в порыве страсти, а она стонет и возбуждается — это чушь собачья. Харли ежится и сжимает колени: когда трусики срывают — это, вообще-то, больно, остаются кровоподтеки неделями. В общем, материальное — плохая идея. Харли нервничает, перебирая в туманной голове варианты — ее фантазия не безгранична. Что достойно ее любимого и сладкого? Сладкого… Глаза округляются. Над ее головой словно лампочка загорается, резко и ярко. Господи, как идеально! Харли — гений. Это ведь не банально, не заезжено, неожиданно. Сладкий подарок, как и ее сладкий Пирожок. Харли обнимает колени в сладком предвкушении. Звонит в дорогую кондитерскую, заказывает сорок литров пудинга и прочный контейнер с низкими бортиками. Пудинг ванильный, с клубникой, как он любит. Харли готовится с самого утра, зная, в котором часу его ждать, сладкого именинника. Подщипывает брови, проходится лезвием бритвы везде — Мистер Джей любит, чтобы было гладко — находит красное кружевное бесстыдство, в котором когда-то получила по шее и слетела с письменного стола. Сердечко так и норовит выскочить из груди — сегодня он будет в настроении. Даже не догадывается, маленький, что Харли то знает об этом преважном дне и такой сюрприз ему готовит. Всем сюрпризам сюрприз. Круглый контейнер и пудинг доставляют к шести часам. Устанавливают в центре гостиной, выливают сорок литров. Запах ванили, клубники и некачественного пластика заполняет комнату. Получается скорее вонь, а не аромат. Харли кривится: да это не главное. Главное — вишенка на этом тортике. Двое из службы доставки пялятся на Харли, в розовом халате и бигуди, словно у нее вторая голова выросла или мужские гениталии между ног. — Чего уставились, придурки? Харли рявкает, швыряет деньги и выталкивает прыщавых глазастых курьеров за дверь, а затем хлопает в ладоши, вприпрыжку нарезая круги вокруг круглого поддона с вязкой сладостью, будто и нет у нее диплома психиатра. Будто и не училась она семь долгих лет и не читала всех тех умных книг. Скачет, словно дети вокруг новогодней елки. Мистер Джей оценит, однозначно оценит. Пятиминутная готовность — Харли пишет сообщение и узнает, что он «за углом». Подкрашивает пухлые губы, замазывает тональным посиневший укус на шее, натягивает прозрачную хрень и ступает дрожащей ножкой в скользкий пудинг. Он оказывается холодным и противным. — Твою мать… Сволочи… Хоть бы подогрели. Все ради тебя, Сладкий. Обмазывается ванильной слизью — это оказывается неприятней, чем она думала. Тем более, в ней комки. Фу. Харли присаживается — так пудинга ей по грудь, почти по плечи даже. Кружево становится тяжелым, к телу прилипает, липко и гадко. Завитые цветные кончики намокают и приклеиваются к плечам — на какие долбанные жертвы не пойдешь ради Мистера Джея. Харли нажимает Play, капая желто-розовой слизью с грязного пальца на старую пыльную магнитолу. Что-то эротичное, чувственное, возбуждающее хрипит из допотопной техники. Что-то, наполненное любовью. Когда именинник появляется на пороге, растрепанный и злой, Харли подрагивает от возбуждения. От невероятной прелести своей идеи. От предвкушения сладкого секса со сладким именинником в сладком пудинге. Харли встает, потирая липкое тело, и поет. Поет она скверно, надо сказать — голос скрипит, словно несмазанная дверь. Но поет с любовью и трепетом. — С днем… рождения… тебя, с днем рождения… тебя. С днем рождения, Мистер Дже-ей… С днем рождения тебя… Вот он, перед ней. Виновник торжества. Харли хлопает ресницами, чувствуя себя немного глупо, немного смущенно. Сердце замирает, низ живота ноет. Вот он, ее тусклое солнце с надтреснутым диском. Харли стирает со скукоженного соска вязкое лакомство, погружая палец в рот, целиком, до самой ладони — как он любит. — Сладкий… Не хочешь отведать моего пирога? Джокер хмурит брови, поджимает губы, сжимает и разжимает кулаки. — Откуда узнала, мерзавка… Харли растерянно моргает, облизывается, слизывает пудинг, оказывающийся даже несладким, невкусным. Вот сволочи. Это что, важно? Откуда она узнала? Когда она стоит здесь, такая сексуальная, обмазанная ванильной гадостью в вонючем пластиковом поддоне? — Откуда… Ты… Узнала. — П-пирожочек… Ты не хочешь меня облизать? За волосы больно. Ой как больно. Джокер впивается цепкими пальцами в так старательно завитые кудри, словно не любит ее вообще и не ценит ее совсем. Окунает лицом в сорок литров гребанной жижи, что-то гадкое кричит — Харли не слышит, в уши залило. Обида и боль, ее верные спутники уже целый год. Привыкаешь. Удар приходится где-то между скулой  и ухом, почти по шее, смягчается скользкой дрянью и пропитанной ей мочалкой волос. Харли не понимает, что она сделала не так в этот раз, горло душат противные жалкие слезы. Себя жалко. Глаза отчаянно моргают, пытаются проморгать пудинг. Пудинг залепил ей уши и глаза — смешная аллегория, но правдивая. Ноги заплетаются — Джокер куда-то ее волочит, удерживая за прическу. Как научиться читать его мысли? Его настроение? Где она дала маху? Харли даже кричать или брыкаться не в силах — унижение и страх не позволяют. Пинок ногой в спину Харли получает от Джокера впервые. Не только от Джокера — такой шокирующий удар ногой бьет ее больше эмоционально, чем физически. По самолюбию. По гордости, додыхающей, но еще кряхтящей в предсмертных судорогах в ее покалеченном сознании. Внутри нее внезапно все бунтует, восстает, противится. — Пошла вон. Харли падает на колени и локти, проезжаясь по бугристому асфальту. Продирает глаза: она на заднем дворе. Бад и Лу, занюхав съестное, медленно подползают. Один падальщик лижет ее в голую пятку, второй — по лицу, проводя шершавым языком и чуть ли не в рот ей проникая. Харли дергается, прижимаясь спиной к стене. — Фу! Пшел прочь! То ли пес, то ли кот отходит на полусогнутых лапах, мерзко скалясь. Вонь. На локте Харли замечает грязь. Вытирает об траву. Это не грязь, а дерьмо. Все тело будто электрошоком бьет — как тогда в Аркхэме. Неприятно, больно, обидно. Харли знает, когда заслуживает то, что получает — сегодня она этого не заслужила. Почему-то удар ногой задевает ее сильнее всего. Пудинг комкуется — Харли будто соплями обмазана. Ее тошнит. Тошнит от липкости, запаха гиеньего дерьма, собственной беспомощности. Тошнит от Джокера, пинающего ее в спину на улицу, как нагадившего пса. Слез не хочется, но они приходят. Харли что-то ненавидит сейчас, всей душой ненавидит, но не может понять что именно — то ли себя, то ли свои дипломы и умные книги, то ли прыщавых уродцев, доставивших ей вонючий пудинговый бассейн, то ли Джокера ненавидит. Вероятно. Затем прикусывает свой глупый язык — дефибриллятор по тебе плачет, Харлс. Но что-то очень сильно ненавидит, до крика — и кричит что есть мочи. — Ненавижу! Харли кричит и кричит, в пустоту — двум облизывающимся оскаленным дьяволам. *** Джокер заносит ее на руках, как королеву — в соплях, в засохшей корке пудинга, что-то там ненавидящую всей душой. Тщательно моет ее, смывая в слив фекалии гиен и свой несладкий подарок. Джокер таки отведывает ее пирог — просит прощения. Задыхаясь и вырывая клоки зеленых волос на голове, поедающей ее между раскинутых ног с разведенными сдертыми об асфальт коленями, Харли прощает, три раза прощает. Снова и снова прощает. Шепелявый старый помощник без двух зубов и парочки пальцев становится к тому же немым — Мистер Джей вырывает ему язык. Харли понимает, где дала маху — Джокер не празднует дни рождения. Харли, все еще что-то ненавидя, навсегда пытается забыть эту дату.